Рэйн О : другие произведения.

Опустела без тебя земля

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    русский альбом, книга 2

  
  1960
  
  Мама строго сказала, чтобы Леся не уходила далеко, все время держалась на глазах, а сама и не смотрела, отвлеклась, болтая с подругами, переходя от одного куста дикой малины к другому.
  - Да ну его! - хохотала тетя Света, подставляя под ветку эмалированный бидон и споро обрывая ягоды другой рукой. - Женатый, а туда же!
  Ягоды мягко падали в белое нутро, мама смеялась легко и беззаботно, как никогда не смеялась при папе. Леся тоже собирала малину в бидончик - ей достался маленький, в него обычно покупали разливную сметану из высоких мутно-серебристых баклажек за прилавком в гастрономе.
  Бидончик был славный, красный в белый горошек, и Леся его раньше очень любила. Раньше. Недавно они с папой возвращались из магазина и в подъезде Леся его, полный сметаны, уронила на лестницу, и он покатился вниз, отбиваясь и глухо бумкая на каждой ступеньке, оставляя на бетоне широкий белый след. А у папы от гнева глаза тут же стали стеклянными, потемнели, он размахнулся и отвесил Лесе такого тумака, что она пролетела через всю площадку и ударилась лицом о перила.
  С тех пор на бидончике темнели два больших скола - один круглый, как мяч, второй вытянутый, как колбаса. А у Леси был скол на переднем зубе, острый, когда она его трогала языком. Мама много плакала в тот день, и вытирала ей кровь с разбитых губ, и говорила, что щербатый зуб скоро выпадет, а новый вырастет ровный. И что аккуратнее надо быть, не зевать по сторонам, не ронять сметану, не сердить папу - и оглядывалась на дверь со страхом, и сама тоже сердилась на что-то сквозь слезы. Леся думала, что на нее, и рыдала еще горше.
  - Ты посмотри, сколько набрала, - восхитилась тетя Света, заглядывая в Лесин бидончик.
  Мама гордо улыбнулась.
  - Да, она молодец. А на грибы у нее знаешь какой нюх! Слушай, кстати, Кузнецовы на той неделе в Рощине ходили по малину, так уже, оказывается, лисички пошли - Ленка полный подол принесла. Рано в этом году.
  - Рано в этом году Кузнецова в подоле принесла? - захихикала тетя Шура - толстая, кудрявая, с большой родинкой на щеке. И тут же предложила - А вот пусть Леська пробежит посмотрит, раз чутье у девчонки. Если в Рощине пошли, то и тут должны. На жареху наберет - хорошо.
  И она мечтательно улыбнулась. Тетя Шура часто говорила о еде.
  Мама улыбнулась, дала Лесе ножик и отвязала от пояса маленькую корзинку.
  - Пробегись вокруг, посмотри, доча. Далеко не отходи, я тебе кричать буду каждые пару минут - отвечай.
  Леся поставила бидончик рядом с мамой и, гордая, побежала грибы искать.
  - Ле-е-е-ся! - кричала мама, голос был близкий, теплый, гладил девочку по светловолосой голове.
  - Тута я! - отвечала Леся, и бежала к большому замшелому камню, где показалось что-то желтое. Ага, лисички, целое семейство. Леся срезала грибки осторожно - мама ей объясняла про грибницу, которую нельзя тревожить, а то потом грибов совсем не будет. Леся была очень ответственным ребенком, она любила, чтобы все вокруг росло, цвело и радовалось. Чтобы не было боли и ущерба. Леся потрогала языком сколотый зуб и помчалась дальше, быстро осматриваясь и нюхая воздух, как возбужденный щенок - первые найденные грибы ее очень раззадорили.
  - Ле-е-ся! - мамин голос был уже дальше, но Леся не боялась совсем - чего бояться, лес же не дикий, пригород, рельсы рядом. Не заблудишься, да и звери так близко к железке не подойдут.
  - А-у-у! - откликнулась девочка, выбегая в просвет между деревьями и останавливаясь, как вкопанная, на краю поляны. На поваленном стволе дерева сидел мальчик - темноволосый, скуластый, ее лет, он читал большую книжку в красной обложке и болтал ногами.
  Леся успела подумать, что как же так, он ведь ее не старше, а если старше, то несильно, а уже умеет читать. И книжка такая толстенная, и видно по лицу, что очень ему это занятие нравится. А она-то сама еще только несколько слов может собрать, и то по слогам. Папа все отмахивался. "Чего время терять, - говорил. - Раз такая тупая, что не научилась пока, то в школе и выучится. Двоечницей, конечно, будет, но классу к десятому-то научат." Мама поджимала губы, но не спорила. А Леся смотрела на них исподлобья и в груди у нее становилось противно, тесно и горячо так, что аж дышать было больно.
  Мальчик поднял голову и посмотрел прямо на нее. Его глаза расширились, он приоткрыл рот, как будто увидел что-то удивительное, чего не ожидал совсем, чему не мог поверить.
  Леся улыбнулась и шагнула к нему. Он был почему-то совсем не чужой, казался знакомым, будто они всегда играли вместе и сто лет друг друга знали.
  - Привет, - сказала она. Мальчик заморгал и улыбнулся, широко и радостно, как будто тоже ее узнал.
  - Привет! - сказал он.
  Леся подошла и залезла на дерево рядом с ним. Она показала ему грибы, а он сказал, что вон там, за гранитной горкой, тоже много лисичек, он в этом году еще не искал, но в прошлом было завались.
  Он показал ей книжку и сказал, что она про детей в Бразилии и что там у девочки есть говорящая кукла, а мальчика зовут Педриньо, и они устраивают бродячий цирк, и вообще много приключений. И все время едят жабутикабы.
  - Фу, название противное, как жабы! - сказала Леся. - Я б не стала. Я вот яблоки люблю. И ягоды.
  - Ну нет, - сказал мальчик. - Жабутикабы наверняка вкусные. Я думаю - сладкие такие, как мандарины. Только без кислинки и кусать можно, как бананы. Ты бананы пробовала?
  - Мама из Ленинграда привозила один раз, - закивала Леся.
  Они обсудили разные фрукты. Потом пирожные - какие вкуснее. Леся сказала, что в сентябре идет в первый класс, и что у нее уже готова форма, и красный ранец, и новые блестящие туфли, жесткие, но ужасно красивые. Мальчик сказал, что ему вряд ли купят новые ботинки, потому что у него есть двоюродный брат, старший, и за ним все донашивать приходится. Леся спросила, что за рыба на картинке в книжке, и мальчик начал ей читать про принца Серебряную Рыбку. Пахло травой и теплым блаженством больших деревьев вокруг. Лениво гудели пчелы, где-то кричала горлица. Было ярко, солнечно и спокойно, как будто время остановилось и все в мире было на своих местах, в радости и идеальном равновесии. Так, как всегда должно было быть.
  И тут на поляну выбежала взволнованная мама, а за ней бежали тетя Света и тетя Шура с бидонами. Летний день дрогнул, волшебство закончилось, время снова пошло.
  - Леська, ну ты даешь! - сердилась мама. - Я же горло сорвала тебя кричать! Ты чего не отзываешься! Так меня напугала! Да разве ж можно!
  Она отвесила Лесе легкий подзатыльник и тут же обняла ее и поцеловала.
  - Больше на шаг от меня не отойдешь!
  И только тут заметила мальчика рядом.
  - А ты что один в лесу делаешь? - набросилась она. - Ты кто вообще? Чей?
  - Я Витя Ёлкин, - сказал мальчик спокойно. - Мы вон там живем, в финском длинном доме, знаете? - он махнул рукой за деревья.
  Мама кивнула.
  - Петров Федор там живет, знаю. Машинист в шестом депо.
  - Сосед наш, - кивнул Витя.
  - А чего ты тут в лесу один делаешь? - прищурилась тетя Шура, нависая над детьми. Леся заерзала и спрыгнула с дерева, чтобы выбраться из ее угрожающей плотной тени. А мальчик и бровью не повел.
  - Читать сюда прихожу, - сказал он и продемострировал книжку. - Тут тихо, хорошо. Вы такую не читали? Очень интересная.
  - Не читала, - поджала губы тетя Шура и отступила. - Ладно, пошли уже, на абтобус опоздаем. Пусть тут дальше читает, раз грамотей такой.
  Мама взяла Лесю за руку и потянула с поляны. Тетя Шура топала впереди и по спине было видно - на что-то сердилась. Уже из леса мама обернулась и помахала мальчику рукой.
  - До свидания, Витя Ёлкин. Сильно долго-то тут не сиди, а то и твоя мама волноваться будет.
  Витя помахал в ответ и все смотрел на Лесю. Она робко улыбнулась. Уходить от него ей совсем-совсем не хотелось.
  Они доехали на автобусе до дачи тети Светы, там жарили картошку с грибами, взрослые пили что-то красное прозрачное из бутылки ("на клюкве" - говорила тетя Шура) и морщились, и смеялись. А Леся нашла за печкой журнал "Крокодил", утащила его в угол и сидела, пытаясь собрать черные козявки буковок в слова. Мальчик Витя сказал, что это было очень легко, когда разберешься, как. К вечеру она уже могла прочитать легкие слова вроде "СССР" и "нет", и "наш".
  Мама все смеялась, когда они шли на остановку, и даже напевала песню про "как на свете без любви прожить", Лесе очень нравилось. Но на полпути автобус сломался, водитель его долго чинил, а мама смотрела на часы на руке и все мрачнела.
  - Тебя где носило? - зашипел папа с порога, и глаза у него были темные от гнева. Он сильно толкнул маму в грудь, не дав ей и в дверь пройти, она охнула и отступила назад, задевая Лесю. Та уже почти спала на ходу, от толчка уронила бидончик с малиной и он покатился вниз по лестнице, рассыпая темно-красные ягоды.
  Бум, бум, бум - бился бидончик. Леся посмотрела на него и вдруг заплакала - потому что вспомнила, как спокойно и хорошо ей было с мальчиком на поляне, и как дома с мамой и папой так никогда не было.
  - Рот закрой и подними, - мрачно сказал папа и, наконец, посторонился и пропустил их в квартиру. Леся заснула в слезах, трогая языком сколотый зуб и слушая тихую ругань родителей на кухне сквозь гул горящей колонки. Хотя ругался-то в основном папа.
  В сентябре она пошла в школу - с белыми бантами, с букетом астр в руках и в новых блестящих туфлях, которые тут же до крови растерли ей ноги.
  - Мам, а вдруг мне в школе не понравится? - говорила она.
  - Если будешь стараться, хорошо учиться и прилежно вести себя, то обязательно понравится, - невнимательно отмахивалась мама.
  На линейке Леся почти ничего не видела от волнения - вокруг было столько детей и взрослых, все гомонили, из громкоговорителя играл гимн, выходили барабанщики, за ними знаменосец, а она все смотрела на белые астры в руках, вдыхала их горький запах, и чувствовала, как ее тошнит.
  Уже в классе она подняла глаза и увидела Витю Ёлкина за третьей партой. Он махал ей рукой и показывал на место рядом с собой. Она засмеялась, положила цветы на стол учительницы и села рядом с ним.
  - Привет, - сказал Витя. - Давай будем вместе сидеть все время, за одной партой?
  И мир снова стал спокойным, прекрасным и интересным. Ей выдали букварь и школа началась.
  
