Чигаренцев Николай Венедиктович : другие произведения.

Cмоковница

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

С М О К О В Н И Ц А

  

И

  

П А С Т Е Р Н А К

  
  
  
  
  
  
  
   Что может открыться нам в этом странном сочетании
   дерева и поэта? Какой свет прорастёт из этого сплетения? И зачем волноваться из-за того, что кто-то когда-то был взволнован
   чьим-то волнением?
   А ведь волнение было - о Боге. И волновались - ученики
   Господа и те, кто позднее записал их рассказы.
   И это волнение, этот священный трепет горстки человеческих
   сердец уже два тысячелетия проходит по телу Земли, охватывая
   и сердобольных старушек, и мужественных бойцов, и тонких
   философов, и горячих монахов, - что ж удивительного, что был
   взволнован поэт и передал это волнение другим?
   И уже не так важно: правду ли рассказали Матфей и Марк
   о странном Божьем чуде (причуде ли Его?). И какая разница
   для непросвещённого в богословии ума, что нет упоминания
   о смоковнице в двух других Евангелиях - от Луки и Иоанна...
   Документ Веры, свидетельство земной жизни Бога заставляет
   страстно стремиться к пониманию этого священного события
   и мучительно искать разгадку - там, где, может, и загадки-то
   не существует.
Вот оба этих евангельских рассказа.
  
   "18. Поутру же, возвращаясь в город, взалкал;
   19. И увидев при дороге одну смоковницу, подошёл к ней и,
  
  
  
  
   - 2 -
  
  
   ничего не нашед на ней, кроме одних листьев, говорит ей: да не
   будет же впредь от тебя плода во-век. И смоковница тотчас
   засохла.
   20. Увидевши это, ученики удивлялись и говорили: как это тотчас
   засохла смоковница?
   21. Иисус же сказал им в ответ: истинно говорю вам: если будете
   иметь веру и не усомнитесь, не только сделаете то, что сделано
   со смоковницею, но если и горе сей скажете: поднимись и
   ввергнись в море, - будет;
   22. и всё, чего ни попросите в молитве с верою, получите".
   (Мф., ХХ1; Толковая Библия, издание второе, Ин-т перевода
   Библии, Стокгольм, 1987).
  
   "12. На другой день, когда они вышли из Вифании, Он взалкал;
   13. И увидел из далека смоковницу, покрытую листьями, пошёл,
   не найдёт ли чего на ней; но, пришед к ней, ничего не нашёл, кроме листьев, ибо ещё не время было собирания смокв.
   14. И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода
   во-век! И слышали то ученики Его".
   "20. Поутру, проходя мимо, увидели, что смоковница засохла до
   корня.
   21. И вспомнив, Пётр говорит Ему: Равви! Посмотри, смоковница,
   которую ты проклял, засохла.
   22. Иисус отвечая говорит им:
   23. имейте веру Божию. Ибо истинно говорю Вам: если кто скажет
   горе сей: "поднимись и ввергнись в море", и не усумнится в сердце своём, но поверит, что сбудется по словам его, - будет вам.
   24. Поэтому говорю вам: всё, чего ни будете просить в молитве,
   верьте, что получите, - и будет вам.
   25. И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого,
   дабы и Отец ваш небесный простил согрешения ваши;
   26. Если же не прощаете, то и Отец ваш небесный не простит вам
   согрешений ваших" (Марк, Х1, то же издание).
  
   Непредубеждённый взгляд заметит, что уже у самих евангельских
   рассказчиков проскальзывает некое недоумение относительно
   этой расправы. И все дальнейшие толкователи с явным напряже-
  
  
  
   - 3 -
  
  
   нием пытались объяснить, пытались приноровить, приспособить
   к обычному людскому пониманию хода вещей необъяснимые
   слова и дела Божьи.
   Да и в самом деле странно - пора созревания плодов далеко ещё не должна была наступить, а уже Господь "взалкал". Человеческое
   объяснение вполне логично: "грустью предчувствий томим",
   Спаситель находится как бы в забытьи реальных, физических
   условий тех дней. Не было ни весны, ни лета, длилось вечное
   сегодня. И человеческое в Боге запамятовало смену времён
   года, привело Его в неурочный час к заведомо бесплодному
   дереву, вызвало Его (неправедный ?) гнев на невинное
   растение и - наказание этого растения .
   Обычным теологическим толкователям трудно примириться даже
   и с такой оценкой происшедшего. Им необходимо сохранить
   представление о всемогуществе, об абсолютном знании Богом и
   Его земным воплощением - Христом, - всех событий и обстоя-
   тельств земного бытия, влоть до малейших (вплоть до микро-
   элементов, сказали бы сейчас, используя понятия современной
   картины мира).
   Поэтому авторы Толковой Библии в своих примечаниях на
   соответствующий эпизод Евангелия от Марка пишут: "Нет со-
   мнения, что это происшествие имело символический смысл.
   Господь знал, что плодов на дереве нет (подчёркнуто мной - Н.Ч.),
   но эта смоковница, против естественного порядка (в начале апреля,
   когда Господь проходил мимо смоковницы, на ней - и вообще
   на смоковницах - не бывает ещё листвы), была украшена листьями.
   Вот это обстоятельство и подало повод Господу дать вразумление
   ученикам о подобном же обмане, какой представлял из себя тогдаш-
   ний Иерусалим и величественное храмовое богослужение... Иерусалим
   и храм - как бы хочет сказать евангелист - не принесли желанных
   Христу добрых плодов: для этого ещё не наступило время. Со
   временем и иудейство должно было принести плод веры. Теперь же
   ему предстояло испить чашу гнева Божия и подвергнуться грозному
   проклятию Божию " (т.9, стр.70).
   Как видим, в начале ХХ в. от Р.Х. православные богословы
   более склонны к "символическому" толкованию Божьего чуда.
  
  
  
  
  
   - 4 -
  
   К подобному же толкованию склонен и один из виднейших
   критиков Библии Х1Х в - Д.Ф.Штраус. В своём знаменитом исследовании он вообще игнорирует сверхъестественность, "чудесность"
   события со смоковницей. Для него всего лишь "оказывается,
   что основная мысль рассказа о проклятии смоковницы сводится
   к тому, что иудеям стоит покаяться, дабы не погибнуть наподобие
   смоковницы" (Д.Ф.Штраус. "Жизнь Иисуса". М.,1992, стр.410).
   Мы видим, как одинаково легко было и "критическим критикам", и православным богословам укрываться, прятаться от нестерпимого
   света Божьего чуда под оговорками о его "символичности".
   А вот как почти две тысячи лет спустя отзывается на это
   событие русский московский поэт Борис Пастернак в 20 стихотво-
   рении своего цикла из романа "Доктор Живаго":
  

Ч У Д О

  

Он шел из Вифании в Ерусалим,
Заранее грустью предчувствий томим.

  

Колючий кустарник на круче был выжжен,

Над хижиной ближней не двигался дым,

Был воздух горяч и камыш неподвижен,

И Мертвого моря покой недвижим.

  

И в горечи, спорившей с горечью моря,

Он шел с небольшою толпой облаков

По пыльной дороге на чье-то подворье,

Шел в город на сборище учеников.

  

И так углубился он в мысли свои,

Что поле в унынье запахло полынью.

Все стихло. Один он стоял посредине,

А местность лежала пластом в забытьи.

Все перемешалось: теплынь и пустыня,

И ящерицы, и ключи, и ручьи.

  
  
  
  
  
  
  
   - 5 -
  
  

Смоковница высилась невдалеке,

Совсем без плодов, только ветки да листья.

И он ей сказал: "Для какой ты корысти?

Какая мне радость в твоем столбняке?

  

Я жажду и алчу, а ты - пустоцвет,

И встреча с тобой безотрадней гранита.

О, как ты обидна и недаровита!

Останься такой до скончания лет".

  

По дереву дрожь осужденья прошла,

Как молнии искра по громоотводу.

Смоковницу испепелило дотла.

  

Найдись в это время минута свободы

У листьев, ветвей, и корней, и ствола,

Успели б вмешаться законы природы.

Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог.

Когда мы в смятеньи, тогда средь разброда

Оно настигает мгновенно, врасплох.

  
  
   Что же заставило Бориса Пастернака обратиться к этому
   "чуду", к этому Божьему делу? Что там, в Москве пятидесятых,
   после революций, террора, после тяжкой войны и смерти бого-
   подобного вождя толкнуло, бросило поэта во времена Тиберия,
   к делам в тетрархии Иудее? Что в душе его "из глубины"
   обрекло его на страсть к этому сказанию? Как бы там ни было,
   Пастернак вступает в разговор с рассказывающими о Боге, пытается
   понять необъяснимое и вчувствоваться в сверхчувственное. И, может
   быть, стихотворение это - даже не попытка ответа (вопроса-то нет, не было и не будет во веки веков!), но просто - Дух человеческий
   "в смятеньи" (вечном!), "средь разброда", в своей неустанной
   самости не имеет сил подняться до постижения Чуда Господня,
   такого внешне нелепого, пустопорожнего, мелочно-злобного
   и бессмысленного.
   Заметим, что, прямо противореча рассказам Матфея и Марка,
   у Пастернака Христос только ещё идёт "на сборище учеников",
   хотя именно "в город", но лишь "с небольшою толпой облаков".
  
  
   - 6 -
  
   "Заранее грустью предчувствий томим" - и это соответствует
   сообщениям евангелистов, согласно которым он ещё "17. Восходя
   в Иерусалим ... отозвал двенадцать учеников одних и сказал им:
   18. Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет
   первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть;
   19. И предадут Его язычникам на поругание и биение и распятие;
   и в третий день воскреснет" (Мтф., ХХ).
   Печален, тягостен пейзаж по дороге "из Вифании в Ерусалим":
   "Колючий кустарник на круче был выжжен", недвижный "дым над
   хижиной, неподвижен камыш", горечь (видимо, внутренняя,
   душевная горечь Христа) спорит с "горечью моря", уже упомянутая
   нами "небольшая толпа облаков", "пыльная дорога", "поле в
   унынье запахло полынью", "а местность лежала пластом в забытьи";
   обычная для Пастернака "перемешанность"сущностей: "теплынь и пустыня, и ящерицы, и ключи, и ручьи".
   И всё это описано для того, чтобы открылась Господу (в понима-
   нии Его поэтом) в высящейся посреди пустыни смоковнице -
   истина ли ? урок ли ? "Для какой ты корысти ? Какая мне радость
   в твоём столбняке ?
   Я жажду и алчу, а ты - пустоцвет, и встреча с тобой безотрадней
   гранита. О, как ты обидна и недаровита! Останься такой до
   скончания лет".
   Итак, смоковница осуждена. Осуждена не магом, не кудесником,
   не софистом или браконьером - осуждена Господом нашим. За
   что же ? За то, что "пустоцвет", за то, что "обидна и недаровита".
   Вспомним, что в этой же части романа, несколькими стихо-
   творениями ранее лирический герой поэта прощается в день
   Преображения Господня со всем своим самым дорогим на Земле:
   "Прощай, ... и образ мира, в слове явленный, и творчество, и
   чудотворство". Вспомним, как много раз в другие времена своей
   жизни Пастернак выше всего в земной жизни ставил "дар",
   "творчество", да и сейчас ставит его наравне с "чудотворством".
   Вкладывая свои слова в уста Господа, поэт "даровитость"
   делает трансцендентным свойством бытия. И грех
   "недаровитости", бесплодности, творческой немощи
   становится непрощенным грехом.
   Но "человеческое, слишком человеческое" не позволяет поэту
   низринуться в эту небесную бездну чудотворства. И он хватается
   за соломинку здравого смысла, земной человеческой рациональ-
   ности: "Найдись в это время минута свободы у листьев, ветвей,
  
  
   - 7 -
  
   и корней, и ствола, успели б вмешаться законы природы".
   Вряд ли под "минутой свободы" поэт подразумевает свободу
   от Божественного произвола - слишком не по-христиански было бы
   такое понимание. Нельзя надеяться даже и на возможность
   краткого мига торжества природного над Господним всемогу-
   ществом. Может быть, страх чисто человеческий нудит поэта спрятаться
   от беспричинности, от беззаконности Божьего дела в тщетной,
   ничтожной попытке укрыться за "законы природы".
   Но главное, видимо, в том, что поэт не может избавиться от
   сочувствия кусочку жизни. Он не может смириться с этим наказа-
   нием беззащитного дерева. Он истово ищет возможности спасения
   в "минуте свободы", когда, кажется, жизнь может (должна?!)
   успеть ответить на призыв Бога, на его "жажду и алчу".
   Поэт через тысячу девятьсот лет после свершения этого чуда
   взволнованно, страстно ищет условия спасения - дерева ! Всё давно
   уже совершилось, всё уже произошло, ничего изменить или
   исправить нельзя, но это трасцендентальное событие мировой
   истории есть урок всем нам, и поэт призывает - и себя, и всех нас -
   быть готовым к встрече с Богом и иметь всегда в себе "минуту
   свободы", то есть готовность к чуду, к ответу на Божью алчбу.
   Но этот вывод не радует поэта. Он как бы с усталостью,
   как бы с душевным бессилием признаёт непознаваемое,
   принимает неизбежное и необъяснимое: "Но чудо есть чудо,
   и чудо есть Бог. Когда мы в смятеньи, тогда средь разброда
   оно настигает мгновенно, врасплох".
   Поэт смиряется с непостижимостью этого чуда и смиряетя -
   безрадостно! Как далеко это настроение от той счастливой
   жертвенности и открытости, отдаче себя Промыслу Божьему,
   которыми пронизаны стихи Пастернака почти тех же самых лет:
  

О Господи, как совершенны

Дела Твои, - думал больной, -

Постели, и люди, и стены,

Ночь смерти и город ночной.

  

...............................................

  
  
   - 8 -

Мне сладко при свете неярком,

Чуть падающим на кровать,

Себя и свой жребий подарком

Бесценным Твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук Твоих жар.

Ты держишь меня , как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр.

  
   ("В больнице", 1956-1959гг., курсив
   мой - Н.Ч.)
  
  
   Как здесь горит, пылает любовью и благодарностью душа
   истинно верующего, истинно православного человека ! Какой
   живою связью со всем миром, со всеми вещами соединён поэт -
   через Бога-Творца, благодаря Богу ! И вещность мира, радост-
   ность этой вещности выражают сущность Божьей благодати,
   безусловного, свободного, "бесценного подарка" нам.
   Радостность этого дара, его свобода и безусловность
   тем более, кажется, противоречат чуду со смоковницей. Может
   быть, поэтому Пастернак так безрадостно, так утомлённо
   примиряется с этим неизбежным, необъяснимым Божьим
   поступком.
   Нет-нет, поэт не "осуждает" Господа, он не даёт никаких
   оценок случившемуся. После тщетной попытки найти возможность,
   найти условия спасения смоковницы, поэт резко обрывает
   самого себя, и, как будто поспешно, произносит приговор
   самоосуждения. Будто горько вздыхая, будто печально смиряясь
   с неизбежностью: "Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог", - поэт
   всем нам выносит приговор. Но приговор какой-то странный,
   какой-то недоговорённый, безугрозный какой-то.
   Да и какой другой ответ может быть дан в этом случае ? Да, да,
   всё тот же Ивана Карамазова гордый ницшеанский ответ: "Билет свой
   возвращаю". Слезинка ли ребёнка или засохшая смоковница -
   допущенное или содеянное Богом зло одинаково неприемлемо
   с точки зрения обычной человеческой морали. Тварь ропщет на
   несправедливость Божью, и что же нужно, чтобы принять порядок, при котором зло неисследимо возникает почти всегда рядом с благом ?
  
  
   - 9 -
  
   Должно ли иметь великое мужество или великую трусость,
   чтобы признать естественность этого свершения, достоверность
   и непреложность его как исторического факта и, не пытаясь
   доступными сегодня человеку способами объяснить этот факт,
   принять его во всей его вопиющей нелепости и несправедливости ?
   Господь взалкал. И, зная в своём всеведении и всемогуществе,
   что не настало ещё время собирания смокв, пришёл ко древу и,
   не найдя плодов на нём, в гневе Своём проклял смоковницу, и
   засохла до корней. Она и ныне стоит там, на пути из Вифании в Иерусалим, навечно проклята, и каждый истинно верующий во Христа может каждое мгновенье сегодня видеть её на том же самом месте и персты свои приложить к иссохшим, пыльным, всегда холодным стволу и ветвям её.
   Ибо, если не факт исторический, неправда этот рассказ
   Евангелий - то и всё благовествование ложно. И если не совершал
   Христос этого ужасного, нелепого, несправедливого, жестокого
   чуда - то и не Господь Он Бог наш.
   И благословен Поэт, безоговорочно уверовавший в это чудо,
   ужаснувшийся ему, опечаленный им до смертной почти тоски и даже
   "в смятеньи", даже "средь разброда" имеющий мужество принять
   его истинность и бытийственную простоту: "Чудо есть чудо,
   и чудо есть Бог".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

О Г Р Е Х А Х

  

Н А Ш И Х

  
  

/ Русь Голгофная /

  
  
  
   Кольцо существованья тесно.
   Как все пути приводят в Рим,
   Так нам заранее известно,
   Что всё мы рабски повторим.
  
   А. Блок
   ........................................
  
   Да, и такой, моя Россия,
   Ты всех краёв дороже мне!
  
   А. Блок
  
  

* * *

  
   Нынешнее русское чудо - возрождение религиозного самосознания
   как доминанты народной жизни - необъяснимы одним только социально-
   экономическим и политическим развитием советского общества. Необъяс-
   нимо оно также и всемирным ренессансом национализма в ХХ в. от Р.Х.,
   хотя каждый из этих факторов имеет значение в его осмыслении.
   Магистральный путь русской исторической жизни мы видим в понятии
   Г Р Е Х А - греха как отпадения от истины и как расплаты за это отпадение.
   Шествие русского Духа: от Распятия (которое есть и грех, и искупление греха) - к Воскресению для нового Распятия; от бесцельного восхождения -
   к безудержному падению как основанию для новой попытки; от Голгофы
   к Голгофе.
  
