Аннотация: Моя мама была уверена, что голова бедного Пинци, на которую он больше всего жаловался в письмах, таки не выдержала и раскололась...
СЕМЕЙНЫЕ СВИТКИ
(История моей семьи)
Книга Стыси
2. Пинця жив!
Стысе и Исраелю Лембергам посчастливилось умереть своей смертью задолго до начала второй мировой бойни. Просторный дом Лембергов стоял на пригорке, окруженный старыми тенистыми деревьями. Когда-то Исраель Лемберг был обеспеченным человеком, сумевшим дать образование четырем своим сыновьям. Старший, Давид, или как его называли в семье - Душка, слыл философом, книжником и славился на весь Кременец знанием большого числа иностранных языков и своими чудачествами, вызывавшими нескончаемые шутки кременчан.
Второй сын, Пэна, был математиком и шахматистом, не знаю, нашел ли он приложение своим знаниям, но чемпионом города по шахматам становился неоднократно. Не был обделен талантами и бабушкин любимец Пинця. Его картины украшали стены дома. А его пение привлекало в дом Лембергов много слушателей. Младший сын - Мендель, был музыкантом, играл на нескольких инструментах, обучал кременчан игре на скрипке, дирижировал им же организованным хором и всячески пропагандировал музыку среди молодежи.
Уже здесь, в Израиле, нам с мамой довелось встретиться с одним из учеников Менделя, обрушившим на наши головы поток своих воспоминаний. Их восторг не угас даже после того, как выяснилось, что во время рассказа об уроках Менделя, из его квартиры исчезла моя сумка. Привычке хозяина держать наружную дверь открытой удивляться не стоит. У создателей государства Израиль было не принято запирать двери дома.
Непонятно откуда взялась моя привычка оставлять сумку с деньгами и документами у входной двери.
Рассказ очевидца помог мне заглянуть в дом Лембергов, где всегда звучала музыка. Так что ничего удивительного не было в том, что и Мирьям, и моя мама великолепно пели и слыли знатоками оперной музыки. Мой брат унаследовал семейную музыкальность. Нам с папой разрешалось только подпевать в семейном хоре. Когда появилась на свет моя первая племянница, меня попросили заменить пение чтением стихов, чтобы не испортить малышке музыкальный слух.
По уверению кременчан дом Стыси Лемберг славился не только музами всех мастей, он с полным правом считался сионистским. Сионистская деятельность хозяйки дома была широко известна далеко за пределами родного города. Если бы мне не изменяла память, я бы вспомнила, с кем из знаменитых борцов за образование еврейского государства сотрудничала высокообразованная и властная Стыся Лемберг. Но эта часть маминых рассказов почти выветрилась из моей головы, а приплетать имя Жаботинского, без твердой уверенности в своей памяти я не буду. Помню только, что названное мамой имя было из этой когорты сионистов.
Я безусловно запомнила только то, о чем мама рассказывала неоднократно. О бабушке-сионистке мама не распространялась, но всегда подчеркивала, что главенствовала в доме именно она, бабушка Стыся. И хотя Исраель исправно сидел во главе стола, вел пасхальный седер и читал субботние молитвы, следила за строгим соблюдением еврейских традиций в доме Стыся. А Исраель исподтишка их нарушал, слыл в семье чуть ли не "якобинцем", с надеждой посматривавшим на восточных революционных соседей. Он частенько баловал внуков. В глубоких карманах его лапсердака всегда водились лакомства для детей, а на Хануку он щедро раздавал детям ханукальные денежки. Надо ли говорить, что внуки его обожали.
Когда Исраеля не стало, дела отца перешли к старшему сыну. Впрочем, вряд ли Пэна унаследовал что-то большее, чем право вести пасхальный седер в отцовском доме. Ко времени маминого отрочества богатство дома Лембергов стало преданием.
Похоже, что духом сионизма проникся только один из детей Стыси Лемберг, Пинця. Сожалела ли об этом мать, которой пришлось расстаться со своим любимцем, не знаю. Но когда умерла Стыся Лемберг, переписка с Пинцей заглохла сама собой. Моя мама не сумела связать между собой эти события, и была уверена, что голова бедного Пинци, на которую он больше всего жаловался в письмах, таки не выдержала и раскололась. Не было никакого сомнения, что он погиб в черных болотах, так и не осушив их.