  1963
  
  "Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции" было написано красной тушью на полосе ватмана над портретом Ленина. Портрет висел над директорским столом и Ильич смотрел на Витю с таким же неодобрительным прищуром, как и Василий Иванович.
  Учитывая, что завучем у него была Полина Ивановна Петрова по кличке "Петька", не приходилось удивляться, что анекдоты про Чапаева пользовались в школе особенной популярностью.
  - Ну давай, Ёлкин, рассказывай, - директор нахмурился сильнее. - Зачем и как устроил драку, да еще в таком месте? В туалете, Витя, это же гадко!
  Василий Иванович посмотрел в окно. Туалет вообще был для него больной темой - здание школы было старым, с кирпичным отхожим местом на улице. Двадцать лет, как СССР - страна-победитель, Леонов в открытый космос три недели назад вышел, а директор все никак не мог добиться перепланировки и установки сантехники. Он поморщился и вернулся к драчуну Ёлкину.
  - Кто с тобой был? Кто против вас дрался, понятно - их Полина Ивановна на улице стережет, пока родителей вызываем, в школу их в таком виде запускать никак нельзя.
  Третьеклассник угрюмо молчал, уставившись в пол. Это был не первый хулиган в кабинете директора даже за сегодня (хотя, пожалуй, наиболее впечатляющий за последнюю четверть) и Василий Иванович привычно набирал педагогические обороты.
  - Ты хоть понимаешь, что вы наделали? Вы же буквально в дерьме товарищей извозили. Опозорили и испачкали. Их трое, значит и вас было не меньше. Кто с тобой был?
  Мальчишка помотал головой, не поднимая глаз.
  - Ты же понимаешь, что теперь мы не сможем принять тебя в пионеры? Через неделю день рождения Ленина. Все твои друзья повяжут галстуки, а тебя с ними не будет. Ты же хотел стать пионером, Витя? Ты же клятву учил. Зачем же ты так? Не стыдно?
  Ёлкин поднял голову, в его серых глазах стояли слезы, правый заплывал фингалом, рот был расквашен, левое ухо торчало, распухшее и наливалось красным.
  - Они котов топили, - прошептал он с отчаянием. - Я позавчера пошел в туалет, и увидел... ниточки, летум. У меня фонарик был в ранце, я заглянул вниз, в жижу, присмотрелся, а оттуда хвост торчит. И лапа. Я решил - покараулю. Отпрашивался и на каждом уроке в туалет бегал. И вот сегодня дождался их.
  - Какие ниточки? - спросил первое, что пришло в голову, ошарашенный директор. Витя пожал плечами, смотрел с вызовом - не веришь, не верь.
  - Серые. Блестящие. Как паутинки. В воздухе висят, когда животное сдохло. Над телами. Потом пропадают. Да какая разница, Василий Иванович. Они же их убивали, понимаете? В туалете топили и смотрели, как мучаются. Они и сегодня несли серого кота, толстого такого, Павлов его подмышкой держал. А Павлов вот у вас - пионер. Все они пионеры...
  Мальчишка нахмурился, сжал губы и опять уставился в пол. Директор вздохнул. За плечами у него было почти двадцать лет стажа, он после войны принял ставку, и видел и слышал уже практически все, на что способны дети, и хорошее, и плохое. Вот про ниточки только слышал впервые. И про Диму Павлова никогда бы не подумал... Из такой хорошей семьи мальчишка, и класс всего лишь четвертый, с родителями предстоял очень неприятный разговор.
  - Драка - это не метод, тем более не пионерский метод решения проблем. Но вы заступились за беззащитных животных, я не стану наказывать ни тебя, ни твоих друзей, - сказал Василий Иванович примирительно. - Кто с тобой был-то?
  Ёлкин пожал плечами.
  - Сам я, - сказал он тихо. - Кого на такое позовешь? Папа сказал про летум вообще никому не рассказывать, - он поднял глаза на директора. - Василий Иванович, не говорите никому, пожалуйста. И моим родителям особенно, что я вам сказал. Мог же я просто зачем-то в дырку заглянуть... С фонариком... Ну или вообще, как хотите. Нельзя мне в пионеры, так и не принимайте, - он отвернулся, сглотнул.
  Василий Иванович встал, подошел к мальчику, положил руку на его плечо.
  - Примем, Ёлкин, - сказал он медленно. - Если больше драться не будешь, двадцать второго апреля повяжешь галстук. Иди к медсестре, пусть тебе ухо обработает. И домой сразу.
  - У нас еще русский и литра, - сказал мальчишка, поднимая с пола синий затертый ранец. - Мы с Лесей Свиридовой всегда домой вместе ходим.
  - Одна сегодня дойдет, - отмахнулся директор. - Чтоб духу твоего в школе не было до конца этого урока. Скоро уже родители начнут подходить... Твоих не вызывали пока. Иди, не давай мне повода. Постой-ка...
  Витя обернулся от двери.
  - А что с котом-то случилось? С серым и толстым?
  - Сбежал, - мальчик улыбнулся широко и открыто. - Павлов как к стене отлетел, кота сразу зажимать перестал. Тот ему руку расцарапал, прыг - и деру! Теперь осторожней будет, авось, не попадется никому!
  Дверь за Ёлкиным закрылась, Василий Иванович сел за стол и помассировал виски. Мысли скакали в голове, как блохи - коты, серые ниточки, родители Павлова, пионерские галстуки, Витя Ёлкин, в одиночку раскидывающий по нечистому бетонному полу туалета троих старших мальчишек, летум еще какой-то...
  Ленин по-прежнему смотрел с портрета вниз, на директора, жизнерадостно, со своим знаменитым хитроватым прищуром.
  
  Родители были на работе до пяти. Уроки делать не хотелось, читать - тоже. Витя немного послонялся по дому и двору, напился компоту, съел пару котлет из кастрюли в холодильнике. Одну вынес Лайке, поправил ей цепь, сел рядом, почесал беременное брюхо. Сука лизнула ему руку, положила голову на колено.
  - Пойдешь в лес со мной? - спросил Витя. Собака завиляла хвостом, но дышала тяжело, и мальчик вспомнил, что отец говорил ее пожалеть, не перетруждать. В прошлом помете у нее родилось всего трое щенков, слабеньких, ни один не выжил. Была зима, холодно, Лайка рожала в сенях, мама постелила ей несколько пустых мешков из-под картошки.
  Лайка вылизывала мертвых щенков с немым, механическим отчаянием. В воздухе над влажными неподвижными тельцами висели, искрились серые паутинки.
  - Пап, а как эти ниточки называются? - спросил тогда Витя. Отец замешкался и посмотрел не на паутинки, а на маму. Мама, со слезами на глазах убиравшая с пола мешки, махнула рукой.
  - Давно пора с ним поговорить, Коль, - сказала она. Потрепала Витю по плечу, Лайку - по голове, и вышла. Папа вздохнул.
  - Одевайся, Витя. Пойдем щенков хоронить.
  Они отошли подальше в лес, чтобы зарыть маленький сверток из мешковины.
  "Чтобы Лайка не учуяла, - объяснил отец. - Видишь, как убивается. Первые щенки, и вот как плохо вышло..."
  Снег скрипел под валенками. Папа отодвинул от подножия сосны большой камень, они закопали сверток со щенками в снег и поставили камень обратно. Серые веревочки колыхались над могилкой в разных направлениях, проходили сквозь снег и камень, будто их и не было, искрились на зимнем солнце. Они были разной длины, но самая длинная заканчивалась выше Витиной головы.
  Папа глубоко вдохнул, протянул руку раскрытой ладонью вперед. Нитки вздрогнули, изогнулись, потянулись к папиной руке, как железные проволочки к магниту. Папа уронил руку - серые нити рассыпались, потеряли направление, опять закрутились как попало.
  Отец обернулся и Витя вскрикнул - глаза у него были темно-красные, налитые кровью, радужки и зрачка было почти не видно за багровой пеленой, но пока Витя решал, заговорить или убежать, краснота начала рассеиваться, глаза - становиться нормальными, голубыми.
  - Мы - особенные люди, Витя, - сказал папа странным гулким голосом. - Мы можем видеть и управлять летумом - это особая энергия, присущая жизни. Из нее ткутся миры, в которые уходит дух, когда плоть умирает. Это, - отец показал на ниточки, - связи между духом и мертвым телом. Чем дальше жизнь уходит в смерть, тем слабее эта связь. У животных она вообще очень тонкая. А эти щенки издохли, едва родившись, дух не успел набрать силу. Они умерли... - он посмотрел на часы - около часа назад. А присмотрись внимательнее, летум уже слабеет, рассеивается...
  Витя посмотрел. Ниточки и вправду становились менее четкими, укорачивались, размывались в морозном воздухе. Мальчик переступил с ноги на ногу - валенки были тонкие, он начинал мерзнуть.
  - А другие люди не могут видеть этот... летум? - спросил он. Папа покачал головой.
  - Нет, Витя, большинство не может. Есть и другие люди как мы, но нас мало, мы рассеяны по миру и мало кто друг друга знает. Слушай, сынок, пойдем-ка домой обратно, ты уже вон скачешь, ноги замерзли.
  Пока они шли, Витя продолжал спрашивать, а папа - отвечать.
  Да, когда умирают люди, летум тоже связывает дух с мертвым телом. И это не тонкая нить, а воронка, мощная энергия, как торнадо. Да, как в "Волшебнике Изумрудного Города". Нет, не уносит. Но те, кто умеет, могут входить в эти воронки, в мир летума и общаться с его обитателями. Ну, мало ли зачем, вот умер дедушка, а кубышку его найти не могут. Шутка, конечно, но бывает и вправду важно. Нет, никогда не пробовал. Да, это опасно. Нет, мама не такая, как мы, она не может. Нет, бога нет. Или есть. Тьфу, да я откуда знаю, Витя?
  Они уже дошли до дома, во дворе стыла пустая конура, лежала цепь. Перед крыльцом папа положил Вите руку на плечо, нагнул голову, посмотрел ему в глаза.
  - Никогда никому не рассказывай о летуме, Витя. И вот еще что... - он помялся. - Леся Свиридова. Я знаю, что вы друзья, и это хорошо. Но вы растете быстро - вот ты только вроде в школу пошел, а уже раз - и третий класс. И я тебя прямо сейчас предупреждаю - кроме дружбы между вами ничего никогда быть не может. Не должно. Мы - летум-ке. Мы должны жениться на своих. Или не жениться вообще.
  - Это потому, что мы думаем, что мы лучше? - Витя задохнулся от возмущения, он только недавно дочитал книжку про концлагеря и фашизм.
  - Это потому, что когда она родит тебе ребенка, то, скорее всего, умрет, - сказал папа побелевшими губами.
  Дверь распахнулась, за ней стояла мама, сердитая и обвязанная серым пуховым платком. За ее спиной, из сеней, на них смотрели отчаянные глаза Лайки - она вытянулась на дощатом полу, положила голову на передние лапы. Рядом на корточках сидела Леся и гладила собаку по голове. Ее светлые волосы выбивались из-под меховой шапки, лицо было грустное.
  - Им по десять лет, Коля, - укоризненно сказала мать отцу. - Десять лет, а ты ему чем голову забиваешь? Они же дети. Оставь их в покое.
  Папа кивнул, по-прежнему нахмуренный, подтолкнул Витю в дом. Леся подняла голову.
  - Вить, ты мне поможешь с математикой, а? Я сидела, сидела, уравнения не решаются, а у тебя все всегда на раз-два. Слушай, жалко щенков-то как! Лаечка грустная совсем. Помнишь, как у Есенина "покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег"?
  - Идите в Витину комнату, - сказала мама. - Я вам чаю принесу.
  Витя обернулся на родителей из коридора - они стояли вместе, мама опиралась на отца всем телом, папа обнимал ее за плечи. Вот они поженились, хотя мама - нормальная, а не летум-бе. Или ке? Или фе? Они родили Витю (к сожалению, не нормального), и мама не умерла. Он знал, что она не очень здорова, быстро устает и часто пьет таблетки. Неужели это из-за него?
  Мама улыбнулась чему-то своему, папа погладил ее по спине, прижал к себе крепче.
  - Вить, ну ты идешь, нет? - позвала Леся. - Меня на час всего отпустили, мне опаздывать и папу сердить нельзя. Где ранец твой, доставай математику...
  
  Это было давно, в начале зимы, а сейчас апрель набирал силу, снег в лесу уже весь сошел, на березах и липах начинали распускаться почки, птицы летали, радостно щебеча, празднуя новую весну, новое тепло, новую жизнь со всеми ее обещаниями. Витя шел и тоже улыбался солнышку - в новых (синих!) резиновых сапогах, с папиным охотничьим ножом у пояса (взял с полки, надо успеть обратно положить, пока папа с работы не вернулся). Он искал пару хороших крепких веток, растущих невысоко, чтобы вырезать себе и Лесе две деревянных шпаги, больших, как настоящие.
  На прошлой неделе теть Наташа, Лесина мама, водила их обоих в кино на "Скарамуша" и теперь им срочно нужны были шпаги, чтобы фехтовать, как Андре Моро. Особенно в последней сцене, где была дуэль в театре... Витя хотел сделать Лесе сюрприз - она придет из школы, а шпаги готовы. Он ей поможет с математикой опять, а потом они пойдут за гаражи за ее домом и будут играть в Скарамуша, там, может, и еще ребята выйдут...
  Витя не сразу понял, что он видит за поляной, между деревьев. Серая воронка была высокой, полупрозрачной, искрила на загибах. Она стояла от земли до неба и медленно вращалась. Витя бегом бросился через поляну - под травой была вода, грязные брызги полетели из-под сапог во все стороны..
  Витя никогда до этого не видел мертвецов. Этот был старик, маленький какой-то, худющий, щеки все в морщинах. Он полулежал-полусидел в луже у большого гранитного валуна и выглядел спокойным и внимательным. Глаза у него были карие, широко раскрытые, смотрели в никуда. Рот тоже был открыт, внутри влажно чернели пеньки зубов, блестела пара золотых коронок. Витя потрогал его за плечо - он был жесткий, холодный, как будто выточенный из дерева и зачем-то наряженный в крепкие армейские брюки, сапоги и рваный ватник. Рядом лежало охотничье ружье.
  Витя развернулся бежать к дому, звать соседей, вроде бы Федор Иваныч из седьмого, машинист, сегодня не на работе... Он отошел на несколько шагов и вдруг остановился. Повернулся, выставил руки ладонями вперед, как папа тогда в лесу. Глубоко вдохнул, закрыл глаза и попытался внутри, в голове, потянуть столб летума на себя.
  
  Когда Вите было четыре года, он взял с полки книжку, на обложке которой человек в высокой шапке шел по берегу моря, держа в руках мохнатый зонтик.
  - Мам, это какая буква? - спрашивал он, сидя в углу кухни.
  - "Р", - говорила мама. - А следующая - "О".
  Через пять минут Витя, сам складывая буквы, узнал, что человека звали "Робинзон Крузо".
  Через два часа он прочел первую страницу, шевеля губами и хмурясь от напряжения.
  Через неделю он прочитал всю книжку дважды и с удовольствием пересказывал отдельные главы ребятам в детском саду. А еще через неделю воспитательница вызвала родителей, потому что с Витиной подачи дети стали играть в дикарей-людоедов и разжигали костер, чтобы изжарить у столба троих "жертв", которые с большим любопытством ждали своей участи у стенки навеса и ковыряли в носу.
  Так или иначе - всему, чего хотел, Витя учился в жизни сам, не дожидаясь, когда кто-то соберется его научить. Когда он был готов, он начинал делать.
  Выставленные ладони захолодило и закололо маленькими иголочками, а глаза, наоборот, стали горячими, как будто кто-то разжег маленькие огни внутри глазных яблок. Он поднял веки с усилием - они были очень тяжелыми - и увидел, что столб летума уже не уходит в небо, а стянулся, повернулся и смотрит на него темным раструбом, как труба граммофона - у бабушки был красивый блестящий граммофон, дореволюционный. Горло воронки выглядело, как вход, и Витя сам не понял, что его заставило туда шагнуть. Темнота вспыхнула в голове, тело охватил леденящий холод, он захотел перестать двигаться, перестать думать, перестать быть. Но в нем всегда, с раннего детства, была сильная часть, которая знала, "как". Он шагнул через силу - раз, другой, третий...
  