  
  
  
   - 2 -
  

* * *

  
   Грехопадение первозданное - наше явление в Мир. Самим фактом своего существования мы отрешены раз и навсегда от блаженства небытия.
   Дарованием жизни нам даруется Страдание, и оно привязывает нас к себе
   суровым жгутом пленительной мечты об успокоении - там, за холмом,
   за кровавым последним усилием - в райских кущах, на Елисейских полях...
   Но грех рождения - отдельного человека или целого народа - грех
   неизбежный, фатальный, тем самым - наиболее безгрешный. Детерминиро-
   ванное мириадами случайностей, наше явление в Мир лежит не камнем
   на нашей совести, а лишь проклятием на нашем существовании. От нас
   не зависит - будем ли мы, и в сонме возможностей наша собственная жизнь
   почти не возможна.
   Что за сила возвеличивает одни народы и стирает в небытие другие? Какой закон выводит на арену Истории племя за племенем, нацию за нацией,
   задорно стравливает их на чью-то потеху и, наигравшись, сбрасывает их -
   в никуда? Одних - обессилевших от многовековой борьбы; других - едва
   почувствовавших свою силу, едва осознавших себя в мире; одних - грозным
   именем, великими деяниями, славой открытий и преступлений и через
   тысячелетия потрясающих наше воображение; других - глухим поминанием
   означенных в преданиях и анналах, а то и вовсе без имени, без лица
   мелькнувших на горизонте.
   Что кимвры, феспии, костобоки? Зачем явились они миру и почему
   исчезли, заведомо не реализовав и тысячной доли своих возможностей,
   а ханьцы, шумеры или ацтеки остались в веках, создав государства,
   религии, литературу, и ныне чтимые нами? Где и когда заложено основание
   превращения народов из великих - в ничтожные; из безродных, гонимых
   племен - в вершители судеб полмира? Там ли ещё, в момент сингулярности,
   в невообразимой тесноте будущих вселенских сил определился порядок смены держав и властителей? Или при зарождении земной жизни, в
   чехарде аминокислот сложились структуры, диктующие скорости и пути
   движения цивилизаций и культур?
   Или нет ни принципов, ни законов, а царственная случайность
   перетряхивает калейдоскоп, называемой историей Земли и человечества?
   Ах, не всё ли равно... Нам здесь важно лишь то, что во второй половине
   первого тысячелетия от Рождества Христова за своей долей славы и бедствий является Миру и русский народ. Как складывались мы первоначально, какое племя с каким сходилось, чьей крови больше
  

- 3 -

  
   в нас: готов, финнов, скифов или других каких, наконец, зарубинецкие мы
   али черняховские - для нас здесь вопрос не принципиальный. Нам главное
   сейчас: мы стали - теперь нам ждать расплаты.
   Дата летописного нашего рождения - год 860-й - не роковая для нас.
   Народ не определился ещё волей и воля не определила пока народ - его
   направление, его будущее. Нас только выкинули на сцену, и мы, оглушённые Миром, плетёмся среди других, не подавая реплик, не понимая
   окружающих, лишь, завидя у них кусок, кидаемся его отнимать, или же
   "в лихих набегах чужаков" теряя и своё последнее. Народ есть окончательно - и окончательно есть грешен, когда он сам выбирает путь
   свой, а не мечется стихийно от внешних толчков и ударов.
   Не вырывает нас из этого мельтешенья и "призвание варягов" -
   событие слишком внешнее, постороннее, не меняющее радикально
   жизни народной. Да, мы обрели лицо, мы получили общее наше имя
   и с эти именем вошли в историю. Но также топчут землю свою и чужую
   Рюриковичи, как топтали до них другие, неведомые нам династии; так же
   дики и жестоки они сами, как и берложьи их подданные; так же тянутся, тянутся в Лету поколение за поколением, как и века назад. И лишь проблески, неясные тени будущего встают от черноморских проливов,
   куда на грабежи - не на поклонение! - плывут ладьи Олега да Игоря.
   Но именно новой северной династии Провидение предназначает
   гигантскую, сокрушительную роль обновителя, цивилизатора Руси.
   Рюриковичи коротким, тяжёлым ударом сбрасывают нас в тот заколдованный круг, в коем и доныне мы вертимся, в ту пропасть,
   из которой ни в какие же уже времена нам не выкарабкаться, не
   подняться. Владимир Святославич, "бе бо не сыть блуда...бе бо
   побежен похотью женскоу", свершает за всех нас выбор - выбор
   Греха: в ы б о р Б о г а.
   Выбор Бога есть отпадение от Бога. Выбор по сути своей есть грехопадение, ибо ему по необходимости предположено сомнение
   и для него требуется воля. Человек невинный не нуждается в выборе -
   он не ведает сомнения. Воля его спит - и пробуждается только Дьяволом.
   Совокупный Первочеловек , соблазняясь, делает попытку обожиться,
   попытку по цели своей благую, но по средству, избираемому им,
   не истинную, дурную. Вместо всеподчинения Высшей Воле, открывшейся
   ему в данном мироявлении, он, усомнившись, порывается к миру, который
   кажется ему более полным, более совершенным - порывается к истинному
   Богу, не ограничивающему человека никакими пределами.
   Понятие "истинного Бога" есть ложное понятие. Человечество, выйдя
   из благотворящей тьмы неведенья и осознав свою ничтожность, не в
   состоянии повернуть вспять или, смиренно приняв тяжесть Познанья,
  

- 4 -

  
   нести эту ношу без гнева и ропота. Обуянная злобой, Тварь яростно грозит
   бездонному Космосу и в отчаянье спешит малевать новые небеса, стремясь
   загородиться от Всемогущего Закона овчиной страхов своих. В этом ложном
   стремлении к "истинному Богу", которое само порождено ложью сомнения
   и воления - корень произрастания много божества, которым опутано
   человечество, свергающее одних идолов во славу - мимолётную - другим;
   бросающееся из одной смердящей ереси в другую; громящее и грабящее
   одни храмы на постройку и украшение других; бредущее от Голгофы
   к Голгофе.
   Эта линия восхождения ко Кресту и падения с Креста пунктиром проходит в жизни всех известных из существовавших и существующих
   народов. В нашей истории она разбухает до жирной кровавой черты,
   простёгивающей путь наш от тёмного начала до мрачно сверкающего
   в недальней дали конца. И первый опаляющий узел на скорбной этой нити
   завязывается принятием Русью христианства.
   Помимо общей предопределенности нашей исторической судьбы кощунственным фактом выбора Бога, цвет нашей истории трансцендентно
   окрашен и формой совершившегося падения - тем, что христианство на Руси начинается не с мученичества, а с мучительства.
  
  
   * * *
  
   Ко временам Владимира созрела ли матушка Русь к принятию Веры
   Христовой? Что за благодатную почву уготовило христианству на Руси столетие, прошедшее от призвания Рюрика с братьею? Вглядываясь
   в лоскутную, собранную из неравнозначных обрывков преданий, устных
   рассказов, письменных свидетельств древнюю Повесть наших временных лет, не видим мы никаких фундаментальных, духовно выстраданных
   причин для столь радикального отречения от изначальной Веры отцов
   и прыжка в пропасть Новой веры. Ни в разбойных походах Аскольда
   и Дира, Олега, Игоря; ни в бесчисленных деяниях Ольги, уставившей
   "погосты и дани", испепеляюще мстившей древлянам, "переклюкавшей"
   самого императора ромеев Константина Порфирогенита и под конец
   жизни "искаше мудрости Божьа"; ни в блестящих походах доблестного
   Святослава, "аки пардус" рвущего чужие царства на Волге, Дону,
   Дунае - нигде, ни в чём не проскальзывает духовная нужда в этом
   Преображении.
  

- 5 -

  
   Обрушительная внезапность, с коей свершается этот переворот,
   особо саркастично подчёркивается первой религиозной реформой
   Владимира, которую он проводит лет за восемь до введения христианства.
   Устроив Перуну "главу сребряну, а ус злат...и привожаху сыны своя и дъщери, и жряху бесомъ", Владимир ничем, видимо, кроме государственных, политических интересов не озабочен. Злой, насмешливый
   враг Веры отцов всю эту языческую лепоту для того, кажется, и завёл, чтобы
   с ещё большей издёвкой через несколько лет унизить и разгромить.
   Да и политический смысл этой реформации был сильно обезображен
   неиссякаемым княжьим вожделением: "бе же побежен похотью женьскою",
   Владимир Святославич помимо своих 300 наложниц в Вышгороде, да 300
   в Белгороде, да 200 на Берестове в сельце - возжаждал ещё и красот
   царевны греческой.
   Начав "испытание вер" с внезапного прихода "болгары веры бохъмиче"
   (мусульман), два года он проведёт в раздумьях, всё откладывая окончательное решение: "Пожду и ещё мало".
   Как бы ни относиться к достоверности явно намеренного, явно
   идеологизированного "Сказания" о принятии христианства на Руси,
   в любом случае "испытание вер" никак не связано с внезапным походом
   на Корсунь. Здесь - страсть, здесь похоть почти вселенская. Долгим
   измором и предательством взяв знаменитый древний город, Владимир
   первым делом торгуется с византийскими императорами Василием
   и Константином: "слышно же се, яко сестру имата девою, да аще её
   не вдаста за мя, створю граду вашему, якоже и сему створих".
   Но басилевсам негоже христианскую девушку "за поганые даяти".
   Да и сама царевна Анна до смерти не хочет отправляться на Русь: "Яко
   в полон, - рече,- иду, луче бы ми сде умрети". Но уже загорелись и
   царственные братья девы, уже всемирную миссию учуяли - Русь крестить!
   Да и блудливому жениху не терпится ради исступляющей похоти своей
   отречься от веры отцов - и, "целовавши ужики своя с плачем", отправляется
   царевна за море - "в Россию, к варварам". Как в этих "целованьях ужики с плачем" прозревается всё последующее отношение к нам - от ужаса перед нашей дикостью и жестокостью до жгучего любопытства - как к пещерным
   медведям, как к саблезубым тиграм!
   Если не очередной идеологический миф наших летописцев эпизод
   со слепотой Владимира перед крещением, то можно понять, что так больно,
   так страшно было ему в последний момент отступиться от природной веры
   своей, что, потрясённый до глубины своего существа, он слепнет, он
   теряет доступ к свету духовному, и требуются новые уговоры уже прибывшей в Корсунь невесты Анны, чтобы решиться в конце концов
   рухнуть в пропасть Новой веры.
  
  

- 6 -

  
   А дальше - что ж, как всегда на Руси, безоглядно, по-карамазовски
   "вверх пятами" - крестится князь с дружиной своей и спешно возвращается
   в Киев - устроять веру христианскую по всей земле Русской.
   Жестокий Владимиров переворот навеки останется образцом и
   примером для всех последующих русских революционеров и реформаторов.
  

* * *

   Что думал русский человек, когда первый раз в его истории гнали его
   на Крест? Подхватив домашних своих, с копьями и кнутами княжой дружины за спиной, торопливым напуганным шагом сбегая с горы
   по Боричеву на Ручай и по Ручаю к Днепру - что чувствовал он, на что
   надеялся, как молился? Гибельный вопль: "Погибла Русь!", во все годины
   наших мучений доносящийся до нас через века, раздался ли уже тогда? Кто, всхрапом лёгких своих разорвав негромкий деловой шумок киевского переворота, был первым растоптан священным копытом нового идолища? Во всех последующих наших гонениях, при всех грядущих муках - громче ли, тише ли - докатится до нас стон праотцев, шевельнёт и наши задубевшие
   души болью своей. И при Батыевом нашествии, из-под тяжёлого престола
   московских князей, с костров раскольников, сквозь грохот Петровых
   преобразований, со всех, со всех наших Голгоф всё же крикнет нам
   кто-нибудь о страданиях русского человека.
   Первое наше восхождение совершается молча - немыми движутся
   первомученики наши ко Кресту Спасителя, во Славу Его приколачиваемые
   дружинной сволочью. Немо и холодно зияет первая братская могила нашей
   первой революции ... ни лиц, ни голосов ... тени падают, падают в неё ...
   безмолвствует солнце над киевскими горами ... вопли и слёзы уносятся
   водами Днепра, Волхова, стираются византийской вязью старательных
   летописцев. Кратко помянет один из них: "Добрыня крестил Новгород
   огнём, а Путята - мечом". Христианство на Руси начинается не с
   мученичества, а с мучительства.
  

* * *

   Глубинный переворот, свершённый первопрестольным ёбарем, не изменил сразу всей жизни народа, но лишь определил направление
   движения. Два с половиной столетия, разделяющие Крещение Руси и
   нашествие Батыя, есть время расползания христианства на Руси.
   Медленно и жестоко пробивается оно в народную жизнь, бесплодно
   сеет в ней зёрна Христовой истины, тщетно надсаживается в горячих
   проповедях. На нём висит вина (вина за выбор пути) - оно страждет

- 7 -

  
   искупить эту вину - и наваливает на себя тысячи новых вин, плотной
   корой покрывая то живое, бьющееся, что ещё сохранялось в русском
   православии из евангельских и церковных преданий.
   Трудным этим движением русская церковь камень за камнем,
   преступление за преступлением укладывает в свою Голгофу.
   Цель этого движения - духовное объединение земли Русской, -
   дублируется целью политической, которую ставят перед собой лучшие
   русские правители после Владимира: стремление к полной государственной
   централизации. Решением этой двуединой задачи и поглощена Русь до
   самого татарского ига. Пробиваясь сквозь толщу местничества и
   язычества, государство и церковь успешно добиваются окончательного
   политического и духовного распада русского общества. В конце концов
   монголы застают нас настолько разобщёнными в нравственном,
   военном и политическом отношениях, что ни отвага отдельных героев,
   ни отчаянная храбрость целых городов и местностей не спасут нас
   от разгрома и покорения. Мы подготовлены к монгольскому игу
   коррозией православия и беспощадно-безуспешной централизации.
  

* * *

   Фундаментальное отличие русского христианства от христианства западного и византийского состоит в том, что русская церковь взращена
   и выпестована не веками мученичества и гонений, а учреждена единым
   актом человеческой воли. Все многочисленные грехопадения
   христианства на Западе и в Византии оправданы фактом изначального
   мученичества - самого Спасителя и поколений христианских подвижников.
   Христианство на Руси начинается не с мученичества, а с мучительства.
   Варяги-христиане (отец и сын), сказание об убийстве которых внесено в летопись из церковно-политических соображений, прежде всего не наши мученики и даже если их мученичество имело место в действительности, оно
   не оправдывает наших вин. (О, как часто нам будет не хватать этой
   изначальной святости нашей церкви, и как много зла и фальши
   в нашей истории мы не сможем избежать именно по отсутствии её!)
   И первые наши святые, Борис и Глеб Владимировичи, оказываются
   жертвами дикой династийной борьбы, а не гонений за веру Христову.
   И как многозначительно, что кровавой ссорой разодрано само гнездо
   "устроителя христианства", разодравшего Отечество в угоду
   необузданной своей похоти.
   Преступление Святополка Окаянного - семя всех грядущих котор, распрей, усобиц русских. Да и сам батюшка Владимир Красно Солнышко пример показал, с помощью Блуда умертвив брата Ярополка. Грех братоубийства, то затихая, то резко усиливаясь, кровавой волной понесётся по полям, горам, оврагам нашей истории: Изяславичи - на Святославичей,
  

- 8 -

  
   Мономашичи - на "Гориславичей", Мстиславичи - на Ростиславичей, московские - на тверских, опричники - на земских, северские - на рязанских, донские - на царицынских, старообрядцы - на никоновцев, стрельцы - на Петра, Суворов - на яицких, декабристские дворяне - на дворян николаевских, народовольцы - на царей, эсеры да эсдеки - на царизм, пока большевики не обрушатся на всех сразу, как чума. А потом ещё - власовцы на Красную Армию, а в наши дни - диссиденты на Советский Союз, а КПСС да КГБ - на диссидентов. Так и мечемся - от Раздора к Раздору, от Голгофы к Голгофе.
   Лишённое подлинной святости в самом начале своего существования,
   русское православие не восполнит этой пустоты вплоть до большевистского
   погрома в ХХ веке.
  

* * *

  
   Нам в память вдолблено, во все культурные наши традиции прочно
   втесалось, что христианство у нас устроялось мирно, любовно и чуть ли
   не в единый миг принято было повсеместно. Мученическое шествие народа к Христовой Истине почти сокрыто от нас. Кой-где лишь в летописях
   бледно проступит живое лицо народа, изуродованное страданием,
   да сквозь издевательский бормот монаха-летописца услышится тяжкий
   вздох бредущего на Голгофу язычества.
   То, что в составлявшихся летописцами-христианами по прямому
   требованию властителей-христиан летописях не удалось полностью избежать упоминаний о долгом и упорном сопротивлении язычества установлению православной духовно-политической диктатуры - этот факт сам по себе многозначителен. И в 1024 году, в княженье Ярослава "всташа вълхвы в Суждали...бе мятежь великъ и голодъ по всей той стране", так что пришлось Ярославу много потрудиться, чтобы "изъимав волхвы, расточи, а другие показни".
   Под 1071 г. летопись сообщает о нескольких выступлениях волхвов: в Киеве, на Белоозере, в Новгороде. Скорее всего, эти выступления были всё-таки разновременны, тем не менее можно говорить о своего рода языческой контрреволюции, прокатившейся по всей тогдашней Русской земле. А если вспомнить о том, что "кыяне" в 1068-1069 гг. свергли Ярославичей и посадили на киевском столе Всеслава Полоцкого - "его же мати роди вълхованья", а ещё через сто лет "Слово о полку Игореви" вспоминает о его "оборотничестве" ("обесися съзым вълком"), то совершенно ясно, что столетие после Владимирова переворота патриархальная наша вера
   стойко держится в народе, подвигает на мученичество своих святых,
  
   9
   заставляет своих гонителей напрягать все силы на борьбу с собой.
   Как и во все последующие наши перевороты, воцарившаяся идеология
   утверждает своё господство прямым террором и вооружённым
   насилием.
   Да и было откуда взяться вооружённой силе. Ведь христианство
   на Руси прежде всего принималось верхним классом общества,
   а в нём - воинским сословием по преимуществу, сильно к тому же
   пропитанным инородным элементом. И во все трудные свои
   минуты, во все мрачные и смутные дни свои православие твёрже
   всех могло рассчитывать на воинство.
   Тем сильнее был нанесённый язычеству удар, чем он был неожиданнее. Разгромив язычество в городах, крепко став в них на железные плечи княжой власти, православие оттесняет язычество на глухую сельскую окраину.
   Застигнутые врасплох, сторонники старой веры уходят в первые подпольщики нашей истории. Неутомимо преследует их власть, давит
   иная вера - и по тёмным полесским лесам, по диким заволжским озёрам
   разбегается первый наш отечественный Гулаг. Не под конвоем, не по
   этапу - сами бегут хранители веры отцов, уносят обряды, предания,
   в укромных болотах новугородских, в девственных приокских лесах
   ставят храмины, истово служат Богу своему. Все последующие наши
   карательные системы будут с этого начинать: гнать непокорных из
   центров к окраинам, ссылать и выталкивать в края гиблые, необжитые,
   их силой и волей прокладывать первые пути новым, грядущим
   завоеваниям державного колосса.
   Первый наш, патриархальный Гулаг легко строился: кто унёс башку
   от дискуссий с боевыми топорами дружинников, кто беречь-блюсти
   захотел тайны ведовства и волхования, выбирай-катись - широка степь
   половецкая, привольны дебри онежские, укромны болота чудские. Не
   обременён наш Гулаг ещё сложными, громоздкими формами будущих
   своих преемников - он далёк от совершенства, ему также уготовано
   историческое развитие, ему, как и всему существующему, довлеет ярмо
   прогресса. Пока же он вполне обходится без острогов, без казематов,
   без опричников или жандармерии-чека. "Гармонически развитую личность",
   не закосневшую в узко-ограниченных рамках, требует для своих свершений
   новая формация: кто с крестом - тот и судья, а ежели и с мечом - он же
   и расправой должен варваров поучать пресветлой истине. Дружина за
   проповедниками, проповедники - за дружиною, а чаще всего - сама
   дружина как проповедь убедительнейшая и наглядная.
   Вот едет в 1071 году от Р.Х. воевода княжеский Ян Вышатич на Белоозеро волхвов-кудесников вылавливать. Выполнив чисто военную миссию - подавив выступление сторонников язычества и пленив руководителей-волхвов - берётся он решить задачу идеологического
   10
   закрепления победы. С пленёнными кудесниками начинает он диспут вести о силе религии Христовой и бессилии языческих богов. Он говорит волхвам:
   "...Вема же и сде муку прияти от мене и по смерти тамо". А они ему в слепоте своей отвечают: "Не можешь нама створити ничтоже". Он на них - с пытками, с издевательствами, а они ему: "Стати нам пред Святославом". В этой бездонной стойкости, в этой тьме веры - не тени ли раннехристианских мучеников, костров Раскола, сталинских пыток и лагерей? А Ян Вышатич, взбеленившись от собственной безнаказанной силы и упрямства
   твердолобых ведунов, приказывает привязать их к "упругу" и пустить пред собою в ладье. И, упившись могуществом своим и своего Бога, вновь вопрошает издевательски: "Что вам бози молвят?" (слышите?! слышите?! - как дискуссиями Грозного запахло, как Вышинским-то понесло!). "Не быти нам живы от тебе" - отвечают волхвы и принимают смерть, не отрекшись от веры своей. Будут они повешены в лесу у Шексны, трупы их медведь раздерёт и сгложет, торжественным доказательством Истины Христовой войдёт этот факт в летописи. Смрадный, мерзостный дух установления христианства на Руси до кровавой рвоты поражает нас и до сего дня.
  