После смерти родителей Мирьям, моя бабушка, была вынуждена превратить родительский дом в пансион. Прибыли это не принесло. Квартиранты исправно ели, чего нельзя было сказать о внесении платы за стол и комнату. Мирьям еле сводила концы с концами. Благо, что старшая дочь Рут очень рано встала на ноги и зарабатывала себе на жизнь, да еще и младшую сестру иногда баловала обновками. У Рут золотые руки и доброе сердце. О Фирочке такого не скажешь. Но завидует она не этим качествам старшей сестры. И требует отнюдь не самостоятельности.
Как это часто бывает, унаследовав неброскую внешность отца, Рут во всем остальном походила на мать. Она с доверием смотрела на жизнь, имела спокойный уравновешенный и деятельный характер. А гордая Фирочка была себе на уме, не желала входить в чье бы то ни было положение, была требовательна, но лицом - вылитая Мирьям, красавица.
Из всей шумной компании родни, собирающейся в довоенном доме Лембергов, в живых осталась только одна Рут. Пинця сгинул в Палестине где-то в 30-х годах, а остальные разделили участь узников кременецкого гетто в августе 1942 года.
Так долгие годы думала моя мама пока перед самым нашим приездом в Израиль, Левия Гофштейн не написала, что нашлись некие Лемберги, которые состоят в родстве с мамой. Известие было настолько оглушительным, что я не сразу поняла, каким образом Левуся (мамина родственница со стороны ее отца, Давида Ройхеля) их обнаружила. Тем более, что мне надо было успокаивать маму, которая, услышав Левусину новость, как заведенная повторяла: "Это дети Пинци! Так значит, Пинця жив! Так значит, он не умер от малярии!"
Благодаря все той же Левусе вскоре выяснялось, что Пинця не только выжил, но и женился, и дал жизнь двум детям, маминым кузенам Изику и Зоар. Вот только сам Пинця не дожил до того дня, когда в Израиль приехала его племянница Рут. Так что знакомиться с нами в первые дни нашего пребывания в Израиле приезжали его дети. Изик примчался первым, вызвавшись перевезти наши баулы на первую съемную квартиру в Израиле.
Это была не только первая наша квартира, но и первая неделя в стране, так что моих познаний в иврите хватало только на определение направления пути нашего следования. Я робко произносила: "ямина" (направо) и "смоля" (налево), - что, кстати сказать, вызывало восторг Изика. Он одобрительно кивал головой, но, не доверяя моим языковым познаниям, проверял мои слова взмахом руки в нужном направлении. В ту, первую нашу встречу, мы смогли поговорить только о самом насущном: в арендованной нами квартире отсутствовала кровать для ребенка, посуда, стулья и, вообще легче перечислить то, что там присутствовало. Я ступила на израильскую землю без багажа, держа в одной руке ладошку 4-х летнего сына, а в другой - сотрясаемую болезнью Паркинсона руку ослепшей мамы. Эдна, жена Изика, добросовестно составляла список вещей, чтобы в следующий приезд восполнить недостающее. А я не менее добросовестно "вспоминала", как эти вещи называются на иврите. Согласитесь, для первой недели пребывания в Израиле мой иврит был не так уж плох.
Но мы не смогли утолить горячее желание обеих сторон поговорить о семье. Для наведения мостов брат и сестра привезли с собой Левусю. Бедная, она еле справлялась с хлынувшими на нее со всех сторон вопросами. Нам было интересно узнать о жизни Пинци, который не только не погиб в болотах, но и осушил их, и построил поселок, в котором живут сейчас его дети и внуки. И, когда мы приехали в Кфар-Виткин, младшая из его внучек, Сигаль, с гордостью показывала мне мост через реку Александр, который был построен руками ее дедушки Пинци.