  ... и оказался в таком же лесу, только летнем, зеленом и очень тихом. Сосны, мох, островки гранита. Птиц было почти не слышно, только иногда отстукивал дятел или свистела сойка. Диска солнца видно не было, свет лился отовсюду, и его казалось больше, чем обычно в таком густом лесу. Пахло грибами и сыростью. Мертвеца на поляне не было. Витя был один.
  Он осмотрелся по сторонам и пошел куда глаза глядят. Он шел больше часа, а лес все не менялся. Ему начало становиться страшно, хотелось чтобы что-нибудь изменилось, чтобы появилось что угодно - ручей, поляна, упавшее дерево, какое-нибудь животное. И тут он вышел к высокой гранитной горке.
  Под ногами зашуршало - проползла гадюка, яркая, крупная, длиной с его руку. Витя закусил губу, чтоб не вскрикнуть - его резиновые сапоги змее было не прокусить, но сам вид гибкого темного тела наполнял его страхом и неприязнью. Мальчик быстро полез на горку, прыгая с валуна на валун, скользя подошвами по влажному мху. На вершине холма стояла высокая елка, очень красивая и пушистая, хоть на центральную площадь в Новый Год. Под елкой сидел сморщенный человечек в зеленом костюме и блестящих башмаках с золотыми пряжками. Он ел булку с маслом, откусывая от нее острыми желтыми зубами, и крошки застревали в его узкой седой бороде. Рядом лежала и дымилась курительная трубка из голубого стекла. Размером старичок был чуть больше Лайки.
  Гном заметил Витю, крякнул, с сожалением отложил в сторону бутерброд, отряхнулся.
  - Под косматой елью, в темном подземелье, где рождается родник, меж корней живет старик... - начал он противным скрипучим речитативом.
  - Кто родился в день воскресный, - ошеломленно продолжил Витя заклинание из любимой сказки, - получает клад чудесный...
  - Ну и? - уставился на него старичок. - Ты воскресный или как?
  Витя не знал точно.
  - Да вроде нет, - неуверенно сказал он. - Я точно не знаю, но мама рассказывала, как ее скорая прямо с работы увозила в роддом... Если б воскресный был день, так чего бы она работала, правильно?
  - Правильно, - покладисто согласился человечек и снова взялся за булку. - Вот и проходи тогда дальше, мальчик. Продолжай идти. Не заблудишься. Каждый мертвый путь находит, рано или поздно.
  - Я не мертвый, - запротестовал Витя.
  - Все мертвые так говорят, - отмахнулся гномик. - Некоторые неделями бродят и бубнят "Я не мертвый, я не мертвый". Не докажешь.
  - Но я правда живой, - нахмурился Витя. - Старик был мертвый, на поляне. А над ним вихрь, папа сказал, это летум. Он сказал, мы - летум-ке и умеем им управлять. Вот я и попробовал...
  - Летум-ке, говоришь... А папа твой сейчас где? - с интересом спросил человечек, снова откладывая свою еду.
  - На работе, - пожал плечами Витя. Гномик почему-то облизнул губы, осмотрел его с ног до головы, задержавшись взглядом на ноже у пояса, и закивал.
  - Тогда я тебя направлю, мальчик, - сказал он, улыбаясь. Зубы казались очень острыми и слишком крупными для его сморщенного лица.
  - Вот тебе проводник, - он поднял со мха еловую шишку и три раза стукнул по ней своей стеклянной трубкой. Потом уронил ее на гранит, шишка закрутилась на месте, медленно покатилась с холма, потом остановилась, как будто поджидая Витю.
  - Иди за ним, - сказал гномик. - Он тебя выведет, куда надо.
  "Кому надо?" - думал Витя, чувствуя спиной острый взгляд сказочного старичка. Но шел за катящейся шишкой, потому что она его все же куда-то вела, а он боялся снова оказаться один, в ловушке неизменного леса одинаковых деревьев.
  Лес скоро кончился - Витя и не заметил, как, и начался город - пустые улицы, выбоины на стенах, как от снарядов, темные глаза разбитых окон. Табличек с названиями улиц не было, но в том, как стояли дома, какой формы были крыши, чудилось что-то чужое, непривычное. Старинная мостовая была мокрой от дождя. Шишка катилась по ней с тихим стуком. "Костяным" откуда-то всплыло у Вити в голове, хотя, как именно стучат кости, он представлял смутно, только из старых сказок про Бабу-Ягу.
  Он вышел на площадь, в середине которой был разрушенный фонтан, как будто взорванный бомбой. Высокая стрельчатая башенка фонтана стояла сломанная, как дерево после грозы, фигурки, подпиравшие ее, были разбросаны по брусчатке. В арке одного из дворов, рядом с мертвым деревом с узловатыми ветками, стояла молодая женщина в светлом пальто. Она поймала Витин взгляд, показала на шишку и покачала головой. Витя побежал к ней.
  - Не ходи туда, куда оно тебя ведет, - сказала женщина, когда мальчик подбежал ближе. - Тебя ведут на заклание. Кровь агнца оросит сухую землю и мертвые оживут в своих снах.
  "Сумасшедшая", с испугом подумал Витя. Шишка подкатилась и ткнулась ему в ногу, напоминая, что нужно идти за ней.
  Женщина схватила его за плечо - он сквозь пальто почувствовал, какие у нее горячие пальцы.
  - Не ходи, - сказала она. - Прошу. Мальчик. Послушай меня.
  Ее слова звучали странно - как будто она их говорила на каком-то другом языке, а Витя почему-то слышал русский. Он повел плечом, освобождаясь от ее раскаленных пальцев. Она моргнула. Глаза у нее были зеленые.
  - Ладно, не пойду, - сказал он. - Сам буду дорогу искать.
  - Хорошо, - сказала она, и тут же вскрикнула - волшебная шишка подскочила в воздух и ударила ее в лицо, как будто брошенная невидимой рукой. Отлетела и бросилась на нее снова. Женщина закрывала лицо рукой. Шишка атаковала ее, как огромная сердитая пчела.
  - Беги, - крикнула женщина Вите из-под руки. Он побежал - и вовремя - изо всех переулков, которыми он только что прошел, выбежали мрачные гестаповцы в черных формах с красными повязками на рукавах, целая толпа, Витя таких в кино видел. Они все остановились, когда он остановился и завертели головами, как будто не видя его. Витя почувствовал, как кто-то тянет его за ногу и взглянул вниз. Одна из бронзовых фигурок с фонтана - хитро улыбающийся крестьянин - ожила и ухватилась за его штанину. Мальчик сильно дернул ногой, вырывая ткань из металлических пальцев, и старик зашипел, открывая рот, полный длинных зубов-иголок.
  - Сюда, ко мне! - закричал он трубным голосом, и сразу все гестаповцы повернули головы и одновременно двинулись к нему - свастики на рукавах шевелились, как пауки.
  Витя закричал от ужаса и снова побежал, не разбирая дороги. Дом, переулок, маленький сквер с черной решеткой ограды, улица. Слаженный топот десятков ног позади не отставал. В боку начинало сильно колоть, он тяжело дышал. Он не пил уже много часов, дыхание царапало горло, язык казался большим и распухшим. Он обернулся на бегу, проверить, близка ли погоня, и влетел в кого-то крепкого и жесткого, пахнущего дымом и машинным маслом. Скрипнули сапоги - молодой кареглазый танкист присел перед Витей, посмотрел ему в лицо.
  - Ты откуда, мальчик? Ты в опасности?
  Витя закивал, говорить не хватало дыхания. Из-за угла вылетела толпа преследователей - они по-прежнему двигались слаженно, как один человек, много раз отраженный в зеркале.
  - Петей меня зовут, Егоров Петр, - сказал солдат, срывая с пояса гранату и выдергивая чеку. - За мной!
  Он бросил гранату в переулок и, схватив Витю за руку, потащил его в другой. От взрыва дрогнул весь мир, здания впереди и позади них затряслись, посыпалась известка, кирпичи, у самых Витиных ног разбилась гипсовая кариатида с какого-то балкона. Голова откатилась к стене, а потом белые веки дрогнули и открылись. У нее были такие же голубые глаза, как у Леси. Солдат опять дернул его за руку, они пробежали в кирпичную арку и она расспыпалась и обрушилась за ними.
  