* * *

  
  
   Как нельзя понять весь ужас и безмерный размах сталинского террора по содержанию довоенных и послевоенных советских газет, по отчётам съездов партии, так нельзя по одним только летописям восстановить во всей полноте картину завоевания Руси христианством. Но из адской бездны большевистских концлагерей сотни тысяч вернулись в мир и сказали - о страданиях, о надеждах, вынесенных оттуда.
   Из-под застывшей над Древней Русью лавы христианства, опалённые вулканическим пеплом восхождения ко Христу говорят с нами одни обломки
   язычества - говорят глухо, непрямо, символизмом обрядов, эхом былин, преданий, сказок, неизменными за три тысячелетия узорами вышивок, деревянной и каменной резьбы.
   Одной из величайших реликвий среди развалин нашей дохристианской
   цивилизации почти немыслимыми чудесами сохранённое предстоит пред нами "Слово о полку Игореви". Нет здесь нужды спорить ни об авторстве, ни тем более о его "достоверности" - слишком красноречивы и
   несостыкованность частей "Слова", и тёмность многих мест его. Это всё вопиет лишь о многовековом жестоком давлении чуждой веры, о гигантском разрыве традиции, а не о хитроумности автора или злокозненности переписчиков или издателей.
   Главная для нас особенность "Слова о полку" - это невероятная в почти, казалось бы, сплошном море христианской учёности яркая струя языческой
  
   11
   духовности. И доказательство не единичности, не исключительности этой стороны "Слова" - сквозная его диалогичность, откликнутость и постоянное требование отклика, ответа. При всей неоспоримой гениальности автора "Слова", а следовательно, при всей его ярчайшей индивидуальности, эта диалогичность ясно свидетельствует о немалом круге, сообществе авторов, песнопевцев, книжников, живущих и творящих в мире общих идей, образов, представлений.
  
   То, что через двести лет после Крещения Руси у нас появляется произведение, насквозь языческое и по духу своему, и по образному мышлению - это обстоятельство делает явление "Слова о полку Игореви" фактом не просто значительным, а ошеломляющим. Язычество, в лице своих приверженцев и проповедников гонимое и преследуемое, вдруг с невиданной мощью являет себя на почве, которая и создана-то отчасти в целях борьбы и уничтожения язычества - в сфере письменности. Изобретённая для проповеди христианства среди славян, Кириллова азбука с бережностью материнского лона принимает в себя семя древней веры и выносит его всему свету сквозь годы, сквозь огонь, сквозь потопы крови.
   И что характерно: певец русской старины вспоминает и "веци Трояни",
   и Ярослава Мудрого, и "Мстислава, что зарезал Редедю пред плъками касожскими", и Всеслава Полоцкого, но о первом Владимире - крестителе Руси - ни словом не обмолвился. Не в том ли дело, что противен духу автора погубитель древней веры? Хотя само по себе христианство не вызывает у него неприятия, и автор "Слова о полку" с видимым восхищением говорит и о славе "Дажьбожьих внуков", и о проезде после плена князя Игоря "по Боричеву ко Святой Богоматери Пирогощей". Как не будет хватать этой терпимости, этого интеллектуального миролюбия всей последующей нашей словесности, особенно церковной, а затем - демократической, большевицкой! Каких бед мы нахлебаемся от идейной нашей нетерпимости,
   каких рубцов нахлещем себе духовным флагелланством!
   "Слово о полку Игореви" - последний вздох целостного русского духа. С умерщвлением язычества у нас навеки устанавливается расщепление умов - порча Владимирова переворота обрекает нас дурной рефлексии, неспособной разрешиться положительной целостностью.
   И мы не самим только отречением от язычества искорёжены - мы унижены тем поводом, который привёл нас в лоно цивилизации. Ведь к нам религия пришла через......., связь с культурным человечеством мы установили посредством ... Владимира Святого! Вот почему так развито в русском народе чувство стыда, несоизмеримое с этим чувством у других народов. Нигде в мире так бурно, так откровенно, так обильно не стыдились себя как народа, как в русской литературе - и нигде так бурно, так яростно не протестовали против этой фобии, как у нас же, доходя до непотребного самовосхваления ("Москва - третий Рим", "народ-богоносец"). Все народы
  
   12
   мира как-то спокойно, самодовольно рассуждают о своих преимуществах и достоинствах, с лёгкой иронией - о недостатках. У нас всегда - дым коромыслом, литературная поножовщина: иосифляне - на нестяжателей, раскольники - на никоновцев, Пушкин - на Радищева, Белинский - на Гоголя, Чаадаев - на всю Россию, Достоевский - на Добролюбова, ревдемократы - на Достоевского, Солженицын - на советскую литературу,
  
   советская литература - на Солженицына и диссидентов. Мы стыдились всегда, пусть разного: то "невегласов-язычников", то монгольского насилия, то опричного террора, то отсталости в арифметике, то крепостного права, то царя, то большевиков и Гулага. И знаменитейший наш философ - Владимир Соловьёв - додумывается до немыслимого для мудрецов иных народов открытия: что первоначалом нравственности является стыд! Ибо в основании нашей культуры лежит срам. И , отягчённые этим срамом, мы вовеки уже не сбросим его бремени, так и будем тащиться - от срама к сраму, от Голгофы к Голгофе.
  

* * *

  
   Воздвигнув великие города, украсив сокровищами дворцы и храмы, просветив умы культурой, а сердца - доблестью братоубийственных распрей, Русь подходит к вершине, сразу за которой открывается безмерная пропасть погибели и распада. Копытами монгольских орд, пожарищами и резнёй покорения мы низвергаемся в очистительную бездну, в которой реки русской крови обратятся в первые капли истинной русской святости. Весь период от разгрома Рязани Батыем до воцарения Ивана Грозного заполнен не только безмерным страданием и медленным излечением физическим - от разорения хозяйства страны, от политического ничтожества, - но и нравственным излечением, обретением подлинной святости русской Церковью.
   Поставленная в подчинённое, зависимое от монгол положение, русская Церковь не становится прислужницей ордынских правителей. Освобождённая от обложения данью, она не склоняется в угоду за это на сторону поработителей, а, со смиренным достоинством оборотившись к народу, собирает в себе лучшие его силы и усердием молитвы и проповеди подготавливает Русь к возрождению. Значение церковной жизни в эти столетия - в искуплении греховности жизни прежней. Наши первые мученики за веру - Михаил Черниговский и его боярин Фёдор - возглавляют ту вереницу страдальцев, которая, медленно продвигаясь в веках, по крутым склонам освобождения выводит нас из гнусной ямы рабства. Именно в эти тёмные, страшные годы складывается наш национальный характер, культура
  
  
   13
   наша проявляет твёрдые, сложившиеся черты и, главное, православие наконец-то становится подлинно народным, а народ - православным.
   Под тяжким копытом монгольского ига оказывается окончательно раздавленным русское староверие. Ордынскому владычеству мы обязаны и тем, что отныне и на долгие столетия вся наша интеллектуальная жизнь есть жизнь церковная; все идеи, всё вообще духовное движение туго спеленато
   православием, и даже там, где это движение стремится хотя бы ослабить удушающие священные узы - как у еретиков ХУ-ХУ1 веков - оно всё же, как омороченное, вертится по кругу тех же догм, тех же непреложных истин. Русская Церковь - и никто иной! - ведёт народ к избавлению от татарщины. В ней одной живёт память о единстве Земли русской. Она одна хранит предания прошедших до монгол столетий нашей истории и государственности. Она через своих подвижников и слуг руководит жизнью разорванного, растерзанного тела народа русского. Она - и только она - ставит перед ним исторические цели и задачи. За нею, за её святыми и угодниками народ бежит, детски веруя в её всемогущество, детски радуясь её чудесам, детски трепеща её укоров и наказаний. За нею же, в грызне и смуте между собой, ежеминутно готовая продаться и предать, плетётся чванливая толпа Рюриковичей. На этих выродившихся потомков Мудрого, Мономаха, Невского история вот-вот опустит громадное дело воссоздания государства Русского, заветную ношу собирания Руси. Но великая цель не обостряет их умы, горячая надежда не стучит в сердцах их; они вьются в мелочных кознях, в злобных наветах на подобных себе владетелей - тверских, рязанских, нижегородских. Как их верховные ордынские владыки, они хитры, мстительны и беспощадны в расправах. Им дела нет до судеб Отечества, до чаяний народных. Фортуна за шиворот тащит их на подмостки - играть их исторические роли, и они без устали и невыразительно творят всю черновую работу по новому "устроению" Руси, блюдя и крепя "вотчину отцов и дедов своих", отхватывая в неё то сельцо малое, а то и великое княжество при случае. Нет державного размаха в делах их, нет величия в их быту: обобрав своих же мужиков-пахарей, потащат они "выход" за Дон, за Волгу; и, не умерив азиатской своей жадной скупости, раздерутся смертным боем с братьями своими и детьми - за кушак арабский, за блюдо византийское...
   Начинается этот долгий и унизительный процесс со святого Александра Невского. Отлупив западных "цивилизаторов" - шведов и немцев - Невский совершает очередной судьбоносный для нас выбор - в "татарщину", в "азиатчину" - всё милее, всё ближе к Цареградским заветам пращура Владимира, чем еретики-латыняне, за полстолетия до того разгромившие и разграбившие Константинополь. Сколько бы ни спорили наши историсофы о правильности или пагубности этого выбора - он безвозвратно совершился, и ни гордые, горькие антиордынские мятежи брата, сыновей, племянников Александра Ярославича не ослабили ничуть тугой, почти смертельный
   14
   захлёст ордынского аркана на нашей шее, не остановили позорной таски изодранного в клочья тела нашего народа в голое поле кочевой цивилизации.
   Да, к счастью и во искупление стыда нашего, одинокой свечой согревает холод нашего тогдашнего юродства мученичество в Орде Михаила Черниговского. В остальном же - вроде мы и на горе висим, ко Кресту приколоченные, и в то же время ползаем в глубокой, вонючей рабьей яме.
   И ни хитромудрая политика Калиты, ни благословение Москвы на избранничество митрополитом Петром, ни полста лет отсутствия татарских погромов не утишают жгучего стыда за эти рабьи годы. И так-то в основании нашей культуры лежал срам, а ту ещё эти сто сорок лет лютой общенациональной неволи!
   Даже и ловкий (с геополитической точки зрения) мятеж против орды князя Дмитрия, по неисповедимому Божьему чудеснейшему произволению вдруг выкованный в общенациональную гигантскую победу на Куликовом поле, не снял нас с этого рабьего Креста, не вытащил из позорной ямы. Столь же чудесным, но уже предательским коротким набегом царь Тохтамыш сжигает Москву и вновь захлёстывает наше горло железной петлёй, и мы опять валимся на карачки перед беспощадным разбойничьим насилием.
   Одно доброе следствие из всех этих наших бед и напастей - скудно, по крупицам возвращается понимание общности судьбы, интересов, нравственных ценностей хотя бы верхнего слоя Руси, тогдашней русской элиты. Это настроение пронзительным словом прорвётся в завещании двум братьям Симеона Гордого, умирающего в 1353 г. от "чёрной смерти" и потерявшего к тому моменту двух сыновей и одного из младших братьев: "По отца нашего благословенью, что приказал нам жить заодин, также и я вам приказываю, своей братье, жить заодин;... чтобы не перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла".
  
   Только-только начинаем мы подниматься, укрепляться, освобождаться - вновь бандитский налёт со степей, с Дикого поля: то Едигей, то Улу-Мухмед. И вроде научились бить степных братков, даже их самих себе на верную службу берём, но всё ещё не привыкнем никак к их подлой, предательской, разбойничьей тактике: то Москву, прекрасно укреплённую и современно вооружённую, невзначай сдаём, то князя Василия Тёмного дуриком в плен направляем.
   Да ещё и по самой последней европейской моде семейную княжью склоку в долгую резню превращаем - как Алой и Белой Розы в Англии, как при Карле У11 и Людовике Х1 во Франции.
   В церковных делах Русь - удачно, несчастливо ли? - выскакивает из-под великой греко-латинской Ферраро-Флорентийской унии. Несмотря на то, что митрополит Русский Исидор был одним из главных устроителей этой унии,
  
   15
   по возвращении на Русь в марте 1441 г. (уже являясь католическим кардиналом и папским легатом) он мигом угодил в заточенье в Чудовом монастыре московского Кремля. Выпущенного из Москвы, его тут же сажает в тюрьму Борис Александрович Тверской.
   А в 1448 г. московские власти, сговорившись с Казимиром Литовским и Александром Киевском, на епископском соборе избирают своего человека Иону Митрополитом Всея Руси.
   Дальше - завоевание турками Константинополя, зависимость греческого патриарха от султана... Так и проскочили мы втихую великий соблазн "объединения церквей", не слишком даже поволновавшись по этому поводу.
  
   После долгой разорительной борьбы Василия Тёмного с дядей Юрием и двоюродными братьями Василием Косым и Дмитрием Шемякой, после унизительного Суздальского пленения Тёмного от Улуг-Махмета на долю молодого Ивана Василевича 3 выпадает нежданное счастье очередного нашего Креста: завершение "собирания земель" русских. Тем нежданнее и счастливее это свершение, что растянулось оно на многие годы, десятки раз безвозвратно могло оборваться по причинам внутренним и внешним, по слабости духа самого Великого князя Московского, но неукротимой нашей
   "Ананке" неумолимо вновь и вновь вгонялось будто в заданную колею невиданного расширения и сказочного обретения державной мощи.
   Чудесной оказывается уже сама личность Ивана 3. .... При этом он не производил впечатления выдающегося человека и вождя ни по интеллектуальным, ни по волевым качествам.
   До поры до времени он делает всё спокойно, не торопясь, но и не мешкая, всё как-то невзначай, но удивительно вовремя - и Новгород Великий, и Тверь, и Ярославль к Московскому княжеству "примысливает", и Казань под жесткий контроль берёт, и с Крымом сильно дружит.
   Да и Золотую Орду когда и куда надо посылает, в гневе изломав и потоптав ханскую "басму", убив и прогнав послов Ахмат-хана.
   Да тут же и струсил - узнав о молниеносном походе хана на Русь, униженно просит принять от него дары, готов опять все унизительные обряды покорности татарам исполнять, опять присягу хану приносить.
   Но как же счастлива звезда его! Рассорившись с братьями своими до жестокой вооружённой борьбы, угрозами загнав их с семьями, челядью,
  
   войском на самый край своей земли - к границам Литовского княжества, он вдруг получает их прощение ничтожными посулами и скромным подаянием (кому - городок, кому - сельцо). И уже в самый приход Ахмата они являются с войском спасать общую отчину прямо на берега Угры.
   16
  
   И даже теперь трусит, отправляет великую княгиню Софию с казною на Белоозеро, а буде хан перейдёт Оку и Москва взята будет, велит бежать до "моря и окияна".
   За малодушие такое получает прозвание "бегуна" от ростовского архиепископа Вассиана, который "сице глаголаше - Вся кровь на тебе падёт хрестьянская, что ты, выдав их, бежишь прочь, а бои не постави с татары и не бився с ними; а чему боишися смерти? Не бессмертен еси человек, смертен: и без року смерти нету ни человеку, ни птице, ни зверю; а дай семо вои в руку мою, коли аз старый утулю лице против татар".
   Да ещё молодое задорное упрямство сына его Ивана Ивановича Молодого, отказавшегося вопреки грозному приказу отвести войска с Угры, да гордая греческая царская воля новой жены его - Софии Палеолог (Римлянки по московскому её прозвищу), упрекавшей его предательством веры православной перед "бесерменами", удерживают Ивана от капитуляции.
   Наконец, само трудно объяснимое бегство ханского войска от Угры после почти четырёхмесячного противостояния - не спасительное ли чудо?
   После решения большинства внешних задач Ивану остаётся ещё немало времени и на внутригосударственное устройство. Впервые устанавливаются прочные деловые и выгодные для Москвы связи с дальним европейским Западом. И сразу по совету великой княгини Софьи приглашаются из Италии, из Германии архитекторы, строители, врачи, рудных и оружейных дел мастера.
   И вот уже Аристотель Фьораванти возводит волшебно-прекрасный Успенский собор, Грановитую палату в Кремле. Издаётся первый после Русской Правды Ярослава и Ярославичей законодательный кодекс "Судебник" 1493 г.
   Начинают работы литейные, рудознатные мастера.
   Этими шагами Иван 111 прокладывает дорогу сразу Петру 1. Но период начального накопления знания с помощью нанятых образованцев и мастеров оказывается слишком короток, чтобы наступило наше "Возрождение".
   Да и сам Великий князи всея Руси после внезапной кончины старшего сына Ивана Молодого слишком озабочен дележом своей невероятно разросшейся державы и династийной борьбой среди возможных наследников, чтобы всерьёз заниматься дальнейшим "просветительством" народа.
  
  
   Сначала он обрушивает свою возросшую подозрительность на сына Василия и жену Софию. Первого даже сажает во дворе под стражею, а жену удаляет от себя, приказав утопить в Москве-реке её лихих баб-ворожей.
   Вся надежда и опора полагаются на невестку Елену и внука Дмитрия. В 1498 г. Иван 111 впервые в нашей истории устраивает обряд "венчания на царство" - своего внука. Всё делается по византийскому образцу
  
   Но сама непосредственная хранительница цареградских заветов и её сын - прямой потомок ромейских басилевсов Василий Иванович - как бы в насмешку оказываются ни при чём.
   И вдруг - новый поворот. Великий князь казнит на плахе одного из ближайших своих сподвижников - князя Ряполовского, а князя Патрикеева (из потомков Великого князя литовского Гедимина) с сыновьями ссылает в Троицкий и Кириллово-Белозерский монастыри - за то, что "высокоумничали".
   И вот уже в темнице оказывается внук Дмитрий Иванович, а сын Василий с матерью Софией опять при Иване, он их снова жалует и величает. А разных настырных распрашивателей в остроги бросает и прямо говорит:
   "Разве я не волен в своём внуке и в своих детях? Кому хочу, тому и дам княжество".
   Как опять-таки многое повторяется в нашей истории! Почти ровно через пятьсот лет после первой греческой царевны (Анны) приплывает к нам вторая (София). И опять знаменательно, судьбоносно это явление греческой девицы для всей державы нашей, для русской цивилизации как таковой. Но если Анна приехала к нам "целовавши ужики свои с плачем", то София прибыла степенно, с истовой верой в своё предназначение на новой Родине.
   А первый наш "царь" Дмитрий Иванович, медленно умирая в подаренной ему дедушкой темнице, будто глухо кричит оттуда приветы и остережения следующему несчастному царевичу "Дмитрию Ивановичу", сыну второго Грозного Ивана Васильевича. Этот второй "Дмитрий", колдовски меняя личины, намного превзойдёт первого в страшной для России роли. Но судьба его пугающе повторит судьбу первого. Будто таинственный Великий Комбинатор разыгрывает несколько раз одну и ту же партию, усложняя варианты, но жалея расстаться с ней насовсем.
  