Наверное, когда-то этот деревянный мостик был чудом рукотворным. Но на меня бОльшее впечатление произвела сама Сигаль. Только что демобилизовавшаяся из армии и находящаяся, казалось бы, в самом пофигистском возрасте, Сигаль живо интересовалась жизнью деда.
Как бы мне хотелось, чтобы и мой сын также гордился делами своих предков. Но четырехлетний продолжатель рода в тот момент больше интересовался лягушками, сигавшими при нашем приближении с берега в воду.
Изик и Зоар, в свою очередь, расспрашивали мою маму о семье их отца. Страшное известие о гибели Кременецкой родни нашло Пинцю и в Палестине. Ощущение поразившего его одиночества было невыносимым. Как и моя мама, он все время мысленно возвращался к своим воспоминаниям. Его повторяющиеся рассказы о детстве, о матери активной сионистке, о талантливых братьях и роскошном родительском доме, будоражили фантастическими видениями воображение его детей, воспитанных в пуританских условиях строящегося и воюющего государства. Как же вытянулись их лица, когда о своем детстве начала рассказывать моя мама, которая не застала ни зажиточного дедушкиного дома, ни собственного конного выезда. Она рассказывала, как бедствовали, как с трудом сводили концы с концами и жили за счет квартирантов.
Вскоре недоумение маминых двоюродных проявилось не только в выражении их лиц, но и в словах. Уж не знаю, что именно они произнесли на непонятном нам иврите, но ответный возглас Левуси: "Вы что, не верите, что они ваши родственники?!" - я, тем не менее, поняла.
Они верили и не верили одновременно. Совпадали имена, но мама не могла им показать ни одной фотографии семьи Лембергов, чем безмерно удивила израильских кузенов. Получалось, что, даже зная об уничтожении целого народа, они не могли себе представить полностью масштаб постигшего евреев Кременца бедствия. И продолжали интересоваться некими фамильными драгоценностями и документами на землю.
Последнее то ли было очередным мифом Пинци, то ли действительно Исраель Лемберг приобрел когда-то в районе Тверии землю, и завещал ее тому из своих детей, кто первым обоснуется на земле предков. Завещанная земля, несомненно, принадлежала Пинце и его детям, но кто теперь знает, где эта земля?
Трудно налаживать отношения с совершенно незнакомыми людьми. Трудно понять людей с другой ментальностью. А между нами долго стоял еще один барьер - язык. Я с трудом понимала иврит и еще с большим трудом на нем говорила. Эдна немного знала идиш, на котором она пыталась разговаривать с мамой. Впрочем, для выражения чувств, порой, можно обойтись и без общего языка. И когда на Рош-а-Шана (еврейский Новый год) на пороге нашей квартиры возник посыльный с корзиной наполненной разными сортами шоколада, было совсем не трудно догадаться, кто прислал этот щедрый подарок.
Жаль, что встречались мы с найденными родственниками не часто. Тому виной и наша "безлошадность", и, конечно, занятость Изика. Вся его жизнь была подчинена расписанию работы на собственной ферме. Он и к нам приезжал между дойками своих коров. Держать на ферме помощника было ему не по карману. Работник на его ферме появлялся только во время очередной войны, которых много выпало на долю Изика. И тогда он брал винтовку и уходил защищать свою страну, оставляя на ферме одного их тех добровольцев, которые приезжали из Америки на помощь воюющему Израилю. К сожалению, Изика уже несколько лет нет в живых. Он умер внезапно от сердечной недостаточности, хотя до этого никогда не жаловался на сердце. И вообще ни на что не жаловался. Так и умер на ходу. Светлая ему память.
Зоар, сестра Изика, больше всего расспрашивала маму о бабушке Стысе. Пинця боготворил мать и назвал дочь в честь бабушки. Поначалу я не очень поняла, какая связь между этими именами. Сейчас думаю, что Стыся на самом деле была Станиславой. Станислава - прославленная. Зоар - сияние. Связь несомненная. Рассказы моей мамы о твердом характере бабушке Стыси, о ее активной сионистской деятельности, о строгом соблюдении еврейских традиций в доме, полностью совпали с рассказами Пинци.