  - Ты пей, пей, тут ручей недалеко, - говорил Петр. Витя жадно пил из фляги, там уже плескалось лишь на дне. Жажду эта вода утоляла очень плохо, но чуть-чуть полегче становилось.
  Они шли второй день и мальчик становился все слабее. Они вышли из города - Петр сказал, что это был Дрезден. Витя тогда впервые напился из зеленой фляги, что болталась на поясе у Петра и вместо утоления жажды испытал странное растворение в окружающем пространстве и чувство, как будто элементы его меняются, как только к ним устремляется его внимание.
  У дороги, что вела из города, горами были свалены трупы в разорванной одежде.
  - Американцы, суки, бомбили, - сказал Петр с искренней ненавистью. - Хотели Сталина впечатлить своей огневой мощью и безжалостностью. Ага, напугали ежа голой...
  На самой верхушке горы мертвецов развевались белокурые волосы девочки, очень похожие на Лесины. Под Витиным взглядом девочка села и повернула к ним разбитое лицо.
  - Эй, - прикрикнул на нее Петр. - Ну-ка не баловать!
  Девочка кивнула, легла, как была и снова стала мертвой.
  - Поначалу вставали и ходили за мной, - объяснил солдат. - Как упыри. Боялся я их сильно. Бегал, прятался. Замполит еще наш приходил, все военно-поелвым судом грозился, его тоже очень боялся. Застрелил его четыре раза, раз задушил, два раза лопатой убил. Перестал приходить. Больше никого не боюсь. Давай-ка, Витька, танк мой найдем. Где-то тут же должен быть... Может, в стогу сена спрятан? Как найдем, так быстро доберемся. Куда тебе надо-то?
  - Домой бы, - говорил Витя, и раз за разом пробовал открыть летум, пробурить в нем воронку, сквозь которую стала бы видна поляна и мертвый старый Петр у камня (хотя этот, молодой, в гимнастерке с капитанскими погонами, с кожаным танковым шлемом, заткнутым за пояс, был куда веселее).
  Витя боялся подумать, в какой панике вчера вечером была мама, когда он не вернулся домой, как бледнел и играл желваками папа, собирая соседей прочесывать ночной лес. Как вызванные наряды милиционеров, с овчарками на поводках, все ищут его и ищут, перекрикиваясь среди цветущих берез, а мама капает в стакан с водой горько пахнущие капли, пьет их и сидит неподвижно, смотрит в окно... Снова и снова Витя выбрасывал руки ладонями вперед, закрывал глаза, вдыхал, выдыхал, сдвигал и раздвигал пальцы, даже складывал из них разные фигуры - ничего не помогало.
  - Ты чего, Витька, в небо дули крутишь? Иди сюда, к костру, расскажу тебе, как мы в сорок третьем из окружения выходили. Эк тебя шатает. Пить еще будешь?
  - А после войны вы что делали? - спросил Витя, передавая флягу обратно Петру. Тот протянул ему кусок хлеба и сосиску, поджаренные на палочке над костром, как на шампуре. Еда пахла очень вкусно, но совсем не насыщала мальчика. Петр, впрочем, ел с аппетитом и много. Когда он разводил костер, рядом тут же, как по волшебству, всегда оказывался высокий короб с провиантом.
  - После войны? - он нахмурился. - Не помню. Так кончилась война-то? Ну да, Берлин же брали... Дрезден, опять же... Весна... Вернулся... Маруся не дождалась, воспаление легких... Электриком взяли на железную дорогу... Пил многовато, конечно, все обещался завязать, да как тут... На охоту утром пошел, зайца хотел в сметане, гон у них сейчас...
  Солдат схватился за грудь, темнея лицом, на глазах старея.
  - Сердце, Витька, сердце схватило, вдохнуть не мог. Заломило все, как каменное стало тело. Ноги подкосились, так и сел, где стоял... Что ж это, все, что ли, значит? Это все?
  Ответа у Вити не было, к тому же ужасно захотелось спать. Он растянулся на мягкой траве около костра и уснул, и во сне его все звали, звали по имени какая-то женщина и какая-то девочка, голоса были очень знакомыми, родными, но он никак не мог вспомнить их имен и лиц.
  Проснулся он от звуков патефона, игравшего "Расставание" - у Вити дома была такая пластинка, мама ее очень любила. Только эта была сильнее заезжена, голос певца будто шептал сквозь треск и шипение.
  Мне немного взгрустнулось,
  Без тоски, без печали
  В этот час прозвучали
  Слова твои.
  Петр, снова молодой, сидел у костра в черном танковом комбинезоне, в шлеме, и подыгрывал патефону на губной гармошке.
  - Успокоился я, - сказал он Вите, увидев, что тот проснулся. - Видишь как, умер, а не исчез. Выходит, жизнь-то - не просто способ существования белковых тел? Но и черти с вилами что-то не бегут меня в котел бросать и тушить там под соусом, как я того зайца собирался. Эх, какого я, Витька, зайца готовил - пальчики оближешь!
  Он подмигнул мальчику.
  - Вставай давай, я вспомнил, где мы танк найдем. А может не вспомнил, а только что придумал, но все одно найдем. Поднимайся, лежебока!
  Витя поднялся и тут же упал. Петр бросился к нему, напуганный, поднял за локти.
  - Ты чего, Витька? Ну-ка, глянь на меня прямо... Да что ж такое, да ты ж от жажды весь ссохся! Пьешь, пьешь, я только бегаю флягу наполняю. Ну что ж такое!
  Песня кончилась, игла шипела на пластинке.
  Вите пришло в голову, что если они вернутся туда, где он вошел в летум - в тот странный нескончаемый лес - то, может быть, у него получится снова открыть окно в свой мир. Петр закивал, снова сбегал за водой, напоил мальчика из фляги - вода проливалась, пропитывала его рубашку, но легче стало лишь чуть-чуть.
  - На танке поедем! - сказал Петр и потащил Витю к близкому перелеску - сначала помогал идти, потом просто взял и понес.
  - Легкий ты совсем! - говорил он Вите с напускной бодростью. - Вот я в сорок четвертом старшину нашего выносил через лес - он мелкий совсем был, чуть выше тебя ростом, но тяжелый - ух! еле допер. Заштопали его на славу, знаешь, до Берлина со мной дошел, потом в Ереван уехал, женился, пять дочек, представляешь, Витька! Держись, пацан!
  Танк был теплый, как будто долго грелся на солнце, подставляя ему пахнущие мазутом бока. Петр усадил мальчика на нагретую броню, заглянул в лицо.
  - Давай, соберись. Залезай в башню. В танке доводилось тебе бывать-то? Ну, в музее там или где?
  Витя не успел ответить (нет, не доводилось) - в небе застрекотали самолеты, много, пара десятков, пули ударили в землю, выбивая столбики пыли.
  - Я сперва подумал, "мессеры", - закричал Петр, сгребая Витю в охапку и прячась с ним за танком. - А это ж наши, илы десятые! Совсем сдурели, что ли - на бреющем из пулеметов лупят!
  Самолеты прошли над ними, развернулись, ушли выше - и вдруг небо наполнилось белыми парашютами - как семечки одуванчика, они летели по ветру, все ближе к Вите и Петру. Один парашют был ярко-красным, как флаг. Брошенные самолеты разлетались в разные стороны, некоторые из них теряли высоту, с ревом неслись к земле, врезались в нее. Столбы дыма от взрывов наполнили воздух, земля содрогалась. К моменту, когда все парашютисты коснулись земли и побежали к ним, синхронно, как позавчерашние гестаповцы, в небе оставался лишь один самолет. Серебристый, красивый, он покачивал крыльями и уходил все выше, пока не исчез в облаках. Витя смотрел на него, глаз не мог отвести, как будто этот момент закреплял что-то в его судьбе, он сам пока не знал, что.
  А когда он опустил голову, то увидел, что к ним, отбросив красный парашют с серпом и молотом, приближается очень маленького роста человечек в офицерской форме, в ладно пригнанном кителе с парадными золотыми погонами. У него была узкая седая борода и он покуривал трубку синего стекла - тут-то Витя его и узнал.
  - Смирно, сержант Егоров! - скомандовал гномик. Петр, как завороженный, поднялся и вытянулся в стойку. Витя тоже встал, опираясь на броню.
  - Вольно! - крикнул старичок. - Передайте задержанного.
  Петр заморгал.
  - Нет тут задержанных, товарищ полковник! Вот, мальчишка потерялся, плохо ему, не знаю, как помочь.
  - Я знаю, - кивнул старик. - Я знаю, как ему помочь. Сперва забери-ка у него из-за пояса нож. Ты, Егоров, тут единственный, кто может без боли коснуться металла среднего мира, так как у тебя пока не утрачена связь с телом... уж каким-никаким. Мертвое, но есть.
  - Не надо, - попросил Витя, но Петр нагнулся к нему и прошептал.
  - Да ладно тебе, отдай нож, чего жмешься? Он же сказал, что знает, как тебе помочь. Что, думаешь, я тебя защитить не смогу?
  Витя кивнул, вытащил из-под ремня отцовский охотничий нож и отдал Петру.
  - Открой, - сказал гномик, попыхивая трубкой. Его табак пах серой. Петр расстегнул пуговицу кожаных ножен, достал нож. Свет отразился от длинного лезвия, толпа парашютистов вокруг ахнула.
  - Хороший нож, - старик погладил бороду, закивал. - Острый, ухоженный. Теперь нужна капля крови. Живой крови. Лишь капля. Витя? Согласишься?
  - Давай палец, - Петр протянул руку. Крепкую, молодую, загорелую. Витя вздохнул и положил свою в его. Лезвие ножа легко вошло в кончик указательного пальца, мальчик лишь поморщился.
  - Теперь в рот, - улыбнулся старик, показывая желтые острые зубы. Витя вскинул голову - Петр стоял, как завороженный, и смотрел на каплю крови на лезвии. Как во сне, поднес нож ко рту, лизнул...
  И закричал в экстазе, глаза широко распахнулись и остекленели.
  - Готовьте жертвенную чашу, - махнул гномик своим парашютистам. - Крови хватит на всех.
  Тут же откуда-то взялась большая плоская чаша черненого серебра, парашютисты, возбужденно перешептываясь и хохоча, водрузили ее на треножник, обступили широким кругом.
  - Кровь агнца оросит сухую землю и мертвые оживут в своих снах, - одобрительно кивнул старик.
  - Что вы с ним сделали? - в ужасе спросил Витя, глядя на Петра, который все стоял и таращился в никуда, как истукан.
  - Кровь летум-ке позволяет мертвым быть живыми, - по-прежнему улыбаясь, ответил старик. - Он сейчас вновь проживает свою жизнь. Может, точно так же, а может и получше. Подожди, это всего пара минут. Сейчас он снова пойдет в лес охотиться, получит инфаркт миокарда и очнется. А потом еще захочет, хе-хе.
  Петр и правда очнулся, заморгал, как-то странно посмотрел на Витю, сжимая нож в руке. Витя отшатнулся назад, но там плотным строем стояли парашютисты. Холодные руки толкнули его к треножнику.
  - Давай, Егоров, - сказал старик. - На руках ему режь вены. Над чашей только держи. Ты же помнишь, что резать надо вдоль, не поперек. Вдоль больнее, конечно, но так кровь не успевает сворачиваться. Ты же себе тогда поперек резал, помнишь - так позорище сплошное вышло на весь госпиталь. Совесть заела, да? Этот, - гном кивнул на Витю, - ведь не первый мальчик, у которого есть то, что тебе нужно? Что там было у того беленького? Бинокль цейсовский? Не отдавал, сучонок фашистский? Ну как же было не пристрелить-то?
  Петр плакал, слезы собирались в глубоких морщинах его старого лица.
  - Давай, Витя, - сказал он. - Все равно помрешь ведь. Никак тебе отсюда не выбраться. Так хоть кровь не пропадет...
  Витя брыкался из последних сил и не верил, но Петр схватил его за руку, потащил к чаше, разорвал рукав его рубашки.
  - Прости, пацан, - сказал он. - Иншульдиген, юнген. Мне важнее.
  И нож распорол Витину руку от локтя до запястья - глубоко, до кости. Витя заорал, глядя, как яркая кровь толчками побежала в чашу. Он кричал и дергался, но Петр держал его крепко, а в голове уже нарастала звенящая легкость, ощущение блаженной пустоты и близкого покоя.
  - Кто родился в день воскресный, получает клад чудесный, - пробормотал злой гном, задумчиво глядя, как кровь струится по серебру.
  Витя подумал о маме. О Лесе. О папе. О драке в школе. О том, каким он тогда был сильным, как скуксилось лицо Димки Павлова после встречи с его кулаком. Как радостно удирал из школьного туалета серый кот - свободный. Витя думал обо всем сразу, и слабел, и умирал.
  Но тут вдруг дрогнули земля и небо, и закричали люди или нелюди вокруг, и хватка Петра на Витиных плечах ослабела. Треножник покосился, чаша завалилась на бок. Витина кровь вылилась на землю и тут же задымилась и исчезла.
  - Нет! - крикнул старик, а в огромную прореху в мироздании шагнул Витин папа с обнаженным ножом в руке. Он был свиреп и прекрасен, как Фэт-Фрумос, сражающий дракона, как Алеша Попович, заносящий булаву над Тугарин-Змеем, как Скарамуш в конце дуэли.
  Витя лежал на сухой земле, мелко дрожа и истекая кровью, и смотрел, как разбегаются парашютисты, как пятится, дрожа, Петр, как гномик бросается на папу, а тот хватает его за бороду, дергает вверх и одним движением перерезает ему горло. И идет к Вите, поднимает его на руки и бежит с ним к светящейся белой дыре, за которой светит солнце, стоит весенний лес, и сидит у гранитного валуна мертвый старик, а рядом машет хвостом Лайка.
  - Коля Ёлкин, ты что ли? - крикнул Петр вслед папе. - Это ж я, Петр Афанасьевич, электрик из четвертого депо... Твой малец, что ли? Ты прости меня, Коля. И ты, Витя, прости! Прости-и-ите...
  Воронка летума снова выпрямилась, выпустив их. У Вити в глазах уже было темно и в ушах шумело, как будто пластинка кончилась.
  Папа снял с Вити рубашку, разорвал ее на полосы и перетянул ему руку, заматывая туго, изо всех сил. Завернул его в свой ватник, прижал крепко-крепко, мальчик слышал, как стучит его сердце.
  - Па, попить есть? - прохрипел Витя. Папа покачал головой.
  - Держись, сынок, сейчас побежим быстро, дома напьешься и скорую тут же вызовем. Держись, Витя! Лайка, за мной!
  Он и вправду побежал быстро, задержавшись всего на полсекунды, чтобы пнуть труп старика. Тот завалился набок, и это было последним, что Витя видел прежде чем потерять сознание.
  
  - Пап, я все врачам сказал, как ты научил. И милиционеру тоже. Что увидел мертвеца, испугался, побежал, не разбирая дороги, потом показалось, что кого-то увидел в лесу, достал нож и случайно им руку распорол. Пап, ты сердишься?
  Отец помотал головой и затянулся сигаретой. Витя, в серой больничной пижаме, сидел на узком подоконнике, прижавшись лбом к стеклу, а папа стоял рядом и курил в форточку. Мама ушла разговаривать с лечащим врачом - крупной усатой теткой, имени которой Витя за три дня так и не смог запомнить.
  Папа был очень молчалив, говорил с Витей как будто через силу, и мальчика это терзало куда глубже, чем горячая тянущая боль заживающей руки. Плюс Витя все никак не мог понять, как вышло, что его никто не искал и даже не знал о его исчезновении - ведь прошло очень много времени, и доктора говорили о "трехдневном обезвоживании организма". Витя собрался с духом и спросил. Отец посмотрел на него, вздохнул, возвращаясь из своих мыслей, сжал его плечо.
  - Время в летуме течет совсем иначе, Витя. Я не знаю точно, насколько быстрее. Но быстрее. Ты во сколько со двора ушел?
  Витя подумал.
  - Где-то в час, наверное.
  - Чуть разминулись, значит. Я с работы пришел минут через пятнадцать. Ты холодильник неплотно закрыл, дверь отошла, но разморозиться еще ничего не успело. Лайка во дворе разрывалась, цепь натягивала. Я как почуял недоброе, сразу ее спустил и за ней побежал. Значит, полчаса у нас прошло против твоих трех дней.
  Витя вздохнул.
  - Папа, - сказал он затаенное. - Пап, прости меня, пожалуйста. Когда меня выпишут, все станет как раньше, да же?
  Отец докурил, раздавил окурок в консервной банке на окне и горько усмехнулся. Потом поднял на Витю усталые озабоченные глаза.
  - Нет, сынок, - сказал он. - Как раньше больше нельзя. Все будет по-другому.
  На лестничную площадку из коридора вышла мама, складывая пустую авоську, в которой принесла несколько коробок конфет. Сумка пахла шоколадом. Витя сглотнул.
  - Конечно, не поверили, - сказала она, как будто вопросы уже прозвучали. - Что они, дураки, что ли? Но других версий ни у кого нет, так что завтра тебя выписывают обычным порядком.
  Она погладила Витю по волосам. Руки у нее дрожали.
  - К тебе там Леся пришла, - сказала мама. - С книжками и яблоками.
  Витя спрыгнул с подоконника и побежал, навстречу Лесе и радостному облегчению их ясной и глубокой дружбы. С ней было хорошо, как летом на солнышке с интересной книжкой.
  С ней он чувствовал себя целым, и весь мир - целым, и в нем не было ни страха, ни тоски, ни предательств. И места даже для них не было.
  
  Когда Витя и мама вернулись с церемонии вступления в пионеры - на Вите красовался кумачовый галстук, и по пути от памятника Ленину он уже успел дважды отдать салют каким-то морякам - у калитки их ждал папа.
  А еще один папа стоял у крыльца и курил, тоскливо поглядывая на небо.
  - Здравствуй, Женя, - сказал маме папа-у-калитки, и тут Витя понял, что это вовсе не его отец - над бровью у него был длинный белый шрам, и он был очень загорелый, и пахло от него не так. Каким-то одеколоном, вроде как и цветами, а вроде и морем. Не-папа открыл калитку и придержал ее, чтобы они вошли.
  - Здравствуй, Толя, - сказала мама. - Сто лет, сто зим.
  И она побледнела, а щеки стали красными.
  Папа подошел, сильно топая, будто сердился.
  - Поздравляю, сынок, - сказал он и пожал Витину руку. - Пионер теперь, значит. Какой у пионеров девиз?
  - "Будь готов!" - пробормотал Витя, переводя взгляд со своего папы на точно такого же чужого.
  - А отзыв?
  - "Всегда готов!".
  - Вот и хорошо, что ты теперь всегда готов. Знакомься, это твой дядя Анатолий. Мой брат. Близнец, как видишь. Мы много лет не виделись. Но теперь Анатолий будет жить с нами, - папа остро посмотрел на маму, - и научит тебя всему, что связано с летумом. И его обитателями. И как защищаться. И как нападать.
  - Драться правильно научит? - с надеждой спросил Витя. Дядя Анатолий засмеялся и похлопал его по плечу.
  - Да, - сказал он. - Научу.
  