  

* * *

  
   Взятие Новгорода Иваном 111 и его же с братьями "стояние на Угре" - вот камни, заложенные в основание очередной нашей Голгофы. Едва избавившись от чужеземного владычества, мы начинаем борьбу за
   владычество над чужими землями. Едва соединив в общероссийском государстве весь Север нашей Земли, наши правители, "лидеры" наши приступают к методическому, непрерывному разъятию своего народа на отдельные, противостоящие друг другу части. И опять-таки совершается это гибельное расчленение без многого думанья, без далеко идущих расчётов -
  
  
   простым удовлетворением сиюминутной нужды, скороспелым решением с пылу возникших проблем. Но проклятая наша Судьба неизменной формовкой накрывает все эти мелкие события и факты и неумолимо правит их всё в тот же желоб насилия и вражды, обрекая нас на новые жертвы -
   во искупление прошлых падений, и на новые падения - как основу для очередного восхождения.
   Закрепощение сословий и, главное, превращение в рабов свободных землепашцев - вот следующее наше мытарство. Десятилетиями сковывая тружеников повинностями, к середине ХУ11 века правящий класс отковал ту леденящую душу крепость на людей, которая, слегка лишь изменяясь в сторону ужесточения, держалась у нас два с лишним столетия.
   Великому этому переходу - эпохе от начала царствования Ивана 111 до конца царствования Ивана 1У - предшествует церковно-идеологическая сумятица конца ХУ - начала ХУ1 веков. Утвердившись в своём господстве, русская церковь подвергается соблазну вольномыслия. Охранительные тенденции в ней достаточно сильны, и на первый наскок - ересь "жидовствствующих" - она находит силы для противоборства. А ведь опасность была велика, и многие большие люди Московского государства поддались этой "прелести".
   Вот приезжает в 1470 г. из Киева в Великий Новгород жидовин Схария.
   Бог знает - был он высок или низок, тучен или тощ, бел ли, чёрен ли лицом. Но речи вёл томные, имел ум хитрый, язык острый: закон Моисеев - один
   Божественный; истинный Христос ещё не родился; весь Ветхий Завет полон скрытого, тайного смысла, открытого только владеющим Каббалой. Видимо, и многое другое говорилось и горячо обсуждалось, но сведения до нас дошли только от обличителей, поэтому и судить во всей полноте нет никакой возможности.
   И как легко, как быстро Схария соблазнил православных священников Дионисия и Алексея, которые оказались столь умны и талантливы, что уже в 1480 г. (год "стояния на Угре"!) Великий князь Московский взял их к себе в Москву протоиереями Успенского и Архангельского соборов. Это ж какую ловкость надо было проявить, какую умность показать, чтобы на такие высокие церковные посты добраться!
   Дальше - больше. Уже архимандрит Симоновского монастыря Зосима этих откровений причастился, уж и невестка Великого князя Елена в ересь
  
  
  
  
  
   17
   вовлечена, да и сам Великий князь впоследствии каялся святому Иосифу Волоколамскому, что то же, стало быть, грешен, сподобился мудрости диавольской. Вот уже Зосиму митрополитом Московским сделали!
   Но нет на Руси села без праведника. Архиепископ Новгородский Геннадий вскрыл ересь, собрали Собор православный (сам же Зосима, еретик, председательствовал, якобы изумлялся изобличению своих же
   единомышленников, порицал сатанинские умыслы). Возмутились, осудили, разогнали, пока только казнить не стали. Правда, русское аутодафе всё-таки произвели - посадили еретиков на лошадей лицом к хвосту, надели на головы берестяные колпаки с надписью: "Се сатаниново воинство",
   провезли по улицам новгородским; народ плевал им в лицо, потом сжёг прямо на головах колпаки.
   Но уже в самое лоно православия попали семена заразы, и сам митрополит московский Зосима вещает прельстительно: "Ничтоже бысть!".
   Поборнику Славы Христовой и устроителю Веры Его, княжому воеводе Яну Вышатичу, перед пленными и униженными волхвами-"невегласами" самодовольно толкующему о достоинствах христианства, смиренный служитель русской церкви, горько насмешничая, через века отвечает: "Что ести то царствие небесное? Что второе пришествие и воскресение мертвых?
   Ин умерл кто, то умерл, и по ста был".
   Как легко эта идеологическая бацилла в нашу элиту проникла, так же просто и круто её оттуда вышибли. В 1503 г. провели доследование, дьяка Волка Ивана Курицына со товарищи в клетках публично сожгли, митрополита Зосиму тихо уговорили от сана отречься, омофор митрополичий на престол Успенского собора сложить и уйти в Симонов, а оттуда в Троицкий монастырь простым иноком, вроде бы за то, что о Церкви не радел и вино любил.
   Было ли это происшествие нашей неудачной попыткой Ренессанса или Реформации? Ведь и Европа в те годы шла тем же самым путём: европейские гуманисты через переводы древних священных иудейских книг, через
   заветные числа и слова Ветхого Завета пытались проникнуть в тайны мироздания, переосмыслить самые основы духовной жизни своей цивилизации (не отрекаясь формально от христианства).
   Была ли тогда у нас возможность войти в общеевропейские процессы и своё Возрождение сотворить? Возможность, конечно, была, но не стала реальностью, и причин тому множество. Скорее надо удивляться тому, что вообще эта возможность появилась. Значит, при всей внешней закрытости России того времени, была эта "закрытость" достаточно призрачной, и самые передовые, самые острые духовные влияния с Запада глубоко и сильно входили в жизнь во всяком случае верхних классов русского
  
  
  
   18
   общества. В этой элитарности западного влияния была, видимо, основная слабость его. Невозможность русских вариантов Гуманизма, Ренессанса, Реформации этой слабостью в первую очередь и была обусловлена, помимо общей предопределённости нашей Судьбой.
   А как же близки мы были к отпадению от этой своей Судьбы, как быстро могли отречься от своей "особой стати", как легко (и, может быть, с радостью) могли измериться "общим аршином"!
  
   Но - не смогли, но - не стали. И как - бах! - явился жидовин Схария на наших исторических подмостках, так - бах! - и лопнуло его недолгое дело. И опять на целые столетия обрели мы иммунитет на подобные духовные хвори, и при всех наших последующих самых крутых церковных колебаниях
   до самых, может быть, нигилистов века Х1Х ни разу не качнулись мы с зиждительного столпа никео-царьградского "Верую!"
   Вот так удачно провели мы дело "попов-вредителей". И так же удачно смогла наша матушку-Церковь отбиться от несуразных, христопродажных планов Великого князя церковные да монастырские земли отчекрыжить. Великий церковностроитель и ересимах Иосиф Волоцкий вовремя всех врагов веры и Церкви православной остановил, могучим словом рассеял и во прах низверг.
   Первые наши раскольники, блестящей образованностью и недюжинным интеллектом обреченные на элитарную замкнутость, до всенародной смуты и раздора дела своего не доводят. В узком кругу придворных книжников и любомудров кипит живительная вода Знания и Учёности. Последние годы Ивана 111 и княжение его сына Василия - расцвет русской духовности. Иосифляне и нестяжатели, Максим Грек, Фёдор Карпов - золотой венок интеллектуальной и подвижнической нашей элиты того времени.
   Но недолог духовный этот рывок. В нашей истории то ещё характерно, что всякое движение у нас начинается резко, совершается стремительно, но вдруг также резко прекращается, по видимости не исчерпав и половины своей изначальной силы, и на долгие годы воцаряется в народе нашем болотные покой и неподвижность.
   Вот и на этот раз консерватизм одерживает верх, и на Стоглавом соборе
   1551г. жестоко скручивает поиски мыслителей, учёных, художников. Мутная пелена сверху утверждённого, законом дозволенного, церковью благословлённого на столетия окутывает всякое начинание, всякое творчество на Руси. От запрета к запрету, от Голгофы к Голгофе мается русская научная и художническая мысль.
   И за всесилие православия расплатой нам - вековые наши научная тупость и художническая немота. Ко Кресту приколоченные, страждут во славу Христову науки наши и искусства.
   Короткий духовный подъём не прошёл для страны бесследно. В области политической он дал плод, доныне отравляющей наше общественное сознание пустой многозначительностью и мнимым величием. Старец Филофей, злой радостью ответив на падение Константинополя и унижение греческого православия, даёт нам вкусить гнилой капусты своего откровения: "Москва - третий Рим". И азартные вожди нашего народа
  
  
   19
   набрасываются на это кипящее словоблудием варево и уже лепят по его рецептам и русское общество, и русское государство, окончательно придавая им тот византийский облик, над которым ещё Наполеон насмешничал и которому величавые гимны даже и современное евразийство поёт.
   Культурная эта революция, как и во всех подобных случаях в мировой истории, предшествовала революции политической и социальной. С вокняжением молодого Иоанна Васильевича, с венчания его на царство в 1547 г. наша история резко набирает обороты и стремительно врывается на очередную свою вершину мученичества и казни. И какая издёвка фортуны:
   одна из самых жестоких эпох жизни нашего народа открывается блистательными начинаниями, головокружительными в своей прогрессивности планами и проектами. Деятельность Избранной Рады,
   реформы Адашева и Сильвестра обещают, казалось бы, столь долгожданное упорядочение разросшегося государственного организма и нормализацию общественной жизни после шатких лет боярского самоуправства детства и отрочества Ивана.
   Любят русские историки Грозного царя, любят его и все ненавистники России! Первые никак не устанут сражаться друг с другом: в меру ли пролил крови великий тиран или без меры? Его ли злобная воля сотворила гигантское государство, или оно само, без него устроилось бы? Оправдать ли многие его лиха и осанну прогрессу пропеть или, вечному предав проклятию, стереть навсегда из памяти народной? Но тут выглядывают из-за наших рубежей чужие памятливые люди и насмешливо пальчиком нам грозят: не забыть! Не стереть! И кровавым историческим дерьмом тычут нам: ваше, ваше! Что делать? Наше!
   Всесокрушающий революционный дух первого русского царя - не от одной только перемешанной греко-русско-татарско-литовской породы его, не от одного только расплавленного свинца, вместо крови текущего в его жилах, но и от всех прошлых наших революций, прошлых восхождений. Магнетизм общих, неведомо кем положенных нам закономерностей снова и снова стягивает наше историческое движение в поток насилия и погрома. Огненным смерчем носится православный государь по царству своему, без
   устали, без роздыха отделывает людишек своих - кого ружейным, кого сабельным боем, кого собственным кинжалом, кого железными пальцами
   Малюты Скуратова. Легко поднимается к небесам тёплый пар от кровавых луж, в прорубях Волхова и Великой топят детей псковских и новгородских, трупный дух венчается на Русскую Державу.
   О, в который уже раз красным красная Русская Земля!
   Щедрый на кровавые представления ХУ1 век (вспомним Геца фон Берлихингена, Генриха У111, Марию и Елизавету Тюдор, Филиппа Испанского, герцога Альбу, Екатерину Медичи и её сыновей с Варфоломеевской ночкой, Бабура и Великих Моголов, Оду Набунагу и
  
  
   20
   Тоётоми Хидэёси и проч., и проч.) дарует и нам сразу на несколько десятилетий дьявольскую фантасмагорию, от которой и ныне вздрогнет всякий добрый русский человек, намеренно или по оплошности глянув на слипшиеся от крови страницы рукописи этой страшной пьесы.
   В этом невиданном доселе на Руси людоедстве более всего поражает почти поголовное толстовство, то бишь сакраментальное "непротивление злу насилием". Не только простой, "чёрный" народ, но и высшая знать совершенно безропотно, без малейшей попытки сопротивления кладёт
   головы на плаху, подставляет грудь под кривые ножи опричников. В лучшем случае возмутится митрополит Московский и Всея Руси Филипп и в проповеди публичной осудит беззакония - но и с него всенародно
   священнические одежды сдерут псы монаршьи и в тверском Отрочь монастыре перегрызёт ему горло Малюта. В лучшем случае славный полководец князь Андрей Михайлович Курбский за рубеж побежит, во вражью Польшу, и оттуда, из безопасного далека грозометные письма будет слать. В лучшем случае благородно жизнь свою отдадут боярин Горбатый с сыном, не унизив честь свою бегством и скрывательством. Но все, все-то остальные сотни и тысячи русских людей как же не поднялись, не защитились от этого напавшего на всех них Зуба сатаны! И жители Торжка, Новгорода, Пскова, и великие полководцы Воротынский, Серебряный, и соратники первых лет Иванова царствования Адашев, Сильвестр, и гнусные многоубийцы Басмановы, Вяземский, Грязной - все в каком-то кроличьем паралитическом ужасе упали в пасть не сказочного Змея Горыныча. И так ненасытен он в расправах, так лют в гонениях, что, кажется, он впрок, на века хочет крови пролить.
   В этой-то безропотности, в этом-то всенародном нежелании ежедневно, многолетно отстаивать не только своё достоинство, свою свободу, но и самую жизнь свою - наш очередной Великий Грех, непрощенный. И противостоит ему в нашей истории не искупление Милосердием, а другой
   грех - грех Бунта. Накопив в поколениях униженных, оскорблённых, убиенных энергию ненависти и мести, взрываемся мы страшными мятежами, жестокими революциями, беспощадными гражданскими войнами. И, напролив реки своей кровушки, затихаем в рабстве на десятилетия, на века.
   Снова славим грех Непротивления, снова глухо, от самих себя тайно копим силу и гнев для резни, для Бунта.
  
  
  
  
   21
   * * *
  
   Тихие, благочестивые годы царствования Фёдора Иоановича и первые годы правления Бориса Годунова - как тихое, туманное ещё утро после долгой, с внезапными ураганами и грозой, ночи. Медленно собирается с силами хозяйственный организм страны, спешат восстановить своё, растоптанное Грозным, значение боярские роды, утрясает в сундуках и готовится изукрасить себя патриаршим саном матушка-церковь. И за всем этим мирным, внешне спокойным движением тихо как-то, без разбойного посвиста и хлопка поднимается над нами кнут Крепостничества. Нам три века под ним стоять, нашим всем великим просветителям и отцам культуры в стыдобушке за него гореть, а мы всем миром и не заметили даже, как нам подсунули его! Чудака какого-то патриархом назвали, на осляти, подобно
   Исусу, в Москву - новый Ерусалим сам правитель Годунов ввёз пред светлые государевы очи - что шуму-то было, народу, пальбы, праздневства!
  
   А этот, самый-то бесценный дар ткнули в рыло: "Нате, не жалко" - мы сразу и не поняли, какую драгоценность обрели. Даже единого указа для Всея Руси состряпать не удосужились - и так сойдёт, слопают! Вечером спать легли - вроде не было, а утром встали, глянули - а оно давно уже на дворе стоит.
   А там за Смутными годами, да за тяжёлыми после них забыли, запамятовали, и - мы без этого права будто и не жили никогда. И на три долгих столетия подо всеми бунтами, расколами, реформами, дворцовыми революциями поползли на карачках миллионы русских рабов - пахарей, сеятелей, кормильцев, творцов истинных русской истории, жизни самой.
   За эти-то тихие подлые годы первоначального закрепощения смертельной почти расплатой нам - Смута.
  

* * *

  
   То потрясение, которое испытали мы в Смутное время, нам только дважды пришлось пережить: прежде - от Батыя, и после - в октябре семнадцатого года. Ни в 1380-м, ни в 1709-м, ни в 1812-м, ни в 1941-м годах не были мы так близко к последней нашей яме, к окончательному исчезновению из всемирной истории, как в эти три погибельных момента.
   Но если Орда многотонным цунами всё-таки накрыла нас на сто с лишним лет и ещё сто разорительных годов не давала как следует распрямиться; если с октября 17-го мы меньше чем за 30 лет бесовской энергией большевиков со дна распада в сверхдержавы, в вершители судеб полмира выскочили; то в 1613-м году мы хоть и спаслись от польского ига, но мощи прежней не
   восстановили и опять век потратили, чтоб Иванова мечта сбылась, чтоб только лишь "окно в Европу" прорубить. И если имеется какая-то
  
   22
   сокровенная цель в существовании нашего государства, если, во мгле веков спрятанная, особая какая-то роль ему суждена, то 1613-й год промежуточным между 1236-м и 1917-м не только хронологически оказывается, но и по значению своему для обретения нами невиданной силы и исполнению неведомой миссии.
   А в общей канве Пути нашего тяжкие Смутные годы - урок и расплата нам за безудержное расширение и поглощение чужих земель и народов.
   И так безмерно раззинулась наша пасть, так не по росту много вздумали мы захапать, что не выдержали, подавились, и уже сами едва не были проглочены соседушками-страноедушками.
   В Смуте, в огне этой очередной и страшнейшей нашей междоусобицы догорает 700-летняя свеча Рюриковичей. Одарив нас блистательными витязями, мерзкими предателями, великими революционерами и
   необоримыми охранителями, не могли они так вот просто и спокойно исчезнуть от нас. Фактически закончившись ещё до Смутного времени,
   всеохватная для нашей древней истории династия эта и из того, подземного своего царства пребольно ударила нас. Как бы не насытившись земными бесчинствами Грозного, она нам оттуда, из-под земли подложного его сына подбрасывает. Мало они живые нашей кровушки попили, так они ещё и мёртвые высовывают нам своего упыря! И, острыми польскими клыками ощерившись, сей последний Вурдалак Рюрикович до мяса, до костей разрывает тело Родины, и эти кровавые клочья, разлетаясь и падая, хаотично складываются в могильный холм всем тем семисотлетним нашим правителям.
   Кто истинно обрящет в мутных водах этих лет - Церковь наша. Те капли святости, которые она при монголах обрела и которые не пропали втуне ни в гонениях и казнях конца ХУ - начала ХУ1 веков, ни в позорной победе иосифлян над нестяжателями, ни в смехотворном по использованным приёмам учреждении патриаршества Борисом Годуновым - капли эти животворящим источником забили в посланиях пленённого Гермогена, в обороне Троице-Сергиева монастыря, в бесчисленных проповедях безвестных теперь батюшек. В эти-то самые годы начнёт наша Церковь набирать ту гордую силушку, которая через несколько десятилетий позволит ей грозно замахнуться на саму воплощённую нашу государственность - на самодержца Российского. Эта же сила громадного авторитета в народе
   позволит ей устоять против самого страшного в её дооктябрьской истории удара - против Раскола.
   А что же народ-то наш, ему-то каково досталось в это времечко? А как и всегда народу достаётся, кто бы и против кого бы мятежи не затевал, какие бы иные страны не воевали родную землю - резня да пожары, разор да муки.
   Вот и пришлось мужикам северским и тульским, псковским и костромским подниматься на рать - не за царя, не за Отечество даже, а за самих себя, за
  
   23
   домы свои. Да и супротив себя. Ибо гражданская война - любая - нигде и никогда не остаётся войной чисто классовой, социальной, а перемешивает в убийственной давке холопов - на холопов, господ - на господ. И потому так много нижегородского народу было побито мужиками же крестьянами из Комарицкой волости, а московских дворян - рязанскими.
   Так мы подняли и воздвигли себе один самых тяжких Крестов наших, так взошли мы на Голгофу Смуты. И на самой вершине её, перед самым почти исчезновением с полей истории, начинаем мы новый спуск - из дальнего Нижнего Новагорода начинаем опять собираться воедино, начинаем вновь строить башню своей Государственности. И опять, как во времена Гостомысла, как во времена Владимира, встаёт перед нами соблазн Выбора.
   Но теперь уже не того древнего, великого и глубинного, а - поменьше, помельче, потому что не впустую прошли века нашей истории, и уже крепко въелась в умы идея власти и подчинения. Выбор - да, но уже давно
   определённый теми прежними, фундаментальными причинами, а потому совершающийся почти механически, безвольно. Из-за этой-то предназначенности нам так сиротливо без единодержавной длани, из-за этого так мало сомневающихся: а может нам, того, и без царя как-нибудь?
   Не-е-ет, милые люди, нет, осудари мои, без царя нам никак невмочно, без царя - всё прахом. И на великом Земском собрании, от "всяких чинов всякие люди" великого государя Михаила Фёдоровича Романова, племянника блаженной памяти великого государя Фёдора Ивановича просят "умилиться над остатком рода христианского, многорасхищенное православное христианство Российского царства от растления сыроядцев, от польских и литовских людей, собрать воединство..., всенародного слезного рыдания не презрить, но по изволению Божию и по избранию всех чинов людей на Владимирском и на Московском государстве и на всех великих государствах Российского царствия государём царём и великим князем всея Руси быть".
   Так ставят нам нового царя, Новую династию. На триста лет получаем мы на свои шеи и горбы железную отеческую лапу, коей суждено будет протащить нас через дни и славы, и позора, через великие и низменные деяния, от мрака невежества - до блистательнейшей культуры, от всенародного своего восшествия - до глухого подвального конца.
  

* * *

  
  
   24
   Уплатив бесчисленными смертями и великим разорением громадную дань во искупление грехов своих, медленно отходим мы от этой Голгофы и степенным, размеренным шагом направляемся к другой. Заполненное внутренним миром царствование Михаила Фёдоровича и взбаламученное войнами, бунтами, Расколом правление Алексея Михайловича - время накопления великих сил перед фантастическим рывком Петра. И это же - время прорастания вглубь и вширь язвы крепостничества. То, что делали
   учреждённые при Владимире христиане с оставшимися в язычестве, то, что монголы делали со всеми нами, то же делает теперь правящий класс с русским крестьянством, с мирными землепашцами: всем миром сгоняют в очередной наш отечественный Гулаг. И, как триста лет спустя при большевиках (ленинцах и сталинцах), навтыкивает всюду лагеря - поместья дворянские. Конечно же, Гулаг ХУ11-ХУ111 веков скромнее,
   патриархальнее, без того социалистического размаха и бюрократической отчуждённости, как в ХХ столетии, но он же - и прочнее, основательнее, на
   больший, видимо, срок рассчитан. Да и в самом создании его нет той горячей спешки, того необузданного коммунистического желания всех и сразу за единый забор согнать. Гулаг ХУ11 века ещё вольных, гулящих людей терпит, хоть и смотрит на них косо, хоть и лупит их жестоко, когда ловит на бунтах и разбое.
   В эти-то предпетровские, предреволюционные годы величайшее наказание падает на нашу Церковь. Тот убийственный Крест, который воткнула она в язычество, теперь вонзается в её собственное тело и вызывает почти смертельный его распад. Нет никакой нужды искать конкретные - социальные, политические, идеологические - причины этой муки нашего
   православия - она абсолютно обусловлена самим фактом насильственной христианизации Руси. Рано или поздно должно было поплатиться нашей
   сверху учреждённой вере за тот древний раскол народа, который сопровождал разгром язычества христианством. И всю неизбежность и давнюю предопределённость этого наказания подчёркивает тот необъяснимо ничтожный повод, которым наш Фатум начинает этот спектакль: кодификация, исправление церковных служебных книг! Кажется, ни в каком другом моменте нашей истории не проявляется с такой непреложностью абсолютный произвол Рока в выборе времени и формы муки для нас. Никаких видимых, объективных причин нет для этого чудовищного потрясения Церкви и народа, но с закономерностью какого-то всеобщего сумасшествия развивается эта духовная смута, раскалывая нас всех - сверху донизу.
   И, не угомонившись горькой этой победой, духовные наши пастыри бросаются подмять под себя саму незыблемую опору свою, саму древнюю свою учредительницу - власть государственную. Эта попытка - первая и последняя в истории нашей Церкви, и в основе её - не Никоново
  
   25
   необузданное честолюбие, а закономерное стремление всякой господствующей идеологии стать идеократией и подчинить себе жизнь народа не только в сфере духовной, но - всю, вплоть до малейших бытовых проявлений.
   Но на эту попытку не хватает не только бьющих через край Никоновых властности и энергии, но и накопленных всей Церковью сил и святости, без которых невозможно было бы и вовсе пытаться. Ибо только хранимая в
   сердце народа память о подвижничестве нашей Церкви при монголах, в долгие годы собирания Руси вокруг Москвы, при бесчинствах Грозного, при польском и шведском нашествиях могла дать попам надежду - пусть призрачную! - на самовластие. Оказалось - неподъёмно тяжела для них шапка Мономаха, и самозванные московские наследники царьградских автократоров свято чтут их традиции - ни с кем не делят державной власти своей.
   Разбив упорный лоб свой о царский скипетр, Никон уходит с политической сцены - но не уходит со сцены исторической его Дело. Он,
   этот очередной наш реформатор, первым толкает громадную часть нашего народа на тот бег, который и доныне продолжается. Он, деля эту "честь" с будущими своими тюремщиками, выгоняет единоверцев в новый раскольничий Гулаг и обрекает тысячи и тысячи православных христиан на жизнь ущербную, подпольную, самоубийственную. В этих гонениях, в этих пытках и казнях проступает тот смрадный, мерзостный дух, которым было пропитано само расставление христианства на Руси и растерзание язычества. Только ныне дух этот обрушивается на своих же братьев и сестер
   по вере, и в этом глумливом, издевательском значении Раскола - вся тяжесть кары, наложенной на наше православие бесстрастным Роком. Ещё многими
   трудами и свершениями оправдают свою веру православные подвижники и мыслители, ещё предстоит Церкви нашей великое Искупление на костре большевизма, но уже на веки разъединены и осрамлены её душа и тело самораспятием Раскола.
  

* * *

  
   Во все времена нашего исторического существования, во все наши эпохи всегда тяжким камнем на нашей шее и горькой обидой в нашем сердце висело посланное на нас наказание изоляцией. Во все моменты нашего развития, с самого рождения нашей государственности мы всё некую тягу испытываем к чему-то или кому-то более просвещённому, более культурному и побогаче нас. Всё нам мерещатся в дальних странах истины всепроникающие, всё нам своего ума не хватает и мы лезем упорно за чужим. И обязательно что-то или кто-то нам мешают: то моря, то горы, то степи бескрайние, а всего чаще - чужие корыстные народы, которые ну никак не хотят пропускать нас к истокам благостным, не дают напиться
   26
   живой воды знаний и мудрости. Что ж делать с такой безжалостной нелюдью? Сшибать, конечно - и мы сшибаем, прорываясь к религиям и культурам, племя за племенем, народ за народом, но в наказание всё горше себя чувствуем, всё отгороженней, всё отдельней. Вот уж шестую часть суши
   захапали, а всё никак не высвободимся, всё "окружены врагами" и, как сказал апостол наш нынешний, ещё тысячу лет окружены будем.
   Эта наша отдельность - такая же наша неотъемлемая особенность, ну как язык наш, как слово русское. По истечении веков изменяясь, превращаясь в нечто уже и непонятное прежним, давним поколениям, эта
   наша черта всё-таки остаётся только нам присуща, и только мы сами можем её до конца прочувствовать и осознать - и ужаснуться ей.
   Это ярмо на нас - издревле, и эта испепеляющая страсть к чужому дана нам за добровольный отказ от своего - от своей веры, от своих законов. И от того, что всегда, когда не принуждали нас, а мы свободный выбор делали и от своего во имя чужого оказывались, что со свистом, с гиканьем ещё с Владимировых времён (а всего вероятнее - и раньше) собственное отбрасывали, за это нам - вечная наша закрытость, наша запертость.
   Другие народы, бывало, так своё берегли, что "закрывались" от всего мира, а нас наоборот: всё время кто-то взаперти держал. И нам из своего собственного дома окно прорубать пришлось - через многие войны, через великие жертвы и лишения.
  
   Этот проруб, прорыв к Европе складывается в основной мотив Петровой революции. Конечно же, это стремление не являлось определяющим само по себе - оно лишь оформляло ту, ставшую нам имманентной потребность в
   расширении нашей державы, которая зародилась у нас в ходе нашей "реконкисты", нашего "риссорджименто" (1). Но Пётр этой форме придал нашу национальную сущностную особенность - отказ от своего. И в этом своём отказе достиг совершенства, прежде у нас невиданного. Прорываясь к Европе, он срывал с нас пышные лохмотья старинного московского византийства с такой стремительность и нетерпимостью, что после него мы уже во всём были не те, что до него. Чтобы за какие-нибудь тридцать лет целиком почти старину угробить - этому у нас и Владимиру Святославичу не удалось и не удастся никому, вплоть до большевиков.
   Тяжкими тропами Северной войны приводит он нас на Голгофу европейской державности. И со дней Петровых до нынешних мы грозной тучей стоим на горизонте Европы, и вот уже термоядерными молниями приводим в трепет древнюю цивилизацию.
   Сколько же жизней русских и иных уплачено за право стоять на этой горке, сколько страданий и ужасов перенесли целые поколения, чтобы удержаться на ней, и как же до головокружения тошно быть тут, чувствуя позади бездну, в которую мы неминуемо обрушимся, стоит нам лишь покачнуться!
  

*

   27
   Великий Преобразователь столько нашего величия, нашей славы, наших грехов и преступлений вместил в себя, будто все почти прошлые и будущие после него черты (???) наши слились в нём. Так же, как первичный (??) наш
   Владимир "бе бо несыть блуда", так же от своего во имя чужого яростно отрёкся, так же повинен в сыноубийстве, как тот - в братоубийстве.
   _________________________
  
   (1) Так же, как это происходило у всех народов, освобождающихся от чужеземного господства, так же, как это происходит сейчас у наиболее развитых "развивающихся" стран, избавившихся от колониальной зависимости. Видимо, это явление - общий закон мировой истории, и ни одна страна, обладающая хоть сколько-нибудь значительной жизнеспособностью, не в состоянии избегнуть его: освобождение от чужеземного владычества неминуемо заканчивается стремлением установить своё владычество над чужими землями.
  
  
  
   Так же неустанен в походах, в победах, так же стоек в поражениях, как Святослав, Мстислав, Мономах, Невский, как все лучшие после него полководцы наши Румянцев, Суворов, Кутузов, Багратион, Котляревский(?), Брусилов, Юденич, Тухачевский, Фрунзе, Мерецков, Жуков, Рокоссовский, Малиновский.
   Так же жаден к познанию наук и ремёсел, как духовный его сын Ломоносов, как русские гении Х1Х - ХХ веков: Менделеев, Мечников, Попов, братья Вавиловы, Капица, Прохоров, Королёв, Тамм, Боголюбов, Ландау, Басов, Харитон.
   Так же, как весь народ русский, привычен к тяжёлому, долгому, мало благодарному, не сильно прибыльному, но жизненно неизбежному для России труду.
   Так же охоч до безмерной русской "релаксации" - до потери пульса, до сотворения Всепьянейшего собора.
   Так же легко не щадит себя и других, как и все мы - всегда.
   Как Владимир - начало, так Пётр - центр нашей истории, средостение нашего пути. От его великого взлёта сразу на все наши Голгофы катимся мы по всем азимутам - с завистливым, восхищённо - презрительным креном к Западу.
   Пригвоздивший сам себя ко всем нашим Крестам, он ли - тот, ради кого мы "во Христе крестихомся, во Христа облекохомся"?
   Чудны дела Твои, Господи...
  

* * *

  
   Век ХУ111 начинается у нас не календарно, а много загодя - сразу после Петрова перехвата царства у сестры Софьи. С этого же момента начинается у нас пресловутая эпоха дворцовых переворотов.
  
  
   28
   Собственно, само уже правление Софьюшки было этим нелегальным действом - фактическое отстранение от власти законного царя Петра из-за вражды с его тогдашним родственным окружением.
   Да и мытарства царевича Алексея Петровича, его прекословия отцу и прямое предательство интересов Отечества во имя своей династийной похоти в годы тяжелейшей Северной войны - это тоже неудачная попытка дворцового переворота.
   Весь ХУ111 век после Петра мы старательно и неспешно переваривали его великое наследие - настолько труден и чёрств оказался духовный хлеб его для
   наших душ. Много раз мы в отступ от его заветов уйдём, много раз к ним вернёмся, что-то забудем, что-то порушим, потом опять вспоминать и отстраивать начнём, но уже никогда не свернём с тропы его, никогда не
   откатимся в скифские свои пустыни. Даже при большевиках из-за железного занавеса всё нужное, дельное, а иногда и просто - звонкое и блестящее будем к себе затаскивать.
  
   Со смертью самого Великого переворотчика Земли Русской; после так и не досказанной им вразумительно на смертном одре "правды воли монаршей" мы с присвистами да с приплясами слетели по новым, только что отстроенным "прешпектам" и площадям новой своей северной столицы на карнавальную чехарду нежданных уходов от власти и столь же негаданных приходов к ней.
   Какая до озноба поражающая галерея мощных и ничтожных правителей и их фаворитов предстаёт перед нашим взором: Меншиков, Долгорукие, Анна Иоановна, Бирон, Миних, Остерман, Бестужев, Елизавета, Лесток, Шувалов, Разумовский, Пётр Фёдорович, Воронцов, Панин, Екатерина, Орловы, Потёмкин, Павел Петрович... О каждом почти можно писать бесконечные романы, детективы, драмы, трагифарсы.
   А ведь ещё и вторая линия "элиты" высовывается, а за ней - и третья: Голицыны, Трубецкие, Волынский, Брауншвейгские, Голштинские принцы, какая-то мама Ангальт-Цербстская, сёстры Воронцовы (одна Дашковой прославится) и проч., и проч.
   В этой чересполосице царствований едва не упустили само "царствие", т.е. самодержавную власть.
   Угробив корыстными потачками и вседозволенностью юного Петра 11, аристократия наша соблазнилась редкой возможностью отхватить себе побольше воли и власти. Сговорившись между собой, четверо Долгоруких, двое Голицыных да Головкин с Остерманом подсунули на императорский трон
  
   29
   племянницу Великого Петра - Анну Иоановну Курляндскую. Тут же ей подсунули некие "пункты", резко ограничивающие царскую власть.
   Так опять перед нами встаёт призрак выбора - только не веры, а формы правления. Подобные олигархические грешки были в нашем прошлом: убийство Андрея Боголюбского, детские годы Ивана Грозного, свержение Василия Шуйского и правление "семибоярщины". Каждый раз наши олигархи проваливались, устраивая свары, предательства друг друга, хищнический грабёж казны.
   И опять аристократы в "ауте" - "восьмибоярщина" (Верховный Совет) так же позорно испаряется из-за наглой, корыстной грызни между собой. Да ещё помогли не допущенные в высший круг Прокопович, Ягужинский, Измайлов. Единственная отрада в этой дворцовой смуте - среднее служилое дворянство впервые подаёт свой голос, свои прожекты "полконституции" выставляет и, в конечном счете, решает исход событий.
   Опять, как во времена Ивана 1У, как на обугленных развалинах Москвы в 1613 году, как при "Хованщине", страна наша выбирает одну царственную длань, одну мирроосвященную главу, одну не ограниченную подданными волю - и пухлыми ручками Анны Иоановны рвёт принародно бумажки харатейных клятв.
   Так избавились мы от этого олигархического грешка, чтобы дальше двинутся по пути переворотов и мятежей: за устранением Бирона - устранение Брауншвейгских, Миниха, Остермана, затем - убийство Петра 111.
  
   И настолько власть доступной и соблазнительной кажется, что какой-то офицерик Мирович спьяну и с картёжного проигрыша лезет заключённого в Шлиссельбургской крепости законного императора Иоанна Антоновича на царство вернуть и тем его до смерти губит.
   Ловкая, может быть, и гениальная европейская авантюристка княжной Таракановой обзывается и по всей Европе и даже в Турции и Персии гигантские кредиты берёт под "верное дело": императрицу "Фике"
   (Екатерину 11) со всероссийского трона сдёрнуть и самой на него усесться в качестве, якобы, родной тайной дочери Елизаветы.
   И до того наши властители напереворачивались, что едва всем дворянством российским не были под корень перевёрнуты "маркизом Пугачёвым".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   30
   Обретя странной милостью Петра 111 абсолютную вольность дворянскую, наш правящий класс волею Екатерины пытается преобразовать законы и даже саму основу власти своей - крепость на людей. Тужит о бедах крестьян
   псковское дворянство: "К чему приступить не вознамеримся, во всём находим землепашцев и беднейших всегдашних тружеников разорение и тягость...
   Каково же претерпение бедному пахарю? Что не на чем везти, за то бьют!..
   Хотя сам не имеет что есть семейством, а служивому последнее отдать не отказывается".
   Стонут и заводские крестьяне: "били меня безвинно приказчик и его сын саженью немилостиво"; "приказчик стегал меня кнутьем не весьма душевредно, но посредственно"; "стегал меня батожьём весьма душевредно".
   На все запросы некой "неизвестной особы" (самой Екатерины) в Вольное экономическое общество о "пользе общенародной" на право
   "собственности земледельца...в земле ... или в движимости" известный литератор Сумароков резко ответил: "Надобно спросить: потребна ли ради общего благоденствия крепостным людям свобода? На это я скажу: потребна ли канарейке, забавляющей меня, вольность, или потребна клетка, и потребна ли стерегущей мой дом собаке цепь? Канарейке лучше без клетки, а собаке без цепи. Однако одна улетит, а другая будет грызть людей; так и одно потребно для крестьянина, а другое - ради дворянина... что же дворянин будет тогда, когда мужики и земля буду не его, а ему что останется? (курсив мой ) Впрочем, свобода крестьянская не токмо обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит".
   Так ещё "права" владеть крепостными требовали и купцы, и козаки, и духовенство православное! Как до халявы лакомы были...
   Этой своей социальной корыстью и политической тупостью правящий класс сам себя вздёргивает на дыбу очередного, последнего в дооктябрьское время народного восстания. Пугачёвский бунт не просто крупнейшая крестьянская война в истории России (тем более во всей тогдашней Европе) - это действительно самый край того рва, в котором могла закончиться история и династии Романовых, и всего ещё Калитой взращённого дворянства, да и всей, возможно, русской цивилизации.
   Ведь не только на заволжских, яицких украйнах шла беспощадная гражданская резня. И в подмосковных, и в смоленских поместьях вооружаемые хозяевами против Пугачёва крестьяне откровенно обещали своё оружие против них же - благодетелей-помещиков повернуть (как о том красочно повествует Болотов). И всё же армейские полки, состоявшие из тех же крестьян-холопов, но сцементированные армейской дисциплиной и армейским же боевым братством, смогли (в отличие от 17-го года) удержаться на "надклассовых", "государственнических" позициях и во имя государыни-матушки Екатерины Алексеевны разбить в пыль своих же, рвущихся к безграничной воле братов - крестьян и казаков.
   31
   Пугачёвщина тем ещё характерна, что впервые, наверное, в нашей истории открыто, почти профессионально начинает действовать антигосударственный агитпроп, и рассыпанные по всей стране манифесты самозванного "Петра Фёдоровича" несли жестокие антидворянские призывы. Власти повезло в
   одном: народ православный был почти сплошь неграмотный (в отличие от дворян). Может быть, это и спасло страну от краха - в отличие от 17-го года.
   Весь век спонтанно происходила смена элит. Порождённая опять-таки могучей волей Петра, эта пересменка не сказывалась на сути происходящих процессов.
   Оголтелая возня возле трона старой и новой русской знати после следовавших одна за другой смертей самодержцев Петра 1, его царственной супруги Екатерины 1 и Петра 2 закончилась как бы испарением значительных русских фигур в политической элите. В образовавшуюся пустоту наползли со
   всей Европы (преимущественно из Германии) люди совсем незнатные, иногда талантливые, как Остерман и Миних, иногда бездарные, как Бирон и Антон Брауншвейгский, но всегда страсть какие пронырливые и охочие до богатства и славы.
   Затем и немцы у трона передрались, опять русским власть уступили, но страна от этих драк совсем почти не менялась. Данное Великим Петром направление движения неуклонно блюлось: западные, южные земли потихоньку завоёвывались, восстанавливались древние владения Святослава,
   Владимира, Ярослава, да и новые, прежде не чаемые даже приращения происходили. Причём не покладая рук своих и не жалея крови трудились на бранной ниве и немец Миних, и шотландец Лесси, русские Солтыков, Румянцев, Орловы, Спиридов, Суворов, Ушаков и несть числа русских и наёмных со всего света воинских людей.
  