  1966
  
  Лесе нездоровилось с самого утра. Ломило живот и спину, голова побаливала и весь мир казался то ослепительно прекрасным (свежий снег на дворе, папа елку притащил прежде чем на охоту уехать, на новый год наверное коньки новые подарят), то ужасным и омерзительным (папа опять сказал что она дурища несусветная, вчерашняя контрольная это наверняка подтвердит, сегодня еще одна, по математике, а Витька вчера в коридоре стоял и болтал с Танькой Фроловой, и она на него как-то странно смотрела, так, что Лесе сразу захотелось ее толкнуть и в волосы вцепиться).
  - Лесь, ты чего будешь завтракать? - выглянула с кухни мама. - Яичницу или каши сварить?
  - Не хочу есть, - сказала Леся, с отвращением натягивая толстые колготы. Взгляд упал на белые кружевные манжеты (точнее, уже серые, грязные, забыла вчера перешить, опять Надежда Никитична ругаться будет, неряхой обзовет перед классом).
  Мама улыбнулась свободной легкой улыбкой (отец уехал на три дня на зимнюю охоту, у нее было хорошее настроение).
  - Мне сервелату дали в новогоднем проднаборе на работе, - завлекательно сказала она. - С белой булочкой, а, доча?
  Сервелат Лесю заинтересовал, она кивнула. Мама послала ей воздушный поцелуй.
  - Рейтузы пододень, холодно, - крикнула она с кухни. Леся ненавидела рейтузы.
  - Не холодно, - сказала она, но пошла к шифоньеру, потому что знала, что в споре победит все же мама.
  - Холодно, Леся, декабрь на дворе, без рейтузов никуда не пойдешь, - непререкаемо сказала мама. - Для девочек особенно важно не переохлаждаться.
  - Почему? - спросила Леся, залезая на табуретку. На ее любимой тарелке с теремком уже ждали бутерброды, в чашке дымился свежий сладкий чай.
  - Потому, - сказала мама. Потом, очевидно, задумалась, не развернуть ли свой ответ поподробнее, но передумала и только сказала Лесе, чтобы она ела быстрее, а то Витя вот-вот за ней зайдет.
  - Можно мне к нему после школы?
  Мама задумчиво кивнула, пригубила чай, глядя в замерзшее окно.
  - Мам? - позвала Леся.
  - Да, конечно, иди к Вите, - сказала мама, стряхивая задумчивость. - Я за тобой зайду в пять. Папа вроде позже, к вечеру обещал вернуться. Да и пьяный, наверное, будет...
  Когда Витька позвонил в дверь, настроение у Леси опять было хуже некуда. Он улыбался в дверях (все-то ему весело), а Леся смотрела на него, как на неприятного незнакомца в автобусе. Темные волосы из-под шапки, серые глаза, прыщ на лбу. Он сильно вытянулся за последнее время, казался нескладным каким-то и неловким, как будто вот-вот правой ногой о левую споткнется и полетит плашмя, расквасит длинный нос. Хотя Леся видела, как его дядя Толя, ("Ёлкин-второй" его называли) гоняет по утоптанной снежной поляне - оба голые до пояса на морозе, бьются длинными шестами, уклоняются, прыгают, от тел идет пар... Никакой неловкости не было - двигались оба, как леопарды в программе "В мире животных". Молодой и матерый.
  Леся притопывала валенками и подпрыгивала на краю поляны, чтобы не замерзнуть, смотрела на Витю, и сердце замирало как-то странно, как будто в него стучалось чувство слишком большое и взрослое, которое она пока не могла в себя впустить и толком распознать.
  - Ты идешь? - спросил Витя от двери. - Опоздаем еще, а сегодня контрольная.
  Леся надвинула шапку, потянула на плечо ранец - шуба была толстая, лямки натягивались туго.
  - Давай я понесу, - сказал Витя. - Здравствуйте, теть Наташа.
  Мама вышла в коридор проводить дочку, кивнула Вите.
  - Дела дома нормально? Елку нарядили?
  - Нарядили, - кивнул Витя. - Дядя Толя вам велел привет передать. Передаю.
  Мама почему-то сильно покраснела и потупилась. Уходя, Леся ее чмокнула в горячую щеку.
  Дети вышли из подъезда. Мир был белым, тихим, засыпанным свежим пушистым снегом.
  - Мне мама мандаринов дала в школу, - сказал Витя. - Хочешь один?
  Лесе опять стало радостно, внутри словно что-то запело.
  - Догоняй, - крикнула она, уже на бегу. Снег хрустел. Прохожие улыбались им. Скоро был новый год - время радостных чудес.
  Витя мог догнать ее в три секунды, она знала, но он добросовестно держался чуть позади, иногда покрикивая "эй, ну ты быстрая" и "Свиридова, подожди же меня". Так они бежали до самой школы.
  
  На третьей перемене Леся пошла в туалет и увидела кровь на трусах.
  Мама с ней о чем-то таком говорила, предупреждала, рассказывала про гигиену, марлю и вату. Но то, что с ней происходило сейчас, настолько не соотносилось с тем давним разговором, что Леся о нем и не вспомнила.
  Она в ужасе оперлась о холодную беленую стенку с нацарапанной синей ручкой картинкой про Василия Ивановича и Петьку. На Петьке было цветастое платье, а Чапай сидел на лошади, из-под хвоста которой вырывалось кудрявое облачко, подписанное "пук". Кровь шумела в ушах, кроме нее никаких звуков в мире не было. По ноге тоже стекала кровь. Она чувствовала запах крови даже сквозь привычную вонь туалета и резкий запах хлорки, белыми комьями рассыпанной вокруг.
  - Девочка! Эй! Как тебя, Лера, что ли? Ты чего, в обмороке? Пойдем-ка к медсестре. Штаны натягивай. На тебе три слоя с рейтузами, не протечет. Наташ, ну помоги мне ее сдвинуть, чего ты стоишь столбом? Пойдем, Лера, мы тебя доведем. У тебя что, первый раз, да? Я тоже, помню, испугалась. Наташка, а у тебя как было? Лер, ты не бойся, это нормально, это у всех женщин так. Вы потом будете про это проходить в восьмом классе. Ты в шестом? Ну, уже скоро. Ну ты ногами двигай, Лер, чего ты такая замороженная? Вон уже и медкабинет. Ангелина Ивановна, тут девочка из шестого, Лера, кажется, ей помощь нужна.
  
  Когда Леся, бледная, перегруженная новой информацией и все еще немного растерянная, постучалась и вошла в класс, все уже писали контрольную. Витя поднял голову от тетради и кивнул. Он уже достал все, что нужно было для математики, из ее ранца и разложил на парте - так, как она всегда раскладывала.
  В классе пахло мандаринами. Леся неловко, бочком втиснулась на лавку за партой (а если оно выпадет? неужели правда каждый месяц? а можно ли как-то от этого отказаться?) и начала переписывать задания с доски. Она как раз успела немного потосковать над вторым (упростите эти отношения), когда дверь в класс открылась и вошел директор, поискал кого-то глазами и остановился на Лесе. Она испуганно замерла, как будто увидела большую змею.
  - Леся Свиридова, ко мне в кабинет, - сказал Василий Иванович. - И вещи с собой возьми.
  Кровь опять загрохотала у Леси в ушах. Неужели это из-за того, что с ней произошло? Но старшие девчонки сказали, что это случается со всеми, и медсестра Ангелина Ивановна держалась так сочувственно... Руки дрожали, Леся уронила на пол ручку, она треснула, измазала ей все руки чернилами. Директор стоял в проходе и смотрел на нее со странным выражением, как будто и не сердился вовсе, а жалел ее.
  - Вот что, - сказал он, потирая висок. - Витя Ёлкин, давай-ка ты тоже иди с нами.
  У Леси немного отлегло от сердца - может тогда ее не будут стыдить за что-то неизвестное, да и за что бы там директор ни собирался ее отругать, с Витькой рядом будет легче.
  В кабинете Василий Иванович, смущаясь и протирая очки, сообщил Лесе, что в школу позвонили из милиции. Что с ее отцом на охоте произошел несчастный случай. Что тело в городском морге, Лесина мама его уже опознала, и сейчас ее следователи везут домой. И что она очень просила, чтобы и Леся вернулась как можно скорее. Витя ее проводит, правда, Витя? И завтра в школу можно не приходить.
  В коридоре они долго ждали гардеробщицу, чтобы она отомкнула решетку на раздевалке и выдала им их шубы и шапки. Оба молчали. У Леси было ощущение, что она вот-вот проснется, что реальность ненастоящая, что сейчас она изменится, отмотается обратно, как кинопленка. Витя держал ее за локоть и она видела, что глаза у него светло-серые, с темным ободком по краю.
  Всегда с тех пор, когда она думала о смерти отца - и о смерти вообще - она чувствовала запах крови и мандаринов.
  
  Тело забрали из морга на третий день. Гроб поставили на стол в большой комнате, папа лежал в нем, неподвижный и строгий, с заострившимися чертами, с голубоватой кожей век на закрытых глазах. Он был совершенно как живой, но при этом совершенно явно неживой. Это противоречие разламывало Лесину голову изнутри, она перестала спать, просто лежала ночами рядом с мамой в маленькой комнате, под тремя одеялами, потому что окна были все время открыты - для покойника - и квартира выстудилась.
  Папа был в том же сером костюме, в котором женился на маме. Он на нем давно уже не застегивался, но после вскрытия застегнулся, мама со слезами рассказывала об этом тете Шуре, и стонала, закрывая лицо руками. Тетя Шура сняла с книжки и одолжила маме денег на похороны - пришлось приплатить могильщикам, земля промерзла глубоко. Тетя Шура гладила маму по голове и наливала ей и себе водки, они сидели на кухне, закутанные в пуховые платки и пили, не чокаясь.
  Витя пришел с родителями и с дядей Анатолием. Они принесли большой букет белых роз, холодец и бутыль самогона. Витины папа и дядя смотрели на гроб с одинаковым внимательным прищуром на одинаковых лицах, как будто видели там что-то, чего остальные не замечали.
  - Ты как, Наташенька? - спросил маму дядя Толя. Она покачала головой и разрыдалась на его плече. Витина мама вздохнула, тетя Шура скривилась, будто откусила лимон. В незакрытую дверь ввалились папины товарищи, с которыми он ходил на охоту, протопали по коридору, остановились у гроба. Тут что-то началось, чего Леся не поняла - вроде кто-то забурчал, что "ноги не успели остыть", что было явной неправдой, потому что папу выловили из Финского залива, из-подо льда, и он уже был холоднее некуда, весь, от макушки до пяток. Кто-то сказал что-то про "утешить вдову по-быстрому" и дядя Толя аккуратно отодвинул маму и шагнул к говорившему.
  После чего началась уже совершеннейшая катавасия, где все кричали, толкали друг друга, шипели и плевались, пока кто-то случайно не пихнул гроб. Тот чуть сдвинулся, заскрежетал по столу.
  - Хватит! - сдавленно крикнул дядя Вова, папин лучший друг. - Понятно же, что довели мужика до проруби. Вы, бабы, довели, - он повел пальцем в грязной перчатке с мамы на Лесю и обратно. - Он уже полгода как выпьет, так сам не свой, все говорил, как вы его, стервы, душите, так, что жить неохота. Дочка - дура неблагодарная, жена - стерва и по другому мужику сохнет. Он же всю ночь нам жаловался, здоровый сильный мужик как мальчишка всхлипывал. Эх, недоглядел я, упустил момент, когда он из сторожки покурить вышел и ноги его к проруби понесли!
  Он сел на холодный грязный пол и разрыдался, закусывая перчатку. Тетя Шура молча поднесла ему граненый стакан, наполовину полный. Дядя Вова выпил, не морщась, и продолжил плакать.
  - Сам, - подвывал он. - Сам себя... В прорубь... Такой мужик был... Из-за вас, блядей...
  Лесе стало очень горячо и ужасно противно. Она побежала в туалет и там ее вырвало. Она долго сидела у унитаза, прижимаясь затылком к холодной стене. Потом в дверь постучали. Леся не двинулась с места. Тот, кто стучал, начал дергать дверь, молча и упорно, туда-сюда, пока задвижка не отошла и дверь не открылась.
  Витина мама, тетя Женя, стояла в коридоре, все еще в полушубке, и смотрела вниз, на Лесю.
  - Пойдем к нам спать, девочка моя бедная, - сказала она. - Лесечка, пойдем с нами.
  - Иди, доченька, выспись, - сказала мама, подходя сзади. - Со мной тут Шура останется. Завтра утром похороним. Завтра это кончится. Иди, дочка.
  Мама и тетя Женя не смотрели друг на друга, но обе давили на Лесю своей добротой и любовью, и как во сне, она оказалась в коридоре, как во сне, стояла у подъезда в шубе, и Витя ей что-то горячо говорил. Как во сне, они долго шли между домов, потом гаражей, потом деревьев, потом сугробов. Лайка весело гавкнула в приветствии. В доме было очень тепло и тихо, пахло дымом, борщом и кошками.
  Тетя Женя постелила Витьке на полу, а Лесю положила на диван, где он обычно спал.
  - Спокойной ночи, - сказала она и ушла спать.
  - Спокойной ночи, ребята, - сказали по очереди дядя Коля и дядя Толя, Ёлкин-второй.
  Леся уснула мгновенно, как только голова коснулась подушки. Во сне она от чего-то бежала, а оно догоняло ее и накрывало душной волной. Она проснулась под утро, кашляя и задыхаясь.
  - Витя, - позвала она. - Витька.
  Он сел на полу, как и не спал.
  - Витя, мне плохо, - сказала она. - Мне очень-очень плохо.
  - Я знаю, - сказал он.
  - И он умер, да? - Леся уже почти плакала. - Его больше нет. И никак не узнать, что он думал. И никак не узнать, что он сделал. Или что с ним случилось... И завтра мы его похороним и начнем забывать, да? И я всю жизнь буду мучиться и не знать. И думать, что дура и виновата.
  Витя сел с ней рядом и обнял ее. Он был крепкий и горячий, он держал ее и гладил по спине, и от этого Лесе было очень странно, как будто у нее внутри кости плавились.
  - Леся, - сказал он, и его дыхание было, как огонь. - Леська... Я могу узнать. Я сделаю - для тебя. Я обещал, что не буду, но ты важнее. У тебя есть ключ от квартиры?
  Ключ висел у Леси на шее с восьми лет.
  Дверь подъезда не хлопнула.
  В квартире стояла мертвая предрассветная тишина.
  Свет уличного фонаря за окном освещал гроб и застывшее, такое знакомое лицо человека в нем.
  - Не бойся, - сказал Витя и странным жестом выбросил вперед ладони. Ничего не происходило, совсем ничего, и Лесе стало за него немного неловко. Витя постоял так с полминуты, а потом повернулся к Лесе и она закусила губу, чтобы не закричать - глаза у него в свете фонаря были ярко-красными, без белков и зрачков.
  - Жди здесь, - сказал Витя гулким, нечеловеческим голосом, поднял с пола стальную жердь, которую принес с собой, и шагнул вперед, к гробу, к папиному телу. И исчез, совсем исчез, как и не было.
  Леся достала из кармана фонарик - на часах на стене было пять утра. За дверью спальни в унисон храпели мама и тетя Шура - Леся не могла их различить. Девочка обошла гроб с мертвецом и села на диван. Она вдруг поняла, что это все сон. Потому что такого не бывает, совсем. Она спит, и будильник вот-вот зазвенит, и надо будет вставать и идти в школу, и папа будет бурчать, что она дура нелепая, собраться вовремя не может, и мама будет поджимать губы, что она плохо позавтракала, а потом в дверь постучат, и за дверью будет Витька - веселый, чуть смущенный, как он часто бывал последнее время... Она сама не заметила, как заснула, прямо там, на диване, рядом с открытым гробом, где в желтом свете уличного фонаря папа казался живым, как будто и не умирал, а просто прилёг на стол и хитро зажмурился. Как будто смерти нет, совсем нет, а есть лишь разные пласты и слои жизни, и не все их видно из одной точки.
  