  

* * *

  
   .
  
  
  
   Пётр, как известно, учёность в русском обществе насаждал, палками даже вгонял, для того ж Академию учредил и целую толпу чужеземных учёных посреди Санкт-Петербурга насадил, как картошку. И как картошка,
   толпа эта больше декоративным растением долго оставалась, да и воняла сильно своими чужеземными беспрерывными склоками.
   Немногие ещё русские люди имели охоту и силу неизъяснимых красот наук да искусств вкусить. Те же, которые благодать эту обретали, взваливали на себя невиданный груз освоения всех почти сразу знаний.
   32
   Вот губернатор астраханский Василий Татищев - мало что исполнительную власть волок, дипломатом был хитроумным на горячем передовом рубеже державы, так ещё науки горные дотошно изучил, всё горнорудное дело на Урале исправно уставил. Но и главный подвиг совершил - русскую историю из полного забвения вывел, стариннейших харатейных списков насобирал и для воспоследующих поколений оставил более тысячи (1000!), более или менее явные нелепости и сказки критически исследовал и отмёл. Но печатания своих трудов "гисторических" от Шумахеровой Российской Академии не добился - не в струю пел, не норманнские версии доказывал происхождения росского.
  
   Михайло Васильевич своим исполинским крестьянским умом, также как исполинским неуёмным характером эти вяло растущие академические
   грядки перепахал, перебаламутил, довёл до невиданных ранее скандалов и первым русофобию разоблачил как научное явление.
   .
  

*

   Развиваемся мы по пути и нравственного прогресса.
   Вот 10 июня 1727 года издаётся именной императора Петра 11 указ, чудесно в одном предложении рисующий почти фотографическую картинку тогдашней обыденности: "Которые столбы в С.-Петербурге внутри города на площадях каменные сделаны и на них, также и на кольях винных людей
   головы потыканы (курсив мой), те все столбы разобрать до основания, а тела и взоткнутые головы (курсив мой ) снять и похоронить".
   Эти "взоткнутые головы" ещё, видимо, при первом Петре "потыканы", лет сколько они на столбах и кольях торчали, какой чудовищный средневековый перформанс создавали - всё для исправления нравов.
  
  
  
  
  
  
   Да и было что исправлять. Всё гуляют по стране разбойнички, грабят монастыри, таможни, кабаки, соляные промыслы, честных купцов. Главное же лакомство - господа помещики. Вот врываются к одной вдове, ружейным прикладом зубы передние ей выбивают, любимую комнатную собачку стреляют, забирают пожитки да бочонки с вином и водкою. Соседи-
  
   32
   помещики бросаются в погоню, а разбойнички кидают за собой бочонки с вином, ну и погонщики начинают пить вино "для смелости за разбойниками гнаться". А там уж не до погони.
   Иногда лихие люди целые солдатские команды разгоняют, офицеров убивают. При Анне Иоановне целый отряд войска в Нижнем Новгороде против разбойников держали. Отряд этот с каждым годом всё больше воров-грабителей вылавливал: 440, 570, 633, 835. И казнили многих: в те же годы 20, 24, 94, 102 человека.
   Но даже родовитые дворяне разбойничали: в 1739 г. в Москве казнили как разбойника князя Лихутьева. Этот дворянский разбой ещё Пушкин воспевал под именем Дубровского, пока эту страсть не сменила у нашей элиты тяга к революционистскому террору.
  
   Другие владетели были попроще. Та же вдова-помещица, у которой разбойнички зубы выбили, любила щи с бараниной. А во время обеда кухарку, которая готовила щи, "притаскивали люди в горницу, положат на пол и станут сечь батожьём немилосердно, и покуда секут, и кухарка кричит, пока не перестанет вдова щи кушать; это так уж введено было во всегдашнее обыкновение, видно, для хорошего аппетиту", - вспоминал очевидец.
   Апофеоз разбойной жизни восемнадцатого столетия - ушлый московский человек Ванька Каин. Вот он наш родимый, доморощенный Азеф! Или будущий Азеф - интеллигентский, революционский Ванька Каин. Как задолго до французского Видока даём мы своего криминального мутанта - помесь бандита с полицейским, налётчика и вора с доносчиком и охранником.
   Ваня с младых ногтей обретался в самом лютом московском разбойном притоне - у Каменного моста, где братья-разбойнички встретили его когда-то словами: "Поживи здесь в нашем доме, где всего довольно: наготы и босоты изнавешены мосты, а голоду и холоду анбары стоят; пыль да копоть, притом нечего и лопать".
   Поразбойничав несколько лет, он в 1741 году пришёл в Сыскной приказ, подал челобитную, в которой приносил повинную Богу и ея импер. Величеству: "А товарищи мои не только что мошенничают, но ездят по улицам и грабят, которых я желаю ныне искоренить, и дабы высочайшим указом для сыску и поимки означенных моих товарищей дать конвой".
  
   33
   С тех пор "доноситель Иван Каин" ходил с командой солдат и за два года изловил по Москве почти три сотни воров, беглых и проч.
   Но честным сыском хором не наживёшь: Ваня собрал новую шайку из старых товарищей, ловил с ними других воров, брал с них откуп. Вообще он был мастером широкого профиля: и фальшивые деньги делал, и играл во всё, во что игралось, и киднэппингом у раскольников занимался. Тут же жаловался в Сенат: как он проведывает воров и разбойников, то как бы они не дали на него показания и не подвергли его истязанию. На что господа сенаторы уверили его, чтобы он не опасался, ежели только не будет с преступниками заодно. Этого условия Иван не мог соблюсти, в конце концов попался под горячую руку генерал-полицеймейстера Татищева в 1749 г., был приговорён к смертной казни, но по милостивому матернему обету Елизаветы Петровны смертные приговоры не исполнялись, и, битый кнутом, сослан был в тяжкие работы.
  
   Грабежи и разбои при Анне, Елизавете.........
   Уже Елизавета зареклась кого-либо казнить смертью и, не издав даже и никакого закона не то - указа, свято блюла свой человеколюбивый обет.
   Екатерина 11 всеми силами пытается даже и пытки в уголовных делах искоренить, готова даже и заведомых преступников и убивцев простить -
   лишь бы "....." избежать. Вот проводит она гласное расследование диких проделок помещицы Дарьи Романовны Салтыковой, добивается её осуждения и неуклонно пытается свести к минимуму пытки и "выти". Даже
   Пугачёва, несмотря на приговор к четвертованию и колесованию, милостиво позволяет лишь обезглавить.
  
   А в царствование Павла более всего столичных дворян раздражают уже только ограничения в длине камзолов да ширине шляп, а мирные, чисто административные ссылки в собственные поместья обнаглевших царедворцев вызывают заговор и цареубийство.
  
   Загнав нас державной дубинкой на гнилые балтийские берега, устлав нашими солдатскими и рабочими костями пути славы своей, Великий Пётр
   оставляет нам почти на два столетия срамоту утверждаемого сверху просвещения и до самого верха процветающего разврата.
  
   Образованнейший Феофан Прокопович тешит ночи свои воплями заключённых врагов в приватных пыточных подземельях. Академики
   петербургские батогами и плетьми не брезгуют для вколачивания знаний в российское "вьюношество".
  
  
   33
   Все почти наши императоры и императрицы своих личных палачей имеют, и рубят, и колесуют, и ноздри рвут всему народу своему - от сиятельнейших князей до простых рабов-крестьян, до последний базарной сволочи.
  
   И люто любятся весь век осьмнадцатый аристократы наши и цари.
   Любит фрейлин императрицыных Ванька Долгорукий - прямо из материной гостиной, конца приёма не дождавшись, валит под себя и княгинь, и княжён, и просто барышень.
   Любят многих и много Ваня Шувалов, Григории - Орлов с Потёмкиным.
   Любит конюха Анна Иоановна. Любит гвардию Елизавета Петровна. Любит чёрт знает кого Пётр Фёдорович.
   Любит всех Екатерина Великая.
   Перелетая с фаллоса на фаллос ("побежена похотьу мужскоу"), "весёлая Cato" необыкновенным образом сочетает удовлетворение своих естественных физиологических нужд с решением важных государственных задач.
   Продолжая дело Петра Великого - строительство могущественной евразийской империи - она выступает как его прямая духовная дочь - роднее родной дочери Елизаветы, тем паче роднее родного внука Петра 3.
   Проведя в убогости своё ангальт-цербстское детство, она вынесла оттуда привычку не только к бойкому веселью и рискованным развлечениям, но и к упорному труду и к славному немецкому накопительству. Потратив при дворе тётушки-государыни Елизаветы Петровны годы учений в лицемерии, фальши, интриганстве, "переклюкав" в борьбе за власть ненавистного супруга Петра Фёдоровича и руками своих любовников-гвардейцев угробив его "геморроидальными коликами", она умудряется взойти на трон во всеоружии самых передовых просветительских идей своего времени.
   Продолжая, развивая, доделывая дело Петра 1, Екатерина во всём действует в противоположность ему.
   Если Великий Плотник чаще всего не успевал заранее продумывать свои последующие шаги, в нетерпении перемен иногда взрывался бессмысленными новациями, то Великая Принцесса, заняв престол, не спешит сразу воплощать государственные грёзы своей светлицы и спальни. Собственные "правила управления" она составила так: "Пять предметов:
   1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять.
   2. Нужно ввести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставить его соблюдать законы.
   3. Нужно учредить в государстве хорошую и точную полицию.
   4. Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным.
   5. Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям".
  
  
   Прежде всего её пришлось заняться вторым "предметом". Петровский Сенат на один из её первых запросов не смог сообщить ей даже - сколько в империи городов, где какие находятся, а из 26??? Млн. рублей дохода за 1762 г.??? смог сообщить ей только о 14 млн., а 12 ??? других миллионов Екатерина сама разыскала по местностям и учреждениям.
  
   33
   Для того, чтобы дальше пойти по пути Петра Великого, она возвращается к обычаям молодого Алексея Михайловича - собирает Уложенную комиссию из депутатов, избранных от дворян, горожан, казаков, черносошных крестьян, инородцев Поволжья и Сибири. Полтора века невиданный на Руси парламент полтора года поговорит, поспорит в Москве, не примет и даже не подготовит никаких законов и ещё на полтора века (до 1906 года) исчезнет из нашей жизни, оставив глухое недовольство обманутыми ожиданиями у одних, и тихую радость от несбывшихся опасений - у других.
   Хорошо поняв за полтора года пустопорожних прений глубоко консервативное, архаичное настроение своих верноподданных, царица ясно осознала, что усовершенствование страны и народа надо проводить медленно, осторожно и самодержавно. Это сочетание осторожности и решительности помогла ей и её генералам разбить и беспредельный бунт Пугачёва, и бесчисленные армии турок. Помогло блистательно провести почти все реформы, которые она задумала.
  
   ......................................
  
   Век любви, век просвещения...
  
   Тихо тлеет Церковь наша. Великий Пётр, любя обряды и церковные песнопения, роли политической ей не оставляет, и лепоту патриаршества,
   введённого Годуновым, с неё срывает и встраивает её в ряд обычных государственных учреждений. Как ружьём и шпагой армия, как кнутом и колодками помещики, так крестом и молитвой пасёт народ на рабских лугах Церковь православная.
  
   Как во всякой бюрократии, в бюрократии церковной всё движение, всякое "развитие" свершается в грызне, в интригах, в доносах и кляузах, в конкуренции столоначальников. Православная русская церковь в ХУ111 веке так могуча, так всевластна в юдоли своей, что нет внутри неё нужды ни к
   большему наружному, общегосударственному, общенародному значению, ни к серьёзному внутреннему развитию.
   Вот "учёная дружина" Феофана Прокоповича борется за кой-какое образование среди священнослужителей, за хотя бы некоторое упорядочение внутренней церковной жизни. И встречает жестокое сопротивление подозрительных ревнителей старины, которых в свою очередь жестоко ломают в пыточных казематах с помощью верховной власти. Так убого
  
   духовное состояние церкви, что за весь ХУ111 век не является из неё народу ни одного значительного лица. За время от учреждения Священного Синода до царствования Николая 11 канонизированы всего 4 (четверо!) общероссийских святых.
  
   34
   Даже знаменитый мученик, первый русский архиерей, убитый собственною паствой - Амвросий Зертис-Каменский, поборник просвещённого священства и церковной строгости - жертва дикого, корыстного и отнюдь не бессмысленного бунта.
   Вот в 1771 году воюет великий полководец фельдмаршал граф Солтыков с эпидемией чумы в Москве: устраивает "гошпитали", заставы, карантины, присматривает за докторами и порядком.
   А народ воюет с чумой по-своему: "в Москве праздных священников и прочего причта людей премногое число шатается, которые к крайнему соблазну, стоя на Спасском крестце для найму к служению по церквам, великие делают безобразия, производят между собою торг и при убавке друг перед другом цены вместо подлежащего священнику благоговения производят с великою враждою сквернословную брань, иногда же делают и драку. А после служения, не имея собственного дома и пристанища, остальное время или по казённым питейным домам и харчевням провождают, или же, напившись до пьяна, по улицам безобразно скитаются". Торгуясь за обедню, эти "крестцовые попы" держали в руках калачи и, пугая нанимателей, кричали: "не торгуйся, а то сейчас закушу!" (т.е. откушу калач и тем самым лишусь священной способности служить обедню).
   Те же "крестцовые попы" устроились у иконы Боголюбской Богородицы возле Варварских ворот молебны проводить и деньги собирать на икону во избавления, якобы, от чумы. "Мерзкие козлы (а попами их грех назвать!), оставив свои приходы и церковные требы, собираясь тут налоями, делают торжище, а не богомолие" - вспоминал современник. Амвросий распорядился собранные деньги изъять. Но народ встал за Мать Пресвятую Богородицу до последнего издыхания, злодеев-солдат, которых Амвросий подослал икону ободрать и казну покрасть, побил.
   Толпа в несколько тысяч человек, ища Амвросия, пограбила Чудов монастырь в Кремле, вино из монастырского погреба выпила, а на другой
   день с похмелья и самого Амвросия уже в Донском монастыре восемью кольями два часа била, пока "ни виду, ни подобия не осталось".
  
   ----------------------------------
  
   Век 18-й кончается у нас, как и начался - не календарно. Как Пётр Великий началом фактического царствования своего (1690??) открыл для нас
   новый век, а потом уж календарь соответствующий ввёл, так со смертью в 1796 г. Великой Екатерины он заканчивается.
  
  
  
  
  
   34

Павел Петрович, при всей пародийности, нелепости и смехотворстве своего царствования наконец-то упорядочил управление страной, придал ему

   более или менее стройное, равномерное движение, которому Россия следовала во всяком случае до Александра 2-го, а во многом - до последнего царя.
   Да, многое он сделал в противность своей матушке и всему положению вещей её царствования. После пугачёвского бунта Екатерина мирволила дворянству - Павел и дворян решил построить ровными шеренгами в интересах самодержавия. Матушка-императрица позволяла без ограничений помещикам сечь рабов своих - Павел восстановил телесные наказания и дворянам, и купцам, и именитым гражданам, даже белому духовенству. Отменил он вовсе губернские дворянские собрания и выборы, унизительно позволив выбирать даже губернских предводителей дворянства лишь в уездных собраниях.
   Да ещё указом от 5 апреля 1797 г. ограничил труд крестьянина на помещика всего тремя днями в неделю!
   Обиженный матерью сын убитого той же матерью отца; окружённый великолепными "екатерининскими орлами", в лучшем случае не слишком почтительными к нему; едва не отстранённый Екатериной от престола в пользу собственного сына Александра - что должен был чувствовать, чего
   желать, к чему стремиться этот "русский Гамлет", придя к самодержавной власти, ограниченной только длиной заговорщицкой удавки?
   Чувствовал он, видимо, жгучую обиду на всех; хотел всех исправить по своим собственным представлениям о добре, чести, справедливости;
   стремился к порядку, честности, верному служению долгу и исполнительности перед начальством - во всём. А кто не может или не хочет исправляться, верно служить государю, исполнять приказы - что ж, дальше всем известные, подчас анекдотические наказания, опалы, ссылки.
   Такие чувства, стремления, принципы не много друзей и сподвижников ему обещали. Дальше - что ж, венчающих "эпоху дворцовых переворотов" налёт гвардейцев на мистический Михайловский (Инженерный???) замок и очередное наше жертвоприношение царя.
  
   Вот так на исходе века Просвещения, почти по рецептам якобинцев летим мы снова в допотопные времена и свершаем архаичнейший кровавый обряд, ещё на заре человеческой цивилизации пережитый всеми почти народами и племенами.
   Да и нам он не впервой, не внове. Сам первый наш Владимир Святославич киевского стола достиг, погубив правящего брата своего Ярополка.
   И не плакал князь Владимир над телом убитого по его воле брата Ярополка. Нет - как раз "невеглас" Ярополк плакал об убитом по его вине брате Олеге и корил при этом Свенельда. Так что, может быть, он и вправду
   35
   святой - ещё пребывая в "невегласии", ещё до восприятия Христовой Истины так чуток, так сострадателен, что в слезах принимает жертвоприношение брата-царя.
   Другие наши "жряху бесом" - так ли кто чувствовал, каялся, скорбел?
   Ни слова не говорится о раскаянии убийц Андрея Боголюбского.
   Не находим никаких следов покаяния по убийству в Орде Великого князя Владимирского (т.е. того же царя) Михаила Тверского ни у Юрия Даниловича Московского, ни у его потомков.
   Иван 3-й также совершил жертвоприношение царя - заточив в темницу до смерти родного внука Дмитрия, собственноручно венчанного им на царство.
   О явном цареубийстве Фёдора Борисовича Годунова никто не покаялся не только из убийц, но из высшей русской знати, не говоря о насильнике Гришке Отрепьеве.
   Но и самого 1-го Самозванца успели на царство венчать, значит, и его в жертву принесли, как царя.
   Династии Романовых долго удавалось избегать людоедской этой жертвы. Пока на долю просвещённой государыни Екатерины Великой не выпало сразу два жертвоприношения царя: собственного венчанного мужа Петра 3-го и совсем уж безвинного, с младенчества отрешённого от престола и заключённого в Шлиссельбурге Иоанна Антоновича. И хоть она лично рук
   своих не запачкала кровью, но ответственность прямую несла - и не покаялась то ж.
  
   Внук Екатерины - Александр 1-й в противность всему складу своего характера, своего воспитания, своих действительно гуманных и просвещённых принципов приял престол вследствие жертвоприношения царя - отца своего Павла.
   И хотя он явно и недвусмысленно всю жизнь нёс (может быть, незаслуженно) вину за эту смерть, но и он с цареубийцами не расквитался, некоторым даже (Бенигсен) свою армию поручал в драматические и ответственные моменты царствования.
  