  Витя выпал из ниоткуда обратно в комнату со страшным грохотом. Влетел в сервант, металлической палкой своей разбил стекло и хрустальную вазочку, которую маме подарили на работе на тридцатилетний юбилей, покатился в угол, где у стены осыпалась так и ненаряженная елка. Лежал среди осколков и веток, счастливо улыбался разбитым окровавленным ртом.
  - Я смог, - сказал он. - У меня получилось. Я открыл летум изнутри - сам.
  И тут же захрипел, "Пить!"
  Леся помогла ему подняться и отвела в ванную, где он присосался к крану и долго пил, не отрываясь и хлюпая. В коридор, сонно моргая, вышли мама и тетя Шура, замотанные платками поверх фланелевых длинных ночнушек. Они ошеломленно уставились на детей.
  - Это был несчастный случай, - сказал Витька, счастливо улыбаясь и утирая рот, закручивая кран. - Дядя Петя - он не собирался... в прорубь. Он просто напился сильно. Затосковал. Пошел бродить. Не заметил, как на лед вышел. А там течение было подводное, подмыло толщу. Трещина пошла расходиться, его под лед и затянуло. Был бы трезвый - отскочил бы. А так - не успел.
  Витька повернулся к маме и тете Шуре, и они обе закричали в голос, потому что глаза у него были по-прежнему кроваво-красные.
  - Он вас обеих любил очень и грустил только, что сам не может быть таким хорошим, чтобы вам под стать, - сказал Витя и пошатнулся. Леся поймала и удержала его. Красные глаза уставились в ее голубые.
  - Его последняя мысль была - о тебе, - сказал Витя. - Когда он уже тонул и застывал, он подумал, что ты - самое лучшее, что он за свою жизнь сделал. И что как жалко, что он не увидит, как ты вырастешь. Какой станешь.
  Мама сползла по стене в коридоре и разрыдалась. Тетя Шура склонилась над нею и гладила ее по голове. Леся держала Витю, ослабевшего, дрожащего, бледного. Пахло кровью и мандаринами.
  
  Мама отправила их обратно, к Вите домой. Она держалась отрешенно, ни о чем не спрашивала. Тетя Шура смотрела странно, но тоже молчала.
  Дети шли по утоптанной снежной дороге, от одного облака желтого фонарного света до другого.
  - Голова болит, - наконец сказал Витя. - И есть хочется ужасно. Надо будет чего-нибудь из холодильника утащить, пока никто не проснулся. Ты только не говори моим никому, что я сделал, ага? Я им честное слово давал, что не буду.
  Леся остановилась под фонарем и схватила его за рукав. Мальчик обернулся к ней, робко улыбнулся - угол рта был разбит, как будто его кто-то ударил. Леся смотрела в его лицо, такое родное, знакомое до малейшей черточки. Глаза были опять обычными, серыми.
  - Кто ты? - спросила она и потрясла его за плечи. - Витя, кто ты? Как ты это сделал? Что это было?
  - Я - летум-ке, - ответил Витя. - Мы - ходящие по смерти. Я вошел в летум и догнал твоего отца. Поговорил с ним.
  - Это как волшебство? - неуверенно спросила Леся.
  Витя кивнул.
  - А его можно вернуть?
  Он помотал головой. Нельзя. Никого нельзя вернуть.
  - Это опасно?
  Витя опять кивнул.
  - Да, - сказал он. - И для тебя тоже. Папа говорит - если ты меня полюбишь, то умрешь.
  Леся подумала немного. Потом потянулась и поцеловала его.
  
  1970
  
  - Эй, Витя! Ёлкин! Да постой же ты!
  Мнго, много раз после Витя жалел, что остановился тогда в сквере, что не помахал рукой и не побежал дальше. Ведь он торопился в тот день, очень торопился. Но почему-то остановился у скамейки и подождал, когда группа ребят постарше поравняется с ним.
  Витя с неприязнью отметил, что среди них был и Дима Павлов, в далеком прошлом - садист и котоубийца, сейчас - студент второго курса Ленинградского Госуниверситета, секретарь комсомольской ячейки и в будущем - наверняка партийная шишка, как и его отец.
  - Вот такие, как Павлов этот - они и есть то, что со страной не так, - говорил Витин папа за столом на кухне, и мама согласно кивала, а дядя Толя пожимал плечами и шумно отхлебывал чай.
  - Что, Ёлкин, на выпускной бал торопишься?
  Витя торопился. Он ходил домой переодеваться после торжественной части - бесконечные речи учителей и директора Василия Ивановича, аттестаты зрелости, растроганные слезы родителей, золотая медаль, единственная на весь район, которой наградился ученик по имени Виктор Николаевич Ёлкин, в котором он с большим трудом узнавал себя.
  Завра утром он уезжал - сначала на электричке, потом на метро, потом на поезде. Его ждали Волгоград и Качинское летное училище. Он будет летчиком. Сначала пилотом, истребителем. Потом - очень хорошим пилотом. Потом - испытателем. А еще потом... Как знать, до какой высоты можно долететь. Гагарин вот тоже был летчиком-испытателем, как и большинство остальных космонавтов...
  Леся сказала - сегодня, после выпускного.
  Леся сказала - это будет как окончательный обет между ними, как обещание.
  Леся сказала - она готова, и ее мама уезжает с ночевкой на дачу к тете Шуре, можно пойти к ней домой.
  Позавчера папа зашел в его комнату и вручил ему пачку зеленых конвертиков (размер Љ2 ОТК, со словом "Миннефтехимпром", напечатанным на каждом, как будто где-то в министерстве кто-то предугадал и запланировал Витино и Лесино грешное намерение).
  - Знаешь, что делать? - спросил папа строго.
  Витя покраснел, как маков цвет и закивал головой.
  Вечером он испортил два - один примерил, второй надул и завязал, как шарик.
  - Урра, товарищи! - тихо сказал он и помахал им, как на демонстрации. Дверь неожиданно открылась и вошел дядя Толя. Витя попытался спрятать надутый презерватив под одеялом, но движение вышло неловким, он со скрипом выскользнул из пальцев, отлетел, покатился по полу.
  - Дитё дитём, - сказал дядя Толя в пространство. - Я за книжкой зашел. Ты же все самое интересное к себе на полку утащил, как хомяк в нору. Что посоветуешь?
  - "Дерсу Узала"? - пробормотал Витя, мечтая потихоньку провалиться сквозь диван и пол в темную прохладу подвала и провести там пару лет, не показываясь никому на глаза.
  - Читал уже, сто лет назад, - задумчиво сказал дядя Толя, стоя у полки, как ни в чем не бывало. - Ну да ладно, ты занят, а я давно перечитать собирался.
  Он снял с полки книгу, кивнул и шагнул за дверь, быстрым движением пнув "шарик" на полу так, что он подлетел и приземлился Вите на одеяло.
  Воспоминание было очень неловким, Витя с трудом вернулся в настоящее, чувствуя, как горят щеки.
  - Отойдем на минутку, - сказал Дима Павлов, щуря темные глаза. - Разговор есть.
  Витя его, конечно, не боялся, он никого не боялся. Но и желания растрачивать на Павлова драгоценные минуты последнего дня перед началом новой жизни не испытывал.
  - Тороплюсь, - сказал он.
  - А я тебя потом подвезу до школы, - предложил Дима. - у меня "Москвич" вон там стоит, на углу за парком. Пойдем, сказать тебе кое-что хочу.
  Он махнул рукой в направлении большого бронзового лося, склонившего голову у входа в парк. Лось смотрел исподлобья так же грустно и насупленно, как стало на душе у Вити при мысли о том, что ему на такую (да и никакую) машину не заработать в ближайшие лет пятнадцать. Хотя... если несколько повышений подряд... академия...
  - Ты, наверное, думаешь, что я тебе, Ёлкин, враг, - сказал Павлов, когда они отошли к другой скамейке, подальше. - Я долго на тебя злился, сортир тот все у меня поперек головы стоял, и вонища, и стыд. А сейчас повзрослел и понимаю - ты меня тогда исправил. Прямо вот запустил процесс, как будто ты волшебник. Мне вспоминать жутко, что мы творили. Правильно ты мне нос расквасил. А отец сек до крови месяц. Вырос бы козлом полным, а не человеком.
  Витя слушал молча, поддергивая вниз рукава пиджака - он достался ему от двоюродного брата, а руки у того были гораздо короче.
  Конечно, козлом бы вырос. Но вот говорит же, что не козел. С другой стороны, любой козел бы тоже так говорил. Кто ж про себя иначе скажет.
  - Ты, говорят, Витя, в Качу поступать едешь? - Дима хлопнул его по плечу. - Летчиком будешь? Давай мы с тобой выпьем мировую. Мне тут недавно ящик коньяка армянского подарили. Ты как коньяк, принимаешь?
  Павлов достал из внутреннего кармана импортной кожаной куртки плоскую черную флягу, крышечка раскладывалась на две металлические стопки.
  - "Арарат", - сказал он. - Пять звезд. Давай, Ёлкин, за дружбу, уважение и мир во всем мире. Да и от волнения - лучшее средство. Выпускной вечер же. Я вот, помню, очень переживал. Вроде как последний день юности.
  - И как прошло? - спросил Витя, принимая стопку. Коньяк и водку ему папа и дядя Толя давали пробовать, но в рюмке тогда было раз в пять меньше, чем сейчас ему налил Павлов.
  - Сто грамм коньяка - и стал спокойный, как слон, - с мечтательной ностальгией сказал Дима. Витя вдруг заметил, что брови у него сросшиеся, а на носу - очень крупные поры. - А когда ходили встречать рассвет... ну, была у нас девчонка в классе, Валька Волошина... В общем, хорошо, что я не нервничал. Есть, что вспомнить.
  Коньяк пах пронзительно и странно. Он пах взрослой жизнью, ждущими за горизонтом завтрашнего рассвета новыми дорогами, обещанием веселых, волнующих приключений.
  Витя выпил залпом, рот обожгло терпкой горечью, он мысленно увидел, как крепкие темноволосые мужчины вбивают краны в старые дубовые бочки, наполняют бутылки коньяком, и смеются, гортанно переговариваясь, а над ними сверкает заснеженная вершина Арарата.
  - Ну как? - спросил Павлов, вытирая губы.
  - Хороший коньяк, - степенно кивнул Витя. - Лимончику бы к нему.
  (Папа говорил, что коньяк хорошо закусывать лимоном).
  - Эй, а мы как же? - сзади подошли остальные ребята. - А с нами?
  Они выпили еще. Витя не чувствовал никакого опьянения - было горячо, светло и радостно.
  Павлов довез его до школы и подарил еще бутылку коньяка - у него в багажнике действительно стоял целый ящик.
  - Спрячь где-нибудь, - сказал он. - В школу не заноси. Будете выходить с пацанами, дышать свежим воздухом и... радоваться.
  Витя даже знал, куда спрятать - в стволе дуба было глубокое дупло, о нем никто не знал, оно было скрыто кустами. Витя его случайно обнаружил в прошлом году - белки устроили там гнездо и трое бельчат издохли от какой-то таинственной беличьей хвори. Витя заметил ниточки летума, достал и похоронил маленькие тела. Лесе не стал говорить - расстроилась бы. Взрослые белки так к гнезду и не вернулись.
  - Ну, бывай, Витёк, - сказал Дима Павлов из-за опущенного стекла своего синего "Москвича". - Удачи тебе. Учись там охранять воздушные рубежи нашей родины. А станешь космонавтом - не загордись.
  И он уехал, фырча мотором, оставив Вите запах бензиновых выхлопов и чувство, что справедливости в мире мало. Одним - все, и без усилий. Другим же... хотя ладно, грех жаловаться.
  Золотой медалист, молодой воин летум-ке, будущий пилот-истребитель и без пяти минут мужчина Витя Ёлкин спрятал бутылку дареного коньяка в дупло дуба, расправил плечи, подтянул рукава пиджака, чтобы они казались подлиннее и быстрым уверенным шагом поспешил к ступеням школы.
  
  - Ты сегодня ужасно красивая, - сказал он Лесе.
  Это была правда, чистая правда. На ней было потрясающее платье из трикотина, темно-коричневое, с розовыми цветами. Светлые волосы были завиты в локоны и сияли, как теплое серебро. С подкрашенными глазами и губами она была сногсшибательно, безумно прекрасна и очень похожа на Милен Демонжо в "Фантомасе", только еще лучше. Она улыбалась ему с теплотой и любовью, она ждала того, о чем они договорились, она верила ему и собиралась его ждать, собиралась, по сути, стать его невестой, хотя самих слов про "пожениться" никто из них пока еще не произнес. Но, конечно, это подразумевалось, как же иначе могло быть между ними?
  Её неожиданная красота и женственность обрушились на Витю тяжелым грузом, и, чтобы его облегчить, он трижды наведывался к дубу, прихватывая то одного, то другого одноклассника. А закончили бутылку они уже впятером, передавая по кругу граненый столовский стакан из-под морса, наполовину наполненный янтарным коньяком.
  Сначала алкоголь Витю очень бодрил, становилось веселее, он ощущал себя сильным. Опытным. Взрослым и способным справиться с любой ситуацией. После трех медленных танцев с Лесей и сигареты, которой его угостила, странно посматривая, Танька Фролова, возбуждение и веселье пропали, сменившись тяжестью и тошнотой.
  Вите резко захотелось перестать быть пьяным, убрать алкоголь из крови, прочистить голову, но он не мог справиться. Он поцеловал Лесе руку (она посмотрела недоуменно и обиженно) и опять убежал на улицу, к своему другу-дубу.
  - И зачем же я, дурак, так напился? - спросил он дерево, обнимая его прохладный морщинистый ствол.
  Дуб не ответил.
  Витя стоял, покачиваясь, и видел в свете фонаря, пробивающемся сквозь листву, как над землей дрожат тоненькие ниточки летума, как редкая белесая трава, как искрящаяся шерстка планеты. В почве умирали десятки существ, крохотных и покрупнее. Жизнь и смерть не прекращались ни на секунду, и Витя видел тонкие энергетические канатики, сшивающие их в огромный, бесконечный гобелен.
  - Я люблю Лесю, - поделился он с дубом. - И так боюсь, что... ну, у меня не получится. И очень, очень хочу, чтобы получилось, - прошептал он сквозь зубы, чувствуя, как неожиданная эрекция наливается в его брюках тяжестью расплавленного свинца.
  Дуб по-прежнему не оказывал никакой моральной поддержки, только физическую - не давал Вите упасть навзничь. Он немного продышался и вернулся в школу, где в спортзале был притушен свет и оркестр играл "Нежность". Солистка, крупная тетка с крашеными хной волосами, очень старалась, но была совсем не Кристалинской.
  - Потанцуй со мной еще, Витя, - сказала Леся. От нее пахло сладкими духами. У нее была высокая грудь и тонкая талия. Голубые глаза блестели в полумраке зала.
  Вите захотелось плакать от любви и горечи. Могучим усилием он притворился внутри, что не пьян, дал себе пару секунд, чтобы в это поверить и обнял ее.
  - Только пусто на земле одной, без тебя, а ты... ты летишь, и тебе дарят звезды
  свою нежность...
  - Это песня про летчиков, - Леся подняла голову с его плеча и посмотрела ему в глаза. Ангельская девочка из леса, товарищ детских игр, старый друг - она вдруг обернулась Евой, женщиной, которая готова взять то, что ей причитается.
  - Пойдем отсюда, - сказали они одновременно.
  
  Леся поставила на стол бутылку шампанского и два хрустальных фужера.
  Витя хлопнул пробкой быстро и не без изящества - дядя Толя последние два года его заставлял открывать шампанское на каждом семейном застолье, для тренировки. Как будто готовил именно к этой ситуации.
  Витя чувствовал, будто он всю жизнь шел именно к этому - к этой ночи, к этой девушке, к осознанию любви, которая была с ним так давно, что вошла в кровь и кость и поэтому не ощущалась. Теперь она отделилась от него, встала перед ним вынутым ребром - прекрасная, желанная, почти чужая.
  - Я готова, - сказала Леся и расстегнула "молнию" на боку платья. Потянула его через голову, встала перед ним в одном белье, кожа казалась мраморной в свете фонаря - они опять не включали свет в квартире.
  - Сейчас вернусь, - сказала она, улыбнулась потрясенному восторгу на его лице и ушла в ванную. Не думая, почти автоматически Витя залпом выпил свой бокал шампанского, потом Лесин - он все еще держал в руках оба.
  Леся вернулась через несколько минут и Витя задохнулся от страсти. Она была голая, совсем голая - высокие полные груди, длинные ноги, треугольник кудрявых волос, светлых, но темнее, чем на голове. Игра света вдоль линии ее живота, впадающей в мягкую тень пупка, была самым прекрасным, что он видел в жизни, во всех доступных ему мирах.
  Она подошла ближе. От нее пахло земляничным мылом и темным блаженством. Кровь бросилась Вите в голову вместе со всем выпитым коньяком и шампанским, и мир вокруг вдруг закружился тяжелым стальным маховиком, перемалывая время и гравитацию. Он открыл рот, чтобы сказать Лесе, как она прекрасна и как он ее любит и хочет, но вместо этого его резко вырвало. Падая на колени и утыкаясь в ковер с новым приступом рвоты, он успел заметить удивление и обиду на Лесином лице.
  Потом он как-то умудрился добраться до туалета, где его долго и мучительно тошнило в унитаз. Леся, уже накинувшая синий халат в цветочек, принесла ему воды в отбитой эмалированной кружке с крейсером "Аврора", со вздохом присела на край ванны.
  - Прости, - прошептал Витя белыми губами, чувствуя, что вот-вот умрет, и каким же это будет облегчением. Леся пожала плечами, поднялась уходить, но Витю опять скрутила тошнота, такая жестокая, что головы было не удержать, она начала клониться в унитаз. Леся подскочила к нему, поймала лоб рукой и держала его голову, пока его мучительно выворачивало.
  - Ну ты Ёлкин, дурак, - протянула она, когда его чуть отпустило и он привалился головой к стене, не в силах поднять век. Она намочила махровое полотенце, отерла его лицо, прополоскала, отжала, сунула ему в руку.
  - Приложи холодное ко лбу, - сказала она. - Будет полегче.
  Полегче стало не сразу, а целую вечность спустя. Леся помогла ему добраться до дивана, где уже было постелено. В небе за окном набирал силу летний рассвет.
  - Спи, - сказала Леся.
  - Электричка... у меня... в одиннадцать, - с мучительным усилием вспомнил Витя. - Поезд в четыре...
  - Я помню, - отозвалась Леся.
  Сквозь неглубокий пьяный сон он слышал, как она приносит воду в ведре и оттирает ковер. Меняет воду. Моет что-то в ванной. Садится в кресло и тихо плачет.
  Когда он проснулся, его голова разламывалась, а Леся так и сидела в кресле, смотрела в окно чуть припухшими глазами.
  - Сколько времени? - спросил он. Леся чуть вздрогнула, как будто ушла в себя так глубоко, что совсем забыла о его присутствии.
  - Девять утра, - сказала она. - Ты подняться можешь? Тебе чаю заварить?
  Витя сосредоточился на простых, физических вещах. Дойти до ванной. Прополоскать рот. Умыться. Не упасть. Не умереть от стыда и отвращения.
  - Леся, - сказал он, выходя на кухню, волоча ноги. - Лесечка. Леська...
  Она сидела на табуретке у окна и пила чай. На ней было платье из зеленого кримплена, он такого раньше не видел. Она была такой же красивой и чувственной, какой предстала ему прошлой ночью, и, похоже, назад превращаться не собиралась.
  В ее руке дымилась сигарета, через каждые пару глотков эта незнакомая ему, трагичная, взрослая Леся затягивалась и выдувала дым в открытую форточку. Она кивком показала ему на табуретку. На столе стояла открытая банка соленых огурцов, почти полная, и уже нацеженный стакан рассола.
  - Пей, - сказала Леся. В глаза ему она не смотрела, скользила взглядом по его лицу, как будто он был элементом пейзажа - деревом в парке, камнем в мостовой, Карлом Марксом на фронтоне Дома культуры.
  - Пей и пойдем уже. Твои все уже, наверное, начинают волноваться, что на электричку опоздаешь. Я тебя провожу.
  - Нет, - замотал головой Витя. - Не надо.
  - Надо, - сказала Леся и затушила окурок в пепельнице на подоконнике. - Не спорь со мной. Никогда в жизни больше не смей со мной спорить. Пей свой рассол давай.
  Витя выпил.
  
  Дома Витю ждал собранный рыжий чемодан, уже выставленный в сени, и все его семейство на кухне.
  Мама обняла Лесю, о чем-то с ней сразу заговорила, вроде как и никакого отношения к Вите не имеющем. Но посматривала ненароком.
  Папа хлопнул по плечу, заговорил бодро о поездке, об училище, о том, как через три дня, в среду, позвонит ему в Волгоград с городского телеграфа.
  Дядя Толя вгляделся в его лицо, принюхался, покачал головой и цокнул языком. Принес из своей комнаты и заварил для Вити какой-то особенный чай - он пах подмышками, и Витя попытался избежать лечения, но неудачно, пришлось пить. Чай оказался горьким, но с каждым его глотком Витина голова очищалась и просветлялась. Как будто на сцену, заваленную театральным хламом и старыми декорациями, выбежала бригада рабочих и начала споро их растаскивать, раздвигать, поднимать на веревках, готовя сцену то ли к детскому утреннику, то ли к выступлению ответственных партийных товарищей. Витя стоял на краю этой сцены и смотрел на Лесю - она сидела в дальнем ряду пустого зрительного зала и не обращала на него внимания.
  - Я вызвал такси на пол одиннадцатого, - папа ходил звонить к соседу Федору Ивановичу. - Они прямо к дому-то не подъедут, надо к дороге выйти. Леся, ты же с нами на вокзал поедешь?
  - Я не помещусь, - сказала Леся. - Шофер и четверо пассажиров. Вас четверо. Как раз.
  - Мы подвинемся на заднем сиденье, - умоляюще сказал Витя. - Ну смотри, мы все какие худые! Поместишься!
  - Но-но, худые, - сказала мама и нервно рассмеялась. Она сильно поправилась за последние годы.
  - Ты, Жень, впереди сядешь, - успокоил ее дядя Толя. - На особое место. Не для худых.
  Она, все еще смеясь, шлепнула его по руке кухонным полотенцем.
  - Леся, ну пожалуйста, - сказал Витя. Она посмотрела ему прямо в глаза.
  - Езжай, - сказала она. - У тебя все получится, я знаю. Потом поговорим.
  Он уговаривал, она качала головой. Такси загудело клаксоном с дороги, из-за деревьев.
  - Пока, Леся, - сказал Витя. - Я буду тебе писать.
  - Пока, Витя, - ответила она. - Я постараюсь отвечать.
  Он шел с чемоданом и все оборачивался. Она стояла у калитки его дома и неподвижно смотрела ему вслед, рукой не махала. Лайка сидела у ее ног и мела двор пушистым хвостом.
  Леся была тоненькая, высокая, в зеленом платье. Солнце светило из-за ее спины, и вся она казалась обведенной золотистым сиянием.
  
  - Может, так оно и к лучшему, - сказал на перроне папа. - Всё ведь осталось по-прежнему, Витя. Мы есть те, кто мы есть. Ничего не изменилось. Своей любовью ты ее убьешь. Не сейчас, так через несколько лет.
  - Я не могу без нее, - тихо сказал Витя. Папа и дядя Толя повернули к нему одинаковые лица, без выражения кивнули.
  - Тут поможет только время, - сказал дядя Толя. - Я-то знаю.
  Папа посмотрел на брата, поднял руку и сжал его плечо.
  Мама вернулась с билетом.
  - Может быть, мне все-таки поехать с тобой в Ленинград? - спросила она. - Сыночек, как же ты сам-то?
  - Мам, мне через два года штурвал самолета доверят, - сказал Витя. - Неужели же я с вокзала на вокзал не доберусь и в поезд не сяду?
  Мама кивала, немножко плакала, и очень им гордилась.
  
  В электричке, откинувшись на лаковую деревянную лавку, Витя долго смотрел в окно. Там убегал назад, навсегда оставаясь в прошлом, город его детства - ратуша, парк, школа, баня, Батарейная Гора, деревья, собаки, люди. И детство убегало от него - быстро и необратимо.
  Витя сунул руки в карманы и вдруг нащупал в одном бумажные конвертики презервативов. Он чуть не разрыдался. Позже он вышел в тамбур - там было сильно накурено - сдвинул окно вниз и выкинул зеленые пачки.
  Он долго стоял у окна, подставляя лицо летнему ветру, пахнущему лесом и железной дорогой. Для него начиналась новая глава.
  