   В декабре 1825 г. вопреки всяким вероятностям, вследствие, может быть, не преодолённых до конца гуманных пережитков Александровой эпохи, петроградские заговорщики не смогли принести в жертву нового царя -Николая 1-го.
   А дальше - через одного: народовольные бесы-карбонарии после долгой ловли и травли убивают Александра 2-го.
  
  
  
  
   35-а
  
   Александр 3-й счастливо избегает участи отца, но не передаёт своего счастья не только сыну Николаю, но и другому сыну Михаилу, и внуку Алексею. Революционеры "жряху бесом" всю царскую семью.
   Мученический венец последних Романовых очистительным пламенем сжирает "несовершенство бытия", преступления и заблуждения 300-летней династии и на век вперёд освещает большевикам дорогу к "зияющим высотам" коммунизма, дорогу в Космос.
   Так мы свершили заветы своих языческих богов, в пример Владимира Святого испили крови своих царей. Аминь, христопродавцы.
  
  
   Новое, 19-е столетие стало нашим золотым веком.
   Ещё и сейчас, вглядываясь в "дней Александровых прекрасное начало", я
   ощущаю тёплый, золотой цвет нашего нового времени. Будто разом вместе с душой Павла Петровича отлетела от нашего тела та хмарь, которою мы были окутаны чуть ли не с Батыевых времён. Будто лучезарным взором молодого
   Александра Павловича осветилась вся наша жизнь на сто лет вперёд, до самого конца династии в подвале ипатьевского дома. Да, через многие стыд и горести предстоит нам пройти в эти сто лет, многими грехами обрасти и
   многие искупить, но всё ж таки "век девятнадцатый, железный" был веком расцвета нашего духа. Мы совершаем грех культурности - сладчайший, прекраснейший из грехов.
   Там, там, с момента рождения божественного Пушкина до смерти эсхатологического Блока - все величайшие свершения нашей духовности, нашей культуры, всё то, чем мы вошли наконец в кровь европейской
   цивилизации, всё то доброе, дельное, драгоценное, чем нас помянут в мире после нас.
   В самый конец Александровых реформ, после ссылки Сперанского, под ослепляющим, завораживающим светом кометы Галлея 1812 года возносимся мы к очистительному, благодатнейшему Кресту Отечественной войны.
  
   И так едины, так сплочены мы по пришествии треклятых европейских "двунадесяти языков" во главе с гениальным "корсиканским чудовищем", как никогда ни до, ни после мы не были и не будем.
   Кроваво, беспощадно к себе и врагу огрызаясь, мы отползаем от Немана до Москвы-реки. Но в отличие от Батыева нашествия, от бесчисленных предательств 1-х Смутных времён, от сатанински лукавого первого кавалера ордена Андрея Первозванного Ивашки Мазепы; в отличие от будущих большевистских лозунгов "превратить войну империалистическую в войну гражданскую", от власовского братоубийственного холопства
  
  
  
   36
   под Гитлером - в эти страстные дни ни один почти русский человек (за исключением крещённого иудея Фаддея Булгарина) во вражий стан не перебежал, Отчизну не предал.
   Едва-едва через сорок лет после Емельки Пугачёва православный наш крепостной народ без политкомиссаров, без ежеминутного присмотра
   жандармерии-ЧК-НКВД (ещё и не снившихся тогда!), широко развернув бесконечно усталое от бесчисленных государевых и приватных тягл плечо, из-под заснеженных свежих пепелищ тысячелетних сёл да деревень выползает с рогатинами и дубьём на тропу партизанской войны и той самой пресловутой "дубиной народной войны" определяет победоносный конец истинно отечественной войны.
   Весь век после разгрома Наполеона мы настолько могучи, что даже вся объединенная Европа (при явно враждебном России "нейтралитете" Австрии, Пруссии), со всей своей передовой технологической и финансовой
   мощью в Крымскую войну едва-едва плохо укреплённую, плохо обеспеченную крепость Севастополь у нас отбила - да тут же мира захотела.
   А мы столь сильными, столь победоносными себя считали, что жалкий для Европы, но благотворный для нас Парижский мир 1856 (?) г. долго "позорным" считали. Да через двадцать всего лет, одним движением плеча "от финских хладных скал до пламенной Колхиды, стальной щетиною сверкая" отшвырнули эти бумажонки, и короткой победоносной войной с турками опять Чёрное море - Русским сделали, храня "и полный гордого величия покой, и славу, купленную кровью". Сам император "res poesiae" российской твёрдо сказал: "Кавказ подо мною", - и все тамошние шелудивые
   разбойники, визжа и гикая, полувековой бандитской герильей не смогли ни на йоту поколебать ни величия, ни славы нашей.
  
   И все прозрения наши, все пророчества на весь ХХ-й век тоже там, рассыпаны по всему Х1Х-му, начиная опять-таки с Пушкина:
  
   Тебя, твой трон я ненавижу,
   Твою погибель, смерть детей
   С жестокой радостию вижу.
  
   Как точно, как страшно, как ясновидяще крикнуто, какая безумная злоба на своего царя, какое людоедское обещание - и это от "солнца поэзии нашей", от "наше всё"! Что ж так удивлялись и ужасались культурные русские люди в 18-м году убийству царской семьи - за сто лет всё предсказано было.
  
  
   36-а
  
   ?!
  
   И главный грех нашего Х1Х-го века - грех совершенства. Нация в лице своих лучших представителей становится так совершенна, что не терпит в себе уже ни малейшего несовершенства. Потому и ополчаются одни лучшие люди восьмисотых годов на других лучших людей, что все друг друга улучшить хотят.
   И в первую голову лучшие люди несовершенным признают самую основу тогдашней нашей жизни - крепостное "право".
  
   Ведь так велико единение, так крепок русский патриотический дух после Отечественной войны и сразу после неё, что кажется невероятным и совершенно нетерпимым гнусное разделение общества на господ и рабов.
   В аристократических ложах "вольных каменщиков" сиятельные князья, графы, полководцы, миллионеры-откупщики, генералы и императорские гвардейцы, литераторы и бретёры крепко думу думают об усовершенствовании государства, ищут новую Русскую правду, истово радеют о благе трудового народа.
   Позднейшие историки отметят странное противоречие: воспитанные часто французскими иезуитами или республиканцами, русские строители "Храма Соломонова" вдруг обретают очень сильное, тёплое, благородное и
   деятельное чувство любви к Отечеству, которое почти никогда уже не повторится в нашей истории.
   А незыблемый, кажется, крепостной Гулаг жгучим стыдом снедает эти чувствительные сердца, выталкивая новую дворянскую интеллигенцию в оппозицию всей государственной системе.
  
   Вот пресветлый государь Александр Павлович и реформы готовил, и управление государством улучшал, и "вольных землепашцев" учредил, и Лицей, три университета открыл, и Наполеона (самого!!!) не только из
   родных пределов исторг, но и вовсе ниспроверг, и завоёванным Польше и Финляндии конституции благосклонно уставил - а лучшая-то "золотая"
  
  
   37
   молодёжь, под его личным водительством Европу от величайшего "тирана" освободившая, во имя опять-таки всяческого "улучшения" Отечества ему же, батюшке, убивство приуготовляла.
   А ведь приведи Бог 14 декабря - шлёпнули бы Николая Павловича, Трубецкой не сдрейфил, удиктаторился, как бы колесо истории нашей крутанулось!
   Не свершилось ли бы уже тогда всё, что Поэт обещал и что сто лет спустя наяву свершилось? Тогда повели бы революционные генералы Орлов,
   Пестель, Муравьёв-Апостол "красноармейские" полки громить контрреволюционеров-аристократов Паскевича, Воронцова. Стал ли бы уже тогда Дон - Вандеей? Поскакали бы политкомиссары Кюхельбекер, Рылеев,
   Пущин, Пушкин во все концы бескрайнего Отечества "пасти мирные народы" дарами свободы под "чести клич", железными бичами срывая с них, жестоковыйных, "ярмо с гремушками". И, может быть, как их старшие французские собратья и как собственные их правнуки - загоняли бы
   несогласных на баржи да топили посреди великих рек, расстреливали бы для скорострельности из пушек (по методу Фуше) тысячи и тысячи во имя
   "свободы, прогресса и революционной законности". Может быть, может быть...
   Разрыв этот, раздрай между нами - отчего?
   Да, да, конечно, проклятие наше родовое, грех наш древний Владимиров да Святополков - брат на брата, бояре на князя, царь на бояр и т.д. Да и общая мировая закономерность - чем либеральнее, чем демократичнее, чем революционнее оппозиция, тем более кровожадна она в помыслах, тем более нетерпима по достижении власти.
   Но и отличительная особость в нашей судьбе Х1Х-го века, не бывшая никогда прежде и не будущая столь же пламенной никогда потом - стремление усовершенствоваться всем и во всём.
   Потому и срам наш давний, многовековой - рабью крепость на своих сограждан - со времён Екатерины Второй всё вроде бы готовые вот-вот отменить, всё никак от нас не отлипал, несмотря на многие комиссии и Александра 1, и Николая. Видно, и здесь совершенства добиться хотели: и крестьян освободить, и помещиков не обидеть, а тем паче не разорить.
   Так что главный вопрос нашего Х1Х-го века - освобождение крестьян - решался-решался, обсуждался-обсуждался, и законы хорошие составлялись, и указы императорские подписывались (и пропадали спустя недолго), когда
   вдруг, к очередной дате вступления на престол государя-императора Александра Второго, велено было все толковища оставить - и приняли
   знаменитое ("на века вперёд", как писали ближайшие историки) "Положение" от 19 февраля 1861 года.
  
   37-а
   Так у нас крепостное "право" растворилось, как и родилось - нечаянно, без длительного думанья и долгосрочных планов, без особого даже на то желания власть имущих, не спросясь нимало у самих 40 миллионов "освобождаемых", которых ни за что, ни про что временнообязанными назначили: кормить-поить стотысячную свору продувшихся в карты, прозакладывавших имения под невозвратные ссуды рыцарей наших, верных слуг престола и отечества.
  
  

* * *

  
   Век Х1Х - золотая осень русского дворянства и цветущая весна русской бюрократии.
   Дворянство, потерпев крах в попытке установления своего единоличного политического господства (декабристы), лучшие свои таланты отдаёт отечественной культуре. И так силён любовный порыв умирающего дворянского тела, что вдруг в какие-то два-три поколения почти вся наша
   классическая литература написана. И, по пророчеству одного их них, мы все - совокупный русский человек - через двести только лет разовьёмся до уровня самого знаменитого, самого скандального, самого "весёлого" и одновременно самого трагического из них - до Пушкина. То есть лет может
   через шестьдесят от сегодняшнего дня мы (может быть!) исчерпаем этот источник, проедим этот запас идей, образов, пророчеств.
   И вся наша культура, наша цивилизованность - в нашей литературе да в нашей музыке, и всё - из "дворянского гнезда". И на исходе ХХ века пробредая мимо редких развалин этих "гнёзд"(1), мимо этого очередного позора нашей Великой революции, можем мы только судорожно сглотнуть комок беспросветной тоски от самолично нами распятом золотом веке нашей истории на очередной нашей фантастической Голгофе.
   И золотой расцвет нашей культуры сопровождается потрясающим благоуханием нашего чиновства.
   Что запечное дьячество Иоанна Васильевича да Алексея Михайловича, что чины да классы Петров, Екатерин, Анны, Елизаветы - то всё люди простые, "подлые", мелкой корыстью да скромными подношениями удовлетворяемые - ни тебе размаху державного в делах, ни остроты в крючкотворстве.
  
   ---------------------------
      -- Даже и взлелеянные Советской властью литографические Спасское-Лутовиново, Ясная Поляна только лишь подчёркивают безумное наше влечение к утратам, к отречению от своего прошлого, от своей живой памяти.
  
  
   То ли дело Х1Х век - те же чины да классы, что Петром 1 учреждены, но какая мощь выдумки, какое величие в проделках!
  
  
   Павловы "поручики же" - только цветочки. Но колёсики-то уже закрутились, органчики-то уже заиграли - и пошли создаваться Александровы комитеты, комиссии, замахнулся реформами Сперанский, развернулся "патриотизмом" Ростопчин,??? устроять взялся передовые научно-технические "военные поселения" граф Аракчеев (социально-родной дедушка Льву Давыдовичу Троцкому).
  
  
   38
   А вот при императоре Николае Павловиче завели на одного откупщика
   дело, да на пятьсот тысяч листов, да на много лет растянули, да по указу Правительствующего Сената для "ускорения" решения погрузили на подводы, да наняли возниц - а оно всё (и с томами, и с подводами, и с возницами) и пропади без следа по дороге из Москвы в Петербург.
   И царь-батюшка, император, самодержец всероссийский Николай 1 горько признавал, что в России правит не он, а - столоначальники!
   И вся наша классическая литература вкупе с демократической критикой весь век это чиновничье всевластие высмеивала, и разоблачала, и бичевала, а
   оно, милое, цвело и пахло, и, посмеиваясь над собой и над литераторами, чаи с ромом да с малиновым, да с крыжовничьим вареньем попивало, и, неустанно труждаясь, волокло телегу нашей государственности по
   головокружительным откосам Голгофы - невиданного нами прежде величия до самого Креста семнадцатого года.
  
   А параллельно с бичеванием нашей бюрократии великая наша литература смогла прозреть и другую, воистину смертоносную для старой России болезнь. Писатели Достоевский, Лесков показали нам и всему миру ещё в самом зародыше раковую опухоль бесовщины - среди молодой, горячей, воодушевлённой идеями Свободы и Справедливости интеллигенции. Всё, всё сбылось, что самого плохого, самого страшного виделось пророкам нашим - и даже ещё хуже случилось на самом деле.
   А сами "бесы" вышли всё из того же славного греха совершенства. Очередная наша "золотая" молодёжь, вдохновлённая романтическими статьями Белинского, Герцена, Добролюбова, Чернышевского, Писарева из самых чистых, из самых идеалистических и благородных чувств бросилась в народ - учить, лечить, просвещать, воспитывать, помогать. И в этом своём броске, в этом порыве, в этом нетерпении напоролась на равнодушие догнивающего дворянства, процветающего чиновничества и тупо, уныло,
   безнадежно бытийствующего крестьянства, то есть именно того самого народа.
  
  
  
  
   И мгновенно нетерпение этой лучшей молодёжи превратилось в ненависть - к тем же чиновникам, к правоохранительным органам ("сатрапам"), наконец, к самому царю-батюшке.
   Как всё со 2-м Александром повторилось, как и с 1-м! Там лучшая, "золотая" молодёжь, самим же царём воспитанная, от восторга, от священного поклонения быстро к нетерпимости, а потом и к планам цареубийства перескочила в тайных декабристских обществах.
  
  
  
   39
   И здесь, в 60-е - 70-е годы, лучшая "демократическая" молодёжь от восхищения "оттепелью", литературным многоголосием, самим воздухом реформ, от надежд (иногда непонятно - на "что") перешла к бешеным
   заговорам в тайных народовольческих обществах, а затем - и к многократным попыткам цареубийства.
   Само по себе 1-е марта 1881 г. отнюдь не великое (ни чёрным, ни красным цветом) событие нашей истории. Оно лишь постыдный факт как для самой власти, дурацкими преследованиями озлобившей "передовую" молодёжь, так и для самой остервеневшей в кровопролитии молодёжи и для "образованного", либерального общества, благословившей это остервенение молодёжи вплоть до дикой охоты на царя-освободителя.
  
   Естественным завершением этой вакханалии недоразвитого либерализма, пропитанного чуть ли ещё не библейским зилотством, становится охранительство, консервативный отлив Александра 111. Повторяя путь деда, а не отца, Александр Александрович по программе Победоносцева Россию
   "слегка подмораживает", чтоб не гнила и не распадалась. Тем самым он создаёт условия для устойчивого хозяйственного развития и наружной политической благопристойности.
   Во внешних делах Александр 3 знает для себя и России только двух верных союзников - наши армию и флот. Потому и процарствовал 14 лет в мире со всем миром и в уважении даже от недругов.
  
  

* * *

   А век девятнадцатый у нас кончается опять не календарно - кровавым Ходынским полем как обещанием нам многих и многих кровавых полей и
   рвов на весь двадцатый век. И при всех оплошностях, неурядицах, бестолковостях всех почти празднований интронизаций ни один таким кровопролитием не сопровождался - даже воцарение Николая 1 при
  
   декабристах меньше жизней унесло, чем этого Второго Николая мирное, чинное, спланированное "празднество". Как всё-таки вещает нам Господь ясно, откровенно! И как мы тупо внимаем Ему...
   Тем же, тем же путём, как и девять веков назад, прямой дорогой "по Боричеву на Ручай" и по Ручаю к Днепру сбегает наша Ананке прямо на Ходынское поле и устилает брачный пир молодого царя тысячью трупов безумно затоптанных, задавленных, открывая долгую эру кровавых пиров и смертельных празднеств, которая кончится навсегда для нашего народа
   (молю о том!) на площадях и улицах Москвы такой же многотысячной давкой на тризне по Сталину в 53-м году.
   Да и вся история царствования последнего русского царя - цепь жестоких предопределённостей, неумолимых роковых закономерностей, под
  
   40
   которые он внешне спокойно, но с великим внутренним отчаянием и смирением подставляет свою сильную шею, будто всё зная наперёд и ничего не избегая.
  
   Вот чудесно спасённый от сумасшедшей самурайской сабли царевич переносится в любимую Ливадию и над телом "дорогого Папа", которое уже
   "быстро начало разлагаться", молит мать и родных: "где устроить мою свадьбу (...): всего лучше сделать её здесь спокойно, пока ещё дорогой Папа
   под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!" (курсив мой).
   "Второй раз пришлось пережить те часы скорби и печали, которые выпали на нашу долю 20-го октября. В 10 ? началась архиерейская служба и затем отпевание и похороны дорогого незабвенного Папа. Тяжело и больно заносить такие слова сюда - всё ещё кажется, что мы все находимся в каком-то сонном состоянии и что вдруг! он опять появится между нами..."
   "...Два из принцев уже уехали: скорее бы вынесло прочь и остальных. Легче работать, когда нет чужих под боком, которых присутствие только увеличивает лежащее на мне бремя!"
   "...Отвечать приходится на всякую всячину вопросов - так что совсем теряешься и с толку сбиваешься...Был большой обед всем заезжим принцам в Концертной зале. Я чуть не разревелся, садясь за стол (курсив мой) - до того тяжело было видеть подобную обстановку, когда на душе камень.
   Потом ввели всех остальных, евших за гофмаршальским столом - пришлось обойти этот круг в 200 человек. Посидели немного дома с милой Аликс".
   Вот с Ходынского поля, где было "потоптано около 1300 человек", а "музыка всё время играла гимн и "Славься"", отправляется он с "ненаглядной Аликс" в Старо-Екатерининскую и Мариинскую больницы
   проведать раненых. Тут же в мундире Scots Grays посещает английского посла.
   Вот отправляется он в долгий европейский царский путь: на параде в Вене перед стареньким австрийским императором Францем-Иосифом, который с помощью его прадеда (!) Николая 1 революцию 1848 г. подавлял,
   проводит свой 2-й Венгерский Имп. Александра 1 полк; в Бреславле "погода стояла чудная. Парад был блестящий!", и он, Николай 11, провёл перед германским императором Вильгельмом 11 (вообще-то "несносным", "чтоб ему пусто было" ещё в 1896 г.!) свои Kaiser Alexander 1 пехотный,
   Имп. Николая 11 Гусарский и императрицы Российской "Аликс" Драгунский полки. То же - в Герлице, где провёл на параде "Папа" (Kaiser Alexander 111) Уланский полк.
  