  Дорогая Леся!
  Как странно писать тебе письма - я так привык, что ты всегда рядом, что в любую минуту я могу с тобой поговорить, улыбнуться твоей улыбке. Знаешь, когда случается что-то интересное (а оно случается часто, ура!), я оборачиваюсь с чувством, что ты стоишь за моим плечом, и сейчас я тебе расскажу, и мы вместе посмеемся. Но тебя нет, и тогда я начинаю думать - а что ты сейчас делаешь? Мама сказала - ты поступила в железнодорожный техникум. Это который на Бородинской?
  Как тебе общежитие? Я пытаюсь привыкнуть к казарменному быту - мне сложновато, ты же знаешь, у меня всегда была своя комната. Кормят нас очень вкусно, особенно каши - дома их так не сваришь. Ты не забывай нормально питаться, я же тебя знаю - увлечешься чем-нибудь и про обед, и про ужин можешь забыть.
  Кто твои соседки? Напиши мне, я хочу все знать. Как тебе нравится учеба? Я потом напишу тебе поподробнее про свою, пока еще впечатления не улеглись, их слишком много. Но в целом - я чувствую, что на правильном пути.
  Волгоград - красивый город, только летом жара. Осень, правда, замечательная. Зимой, говорят, будет очень холодно, еще холоднее, чем у нас. Помнишь картинки в учебнике про Сталинградскую битву? Снег, снег, мороз, огонь и кровь. Мы ходили на Мамаев Курган всем курсом, а на прошлых выходных я еще раз один ездил. Впечатление тяжелое, но очень мощное, пробирает до печенок. Не знаю даже, как описать. Великая гордость и глубочайшая печаль. Мы с тобой когда-нибудь обязательно вместе сходим, надеюсь.
  Леся, я никогда, никогда не перестану извиняться за нашу выпускную ночь. Я знаю, что обидел и ранил тебя очень глубоко - а ведь я бы всю кровь отдал по капле, чтобы ты никогда не испытывала именно этих чувств. Я скучаю по тебе безумно и люблю, люблю тебя так, что сильнее невозможно.
  Я жду каникул - потому что увижу тебя. И ужасно их боюсь - потому что вдруг мы оба изменились и теперь все будет иначе? Точнее, я понимаю, что все будет по-другому, но хочу верить, что даже другими, изменившимися, мы снова найдем друг друга и наши сердца будут опять вместе.
  Фраза как из пафосного романа, но именно так я чувствую - что мы были всегда сердцем вместе, а теперь - нет. И это ощущается, как дыра в моей груди. Я знаю - мы расстались, ничего друг другу не пообещав и толком не поговорив. Но для меня есть только ты. Никого другого не будет, никогда.
  Пожалуйста, ответь мне.
  Витя
  
  Здравствуй, Витя.
  Я обрадовалась, получив твое письмо. Отвечаю, раз обещала.
  Учеба мне нравится, преподаватели некоторые меня даже хвалят. Хотя, конечно, не математичка.
  Общага хорошая, недалеко от техникума. Часто отключают горячую воду, но к зиме обещают проблему решить. На выходные я обычно езжу к маме. Она просила передать тебе привет, когда буду писать письмо.
  У меня две соседки - Катя и Шура, хорошие девчонки. Шура тоже сразу после школы, а Катя чуть постарше. Мы живем мирно, не ссоримся, иногда ходим вместе в кино и на танцы.
  Я надеюсь, ты здоров и весел. Я думаю о тебе.
  Время идет быстро - вот уже и Новый Год не за горами. Лето придет скорее, чем мы ждем.
  Береги себя, будь осторожен, не ввязывайся в глупости.
  И не притрагивайся к спиртному.
  Леся
  
  1971
  
  - Опоздаем! - сердилась Катя и нетерпеливо стучала по истертому коврику ногой в лаковой "лодочке".
  - Не боись, не опоздаем, - говорила Шура, заправляя последние пряди темных волос в сложную башню на голове. - Что ты, Катечка, квохчешь, как курочка? Боишься, кавалеров разберут? Боится, да, Лесь?
  Леся пожала плечами. Она-то с ними на танцы в Мраморный не собиралась. Она-то завалила математику напрочь и в феврале была пересдача.
  - Ну тебя, - обиделась Катя. По лицу было видно - именно этого и боялась. Месяц назад они ходили на новогодний вечер в железнодорожный институт, там танцевали рок-н-ролл, пока не пришел ректор и не призвал прекратить это чуждое советским студентам безобразие.
  Советские студенты неохотно прекратили, но так как безобразие было им совсем не чуждо, после, в коридоре, красивый полноватый Гамзат показал всем желающим, как можно научиться танцевать с помощью простой дверной ручки. Танцуешь, держась за дверь, а когда надо отодвигаться назад, разворачиваешься и за ручку тянешь. Дверь открывается - и как будто партнер тебя за руку держит.
  Катя загорелась - танцевала до упаду, два раза пугала вахтершу тетю Зину, неожиданно выпадая на нее из-за распахнувшейся в призывном танце двери. Теперь ей ох как не терпелось потанцевать с кем-нибудь без дверной ручки, и ей совершенно достоверно сказали, что в Мраморном на Васильевском разрешили рок.
  - Лесь, ну пойдем с нами, - она опять пошла в атаку. С Шурой они сильно не ругались, но постоянно понемножку цапались, как ленивые кошки. Леся была смягчающей прослойкой, втроем им было всегда веселее. - Слушай, я торжественно обещаю, что завтра с тобой засяду - хоть на полдня - и помогу тебе с математикой твоей дурацкой. У меня с ней-то хорошо. А вот с немецким - швах.
  - Лесечка, ну пойдем, ну пожалуйста, - Шура подхватила подачу. - Тебе же и собираться не надо, только переодеться. Волосы у тебя всегда как у принцессочки. Губки накрасить - и хоть на обложку журнала. Ну Лесечка...
  - Нет, девчат, - сказала Леся, решительно перелистывая страницу (сколько плоскостей можно провести через две пересекающиеся прямые?) - Не уговаривайте. Не пойду.
  
  Через час, купив билеты, они уже толклись в огромной толпе молодежи во Дворце Культуры. Все трое были там впервые.
  - Ну, что думаете? - спросила Шура.
  - Мрамор темный какой-то, - сказала Леся. - И потолок низкий.
  - Это ты высокая, - усмехнулась Шура. - Мне вот в самый раз.
  Катя помалкивала, крутила шеей в сосредоточенных поисках танцевального партнера. И чудо случилось - двадцати минут не прошло, а ведущий, после пары плосковатых шуток, объявил белый танец. Катя, все это время наблюдавшая за танцплощадкой, среагировала мнговенно и решительно двинулась к группе молодых людей в узких брюках и ярких пиджаках.
  - Ух, она - как орлица молодая, - прокомментировала Шура, отпивая лимонад. - Наметила жертву и спикировала. "В мире животных". Кого бы мне пригласить? С тебя вон тот, у колонны глаз не сводит. Весь в черном. Принц датский. Слушай, на этого похож... как его... ну, из "Служили два товарища". Яновский, что ли?
  - Янковский, - пробормотала Леся, исподволь рассматривая красивого мрачноватого мужчину у колонны. Он был высок, хорошо одет, смотрел вокруг со снисходительным прищуром, а на Лесю - с каким-то темным восхищением.
  - Иди пригласи, а то я пойду, - толкнула ее локтем Шура.
  - Не хочу, - сказала Леся, уже очень жалея, что дала себя уговорить и пришла на танцы. Танцевала она не очень хорошо, как-то не могла внутренне раскрепоститься и разрешить телу свободно двигаться. Знакомиться тоже ни с кем не хотела. Витя писал каждую неделю, и хотя нельзя сказать, что она активно по нему скучала или много про него думала, но он был с нею, всегда, в кармашке сердца.
  - Иди, приглашай.
  Но Шура застеснялась, замялась, протянула время, танец кончился, начался новый. К ним направлялся высокий рыжий юноша, поглядывая на Лесю по-особенному. Она поймала его взгляд, чуть качнула головой - не пойду, извини. Парень чуть улыбнулся, кивнул, но шага не сбавил. Обогнул дружинника с повязкой, обеспокоенную девушку, кого-то потерявшую, толстячка средних лет, явно предусмотрительно выпившего перед молодежным весельем. Дошел до них и пригласил Шуру.
  - Ты как, Лесь, одна останешься, ничего? - для проформы спрашивала она, а сама уже бежала к танцполу, уже держалась за локоть рыжего, уже была с ним, а не с нею.
  - Иди, иди, - сказала она. И осталась у стены потягивать тархун. Одна ненадолго - она знала, что темный человек подойдет к ней. И он подошел, привалился к стене рядом.
  - Танцуете? - спросил он.
  - Нет, - ответила Леся, не поворачивая головы. Ей хотелось чтобы он ушел. Или не уходил. Нет, все же ушел - чтобы она перестала волноваться о том, чего она на самом деле хочет. Или нет, чтобы не уходил и встал к ней поближе, совсем близко. Нет, чтобы ушел - и забрал с собой это странное смятение и влечение, от которого у нее покалывало кончики пальцев.
  - Пойдемте отсюда, - сказал мужчина. - Погуляем.
  - Я не могу с вами пойти, - сказала Леся. - У меня есть...
  Она замялась. Кто у нее был, что у нее было?
  У меня есть парень, он меня любит, но ближайшие несколько лет мы с ним будем видеться раз в год, а потом будем мучительно биться друг о друга, пытаясь вернуть детство?
  У меня есть друг, я собиралась стать его любовницей, но он выбрал напиться до свинского состояния, я всю ночь держала его голову и убирала за ним, а теперь храню ему верность?
  У меня есть Ёлкин, он умеет драться посохом и однажды ради меня ходил в смерть за моим погибшим отцом, а потом сказал мне, что если я буду его любить, то умру?
  - И у меня есть, - перебил ее мужчина. - У меня есть ощущение, что я забрел сегодня в этот танцзал не просто так, а по указке судьбы. Я ведь почти не танцую и никогда в таких местах не бываю, правда, вот сами увидите с годами. Вы верите в магию?
  Леся подумала про Витю, шагающего в никуда, в желтый фонарный свет у гроба, и исчезающего, как и не было. Про его красные глаза, про нездешний голос.
  - Нет, - сказала она и повернулась к темному человеку. - Не верю.
  
  Его звали Матвей.
  У него был прямой нос, высокие скулы и сильная челюсть.
  Он был старше Леси, но несильно, всего на восемь лет.
  Он служил переводчиком в Ленинградском областном управлении торговли и уже дважды бывал за границей (да, многое впечатляет, но и им у нас есть чему поучиться).
  Он никогда в жизни не испытывал чувства, как то, что буквально пронзило его, когда он увидел ее, Лесю. Как заряд электричества, как шепот судьбы.
  - А теперь снова - белый танец, - объявил ведущий. - Дамы приглашают кавалеров. Нас ждет "Нежность", песня настолько популярная, что, думаю, даже не обязательно объявлять имя исполнительницы.
  - Опустела без тебя земля, - запела Кристалинская с пластинки. - Как мне несколько часов прожить?
  - Пойдемте отсюда, - сказала Леся. - Матвей, вы меня проводите до общежития?
  
  В тот вечер он проводил ее, и, разговаривая, они прошли вверх и вниз по улице мимо входа в общагу четыре раза, несмотря на холод.
  
  Во вторник он принес и оставил у вахтерши большой, невиданно упакованный букет белых роз для Леси. Розы были серебристого оттенка, как ее волосы, и пахли пронзительно и сладко. Тетя Зина неодобрительно щурилась, девчонки прибегали смотреть и нюхать со всего этажа.
  
  В среду они сходили в кино на вечерний сеанс и посмотрели венгерский фильм "Звезды Эгера". На обратном пути Матвей читал ей стихи на венгерском и французском.
  
  В четверг в ее окно попало несколько снежков, а когда она выглянула на улицу, он стоял внизу, под фонарем, и улыбался. Леся оделась и выскользнула из общежития под носом у задремавшей тети Зины, они долго гуляли по ночным улицам. Было безветрено и потому не холодно, падал мягкий снег. Прощаясь, Матвей взял Лесю за подбородок и поцеловал - медленно и властно, так, что темнота взорвалась у нее в голове и ноги задрожали.
  
  В пятницу он не пришел. Катя ушла на занятие в клубе бальных танцев. У Шуры было свидание с рыжим парнем из Мраморного. Леся сидела одна в комнате, пыталась писать письмо Вите и не могла, все смотрела на часы.
  
  В субботу Матвей позвонил на проходную и попросил передать Лесе, что ждет ее в кафе через дорогу. Сквозь стекло Леся увидела, что за столиком с ним сидит красивая темноволосая женщина, и она остановилась в недоумении и испуге. Потом все же вошла в кафе. Матвей замахал ей рукой.
  - Нат, это Леся, это я тебе о ней все уши прожужжал. Леся, это моя сестра Наташа. Она аспирант в политехе. Сейчас двенадцать, - он посмотрел на часы. - Ближайшие полтора часа она будет заниматься с тобой математикой, мы принесли учебники. Я сейчас вам закажу кофе и пирожных и убегу, а когда вернусь, мы все пойдем в кино на душещипательную кубинскую ленту "Люси". Глубина любви и страданий героев исторгнут слезы из наших глаз, я уверен, хотя еще и смотрел.
  Леся сидела, ошеломленная. Наташа улыбнулась ей.
  - Привет, Леся, - сказала она и достала из сумки учебник, карандаши и общую тетрадь.
  
  В воскресенье Леся проснулась в шесть утра, охваченная ужасом. Казалось, у нее не было ни малейшего контроля над ее жизнью и чувствами.
  Она тихо и быстро оделась, вышла из общежития, добралась до Финляндки и успела на раннюю электричку.
  Через три часа она уже открывала ключом свою крашеную зеленым дверь, где Витька много лет назад нацарапал маленькое сердечко. А еще раньше "Л=Д", что означало "Леся - дура". Они тогда сильно поссорились.
  Мама была в душе - Леся слышала гудение воды. А на кухне в трусах и майке сидел дядя Толя Ёлкин ("Ёлкин-второй", автоматически подумала Леся) и пил чай с печеньем. Леся застыла в коридоре - в расстегнутом пальто, с ключом в руке и с отвисшей челюстью.
  Дядя Толя светски кивнул и, как ни в чем ни бывало, отхлебнул чаю.
  - Тебе заварить? - повернулся он к Лесе. Она кивнула, сглотнула и, наконец, закрыла рот. Дядя