   41
   В Копенгагене в порту встретили "как всегда дорогие Апапа и Амама (дедушка и бабушка короли датские Христиан 1Х с Луизой) со всем семейством", потом с братом Михаилом "направились на велосипедах к морю, где дуло страшно".
   На императорской яхте "Штандарт" прибывает в Эдинбург, при факельном освещении встречается с бабушкой жены королевой Викторией, гуляет с женой и первой дочкой Ольгой "за колясочкой Granny", везде
   появляется в мундире Scots Greys. В одиночку "по горам, лесам и болотам" бродит то как незадачливый "deerstalking", то бьёт "grouse" (рябчиков).
   Наконец на том же новеньком "Штандарте" входит в Шербур, затем с президентом Франции Фором под конвоем кирасир прибывает в Париж, где республиканский французский народ встречает его, как москвичи: "задушевно и трогательно". А уже через четыре дня "с грустью и сожалением" расстаётся с Парижем, Версалем и "покидает добрых
   французов", чтобы встретиться с ними заочно через двадцать лет, послав на Западный фронт две свои стрелковые "лякуртинские" бригады.
   Вот беспрерывно охотится по всей земле Русской, стреляет сотнями уток, фазанов, оленей, кабанов, зайцев, ворон, даже кошку и чайку!
  
   Вот "Ананке" его переносится на сопки Манчжурии, заглядывает в тёмные бездонные воды Цусимы, оттуда - на булыжники Дворцовой площади в Кровавое Воскресенье.
   Дальше - в камбуз "Князь Потёмкин-Таврический", выпрыгивает на палубу, палит из всех орудий по Герцогской(??) лестнице Одессы.
   Дальше - на московскую Пресню, дальше - в Таврический дворец лицом к первым думцам.
   Дальше - на празднование 300-летия дома Романовых. Дальше - счастливая весна 1914 г. в Крыму, сумасшедшее лето в переговорах с
   королями Румынским, Саксонским ("Король назначил меня шефом 2-го Саксон. артиллерийского полка N 28, мундир кот. Он привёз мне" - как
   по-прежнему для него это важно!), с английским адмиралом Beatty.
   В перерывах "ходил с детьми босыми ногами в речке. Тётя Михень,
   Ducky и Кирилл пили с нами чай". Встреча с президентом Пуанкаре, едва простившись с которым Николай узнаёт об австрийском ультиматуме Сербии "с требованиями, 8 из которых неприемлемы для независимого государства".
   Начинаются "необычайно беспокойные" дни. "День простоял серый, такое же было внутреннее настроение".
   Наконец 20 июля, воскресенье: "Хороший день, в особенности в смысле подъёма духа. В 11 часов поехал с Мари и Анастасией к обедне. Завтракали одни. В 2 1/4 отправились на "Александрии" в Петербург и на карете прямо в Зимний дв. Подписал манифест об объявлении войны (курсив мой). Из
   42
   Малахитовой прошли выходом в Николаевскую залу, посреди которой был прочитан манифест и затем отслужен молебен. Вся зала пела "Спаси, Господи" и "Многая лета".
   Сказал несколько слов. При возвращении дамы бросились целовать руки и немного потрепали Аликс и меня. Затем мы вышли на балкон на Александровскую площадь и кланялись огромной массе народа (курсив мой). Провели вечер спокойно". Из этой "огромной массы народа" сколько выходило на площади в Кровавое воскресенье и сколько выйдет в феврале 17-го, ликуя после его отречения?
   "23-го июля. Среда.
   Утром узнал добрую весть: Англия объявила войну Германии (выделено Николаем) за то, что последняя напала на Францию и самым бесцеремонным образом нарушила нейтралитет Люксембурга и Бельгии.
   Лучшим образом с внешней стороны для нас кампания не могла начаться."
   Николай явно испытывает облегчение от того, что все сомнения и метания остались позади, не надо искать лучшие решения - всё происходит само собой, по необходимости, а не по воле и разумению отдельных людей, в том числе и не по его воле.
  
  
  
   дальше - под Гумбинен, на Мазурские озёра да под Галич, Лемберг, в Карпаты, к
  
  
  
  
  
  
  
   Ивангороду, в августовские леса, на Свенцяны, под Луцк, Ковель, в Могилёвскую ставку.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   43
   Всё сплелось, всё слиплось в нашем ХХ веке. Самые древние грехи нашей истории всплыли, вспучились через тысячелетие - и огненной, кровоносной лавой понеслись по просторам Родины.
   И как всё ясно было некоторым провидцам в самом ещё начале! Как Господь открыл некоторым всё-всё случившееся и как никто почти и не заметил, не говоря уж - понять, и даже сами провидцы в алкоголе, в
   кокаиновом ли бреду забывали свои пророчества - а потом вновь, снова, опять в наитии, в трансе принимались вещать:
  
  
   Вещает иго злых татар,
   Вещает казней ряд кровавых,
   И трус, и голод, и пожар,
   Злодеев силу, гибель правых!
   ...........................................................
  
   и пусть над нашим смертным ложем
   взовьётся с криком вороньё.
   Те, кто достойней, Боже, Боже,
   Да узрят царствие Твоё!
  
   Так сильна, так могуча поступь народа нашего в начале века, что всем не терпится, все рвутся - ввысь, вперёд, к прогрессу, к Истине - к Революции.
   За 20 лет (с 1893 по 1913 гг.) мы почти на 50 миллионов возросли в населении (никого не присоединив к себе извне, никого не завоевав!); с 39 млн. тонн зерна вышли на 72 млн. тонн; добыли угля в 5 раз больше, железа и стали произвели более чем в 4 раза ; книг издали в 1893 - 7783 (тиражом
   27,2 млн. экз.), а в 1913 - более 34 тысяч (тиражом 133 млн. экз.), что почти столько же, сколько в Англии, США, Франции, вместе взятых (более 35 млн. экз.) Книг больше нашего печатали только в Германии (35 тыс.), да и то
   10 тысяч - по нашим заказам! Студентов у нас в 1914 г. было 127 тысяч - больше, чем в тогдашних Германии (79,6 тыс.) и Франции (42 тыс.), вместе взятых.
   Наши писатели - Толстой, Чехов, Горький - одни из самых читаемых и почитаемых во всём тогдашнем мире. Наш балет (Дягилевский) становится
  
  
  
   ведущим балетом мира. Наша волшебная девушка Аня Павлова, выпущенная на парижскую сцену, двадцать лет в свободном полёте будет очаровывать весь мир.
   Россия безудержно растёт, пухнет экономически и духовно.
  
  
   44
   Необходимо признать: для всей Западной цивилизации начало ХХ века - лучшее из все времён. До 1-й Мировой войны нет больших кровопролитных войн, либерализм экономический и творческий достигает невиданного расцвета: науки, искусства, укрепляясь экономическим процветанием и, в свою очередь, стимулируя это процветание, перелетают все ещё недавно казавшиеся незыблемыми барьеры и возносятся до таких высот, заглядывают
   в такие пропасти Мироздания, что уже человеческое понимание опережает даже воображение.
   Мы также создаём великолепную научную, культурную, техническую базу, которая принесёт свои плоды в 40-е, 50-е, 60-е годы - и не всегда только для России. Но сначала мы, опережая в этом отношении весь мир, грохнемся в кровавую яму неудачных внешних войн и внутренних раздоров.
   Мы так сильны, так нетерпеливы, что уже невмочь нам переносить пресловутые "свинцовые мерзости жизни", которые в буквально свинцовые 18-м, 19-м, 20-м годах будут казаться недостижимо счастливыми, солнечными, сказочными. И наш главный литературный, театральный герой
   - не аристократы Онегин, Печорин, Болконский, Нехлюдов или Мышкин, не разночинцы Базаров, Раскольников, Рахметов, не интеллигенты Чехова, а -
   босяк, вор, люмпен Сатин издевательски-соблазнительно провозглашает:
   "Человек - это звучит гордо!".
   И с этой гордыней, с этим соблазном мы всё быстрей, всё неотвратимей прём на новую, страшнейшую свою Голгофу - прём в революцию.
   И не только записные, "профессиональные" революционеры, не только либеральничающая и радикальничающая журналистика и адвокатура, но и весь народ скопом и прытко???? Бросается распинать себя на Кресте.
   И всё зовём силы неведомые, подземные, всё заклинаем демонов: явитесь, освободите нас!
   Вот Александр Блок в 1906 г. к 30-летию смерти Бакунина пишет: "Мы читаем Бакунина и слышим свист огня (курсив мой). Имя "Бакунин" - не потухающий, может быть, ещё не распылавшийся костёр... Займём огня у Бакунина! (курсив мой) Только в огне расплавится скорбь, только молнией разрешится буря...".
   Как они забыли Грозного, Петра, Пугачёва, Нечаева! Как выкликают новых Змей Горынычей - трёх-, пяти-, стоголовых?!
  
  
  
  
  
  
  
  
   45
   Тут раздался тревожный, предупредительный вопль части "сливок" этой же самой интеллигенции - "вехи" Н. Бердяева, С. Булгакова, М. Гершензона, Б. Кистяковского, П. Струве, С. Франка, А. Изгоева.
   Судьбоносную суть создавшегося в стране положения ярче всех выразил М. Гершензон: "На Западе идеи социализма играют сейчас решающую роль. Они постепенно превращают механическое столкновение в химический процесс, с одной стороны сплачивая рабочую массу, с другой -
   медленно разлагая идеологию буржуазии, т.е. одним придавая??? чувство правоты, у других отнимая это чувство.
   Между нами и нашим народом - иная рознь. Мы для него - не грабители, как свой брат, деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или француз: он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас
   страстно, вероятно с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, - бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной".
   Хоть этот сборник статей и вызвал шум и треск в читающей публике, но никого не отрезвил, не насторожил, не вразумил. Прямо по Ленину: каждая "литература" каждой партии, каждой частички "гражданского" общества дружно отчихвостила этих "священных гусей" старой России, в лучшем случае по принципу "сами дураки", т.е. "интеллигенты".
   Особенно хорош был профессор П. Милюков, с важностью и тупостью павлина высекший "писателей", не преминувший поставить им фальшивый вопросик: "А судьи кто?" и слепивший чудный прогноз, демонстрирующий
   полную политическую слепоту русского либерализма: "с моей точки зрения, предстоящие перемены, несомненно огромные и желательные сами по себе,
   не поставят, однако, креста (курсив и выделено мной) на истории русской интеллигенции, не заменят её чем-либо совершенно иным, а просто продолжат дальнейшее развитие той же традиции, которая создана историей двух последних столетий".
   И стыдно ли было профессору за свой провалившийся прогноз через десять каких-нибудь лет?
   Да ни фига.
   Есть русская интеллигенция, Андрей Андреевич, есть...
   Всегда была и всегда будет - на прожор политических драконов и социальных минотавров. Интеллигенция наша - лоно всех наших самых заоблачных прожектов и программ, куда кто ни попадя сбрасывает груз своих перепревших фантазий и сдвигов, тем порождая местечковых или
   вселенских монстров, приводящих в ужас целые улицы или галактики. И так до самого нашего конца - государства Российского, народа русского, самого
  
  
   46
   слова нашего отчего, пока не перестанет память родителей наших и наша, пока свеча не угаснет.
  

* * *

  
   Неустанно труждаясь в борьбе с бесами революции, наши государственники сами заражаются этой бесовщиной. И вот уже "зубатовщиной" пытаются контролировать и борьбу рабочих с капиталом, и самих капиталистов. Вот способствует Охранное отделение попу Гапону социал-демократической агитацией заниматься и под "Боже, царя храни!" ведут десятки тысяч под пули, шашки, нагайки "Кровавого воскресенья".
   Вот платят Азефу - не то за то, чтобы боевиков жандармам сдавал, не то за то, чтобы способствовал убивать жандармов, губернаторов, министров (вот он, вот он - современный Ванька Каин! Даже революционничающий
   иудей в нашей истории заражается нашими родовыми русскими болезнями!)
   Вот под руководством опять-таки Охранного отделения Мордка Багров убивает председателя правительства Столыпина в присутствии самого государя.
   Все всех стараются "переклюкать"; и министры, государственные чины тайно содействуют революционерам, а революционеры - тайно торгуют жизнями и свободой своих товарищей. Все заранее, до всякого костра, сгнили изнутри, все лгут и лицемерят до кровавой рвоты, до вселенской тоски, до онтологического нигилизма, многократно идейно, политически выворачиваясь и мимикрируя и будто шизофренически ждут не дождутся Великого переворота - как избавления от благополучия, пропитанного самообманами и предательствами самих себя.
  

* * *

  
   Вот и сейчас без ежесекундного содрогания нельзя читать эти самоубийственные протоколы - бесконечные повести о времени лет наших революций 17-го года. Каждое мгновение этого и последующих годов обжигает, как раскалённое железо, любого прикоснувшегося к ним русского человека. И правые виноваты, и стократно виновные - правы.
   Большевики своим переворотом не только душу, но даже всю кровь и само тело наше поменяли. После них мы настолько не такие, как до них, что удивляться надо, как у нас язык русский и письменность сохранились.
   Добрым почитанием откликнувшись Древнему Владимиру, Владимир Новый всё так же сделал - и всё наоборот.
  
  
   47
   Будто сам грозный Перун, иссеченный и утопленный первыми нашими христианами, вдруг восстал из своей "Перуней Рени" - и от Брест-Литовска до Владивостока, от Мурманска и Архангельска до Одессы, Крыма, Карса,
   Решта, Бухары, Верного побрёл народ русский "и привожаху сыны своя и дъщери, и жряху бесомъ... и осквернися кровьми земля Руска".
   Будто древние проклятия "невегласов" обрушились на нас в 17-м году, и первою "дъщерью", отданную "жряхи бесам", стала Церковь наша, сама в древности "пожравшая" древних русских богов.
   И что явилось последней каплей, разрушившей плотину Государства российского, что стало последней искрой, почти дотла спалившей в безумном костре прежнюю русскую историю и культуру - ошибки царя, самодовольное самомнение либералов, предательство царских генералов и царской родни, усталость народа или неистовство революционеров - что
   спорить, проклинать, восторгаться целых шестьдесят лет, когда всё свершилось безвозвратно? Ничего не исправить, ничего не забыть, ничего не простить, но, может быть, хоть чему-нибудь научиться, чтобы больше не повторить.
  

* * *

  
  
   1914-й год - сокрушительной для всей европейской цивилизации. Старые сверхдержавы - Англия, Германия, Франция, Россия, Австро-Венгрия - не смогли удержать себя от безумной жадности и бешеной кровавой дракой за колонии, за протектораты, за рынки разорвали великий Западный мир.
   Там, там, волшебным летом 14-го года, когда прекрасные, богатые, цветущие страны стремительно мчались в гонке к самоуничтожению - там заваривался крутой громокипящий бульон для вызревания большевизмов, фашизмов, Гулагов, Освенцимов, Хиросим. Там идейная, нравственная
   купель Муссолини, Гитлера, Сталина, Чемберлена, Трумэна, Хо Ши Мина, Мао Дзе Дуна, Фиделя, Че Гевары, Пол Пота, Франко, Салазара и несть числа тиранов, авантюристов, преступников ХХ-го века.
  
   И как опять издевательски Рок с самыми главными задирами, драчунами обошёлся, как злорадно отшвырнул Он от власти стародавние великие династии - Габсбургов, Гогенцоллернов, Романовых , в лучшем случае - изгнанием, а то истреблением взяв с них плату за непомерное чванство и смертоубийственный мессианизм.
   Ладно уж - молодые итальянский, сербский, болгарский империализмы с самого своего государственного восстановления кровожадный зуд испытали,
  
  
  
   48
   не терпелось им обломать себе юные стальные когти. Так и положено освободившимся от чужеземного владычества народам - сразу бросаться овладевать чужими землями.
   Но мы, мы-то зачем дружно, с восторгом, с патриотическим рыданьем и пеньем бросились в этот миллионовёрстный окоп 1-й Мировой войны? Ужели общенародное сознание помутили древние цареградские
   галлюцинации Олега, Игоря, Святослава, Екатерины с Орловыми и Потёмкиным да Николая 1?
   Едва оправившись от ненужной, неудачной, оскорбительной войны с Японией, едва разбив, разогнав, чуть-чуть повешав революционных вурдалаков - как по заказу для них же, для минотавров Революции, заведомо тяжёлую, страшную, губительную и опять-таки фантастически ненужную для государства и народа войну подарили!
   И опять: кто-то же всё видел наперёд, кто-то всё понимал заранее, кому-то Бог всё явно открыл - а царь и слушать не захотел, угрюмо, упрямо
   поволок нас всех - на Голгофу войны и смуты, а себя самого и семью - в смертный подвал ипатьевского дома.
   Бывший министр внутренних дел царского правительства Дурново ещё в феврале (!!!) 1914 года всё точно предсказал в записке на высочайшее имя:
   "... начнётся с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнётся яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти
   последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала чёрный передел, а затем и общий раздел всех ценностей и имуществ.... Армия, лишившаяся... за время войны наиболее надёжного кадрового состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы служить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишённые действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же
   поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддаётся даже предвидению".
  
   Но мы в трансе, в одурении (как, впрочем, и немцы, и австрийцы) -
   шлёп-шлёп взвились соколы орлами, аты-баты солдатушки, бравы ребятушки, хрясь-хрясь сто пятидесятимиллионным личиком - в железо, в огонь, на очередную нашу Голгофу, ко кресту всемирной истребительной бойни.
   Вот опять-таки парадокс - как долго, как трудно, с какими великими усилиями и какой большой кровью создавалась всем народом империя
  
   49
   Романовых и как легко, быстро, с каким чертовским весельем отреклись мы от них, выбросили, как дырявые валенки.
   За три каких-то дня, с первых только буйных выходок остервеневших солдат и публики до дружного предательства выпестованных самим царём генералов Алексеева, Рузского, ...., до лицемерного незаконного отречения царя за себя и за наследника Алексея, до трусливого бегства от власти и ответственности последнего Михаила Романова - рухнула 300-летняя династия.
   Неужели матушка инокиня Марфа уже в 1613 году всё предвидела, когда с воем, с болью, с чёрной тоской в сердце отказывала избранникам народным отдавать юного Михаила 1 на царство, потому как: "Московского государства всяких чинов всякие люди по грехам измалодушествовались, дав свои души прежним государям, не прямо служили"?
  
   - "за всегдашней народа шатостью"?
  
   Да, наверное, плох был царь и винен во многих преступлениях перед народом и во многих его несчастьях Николай Романов, но как же мы, народ-то русский так спокойно и радостно отшвырнули своего национального вождя в тяжкие, страшные дни отечественной борьбы?
  
   Да, в который уже раз мы отреклись от своего руководителя, в который уже раз свершили жертвоприношение царя. Как навеки позорно в поголовном этом предательстве участвовали почти все - даже те, кто руки не поднял на царя, но и пальцем не шевельнул в его и наше общее спасение.
   А уж лучшие наши люди опять первые бросились позорный наш Крест цареубийства ставить: взласканный царём петроградский комендант, царский генерал Лавр Корнилов уже ..... марта лично прибежал в Царское Село - арестовать государыню и царских детей.
   О, Фатум наш издевательский, престыдобнейший Рок нашей низости! Как лакомы до Тебя, как падки на Твои соблазны...
   Жертвоприношение царя и царской семьи уже тогда свершалось. И большевики через полтора года после Февраля только исполнителями явились, практическими палачами. А заказчики, идеологи кровавой вакханалии все уже в феврале-марте проявились, только потом удержаться не смогли, как и предсказывал П.Н. Дурново, были сметены осатаневшим от воли и крови народом.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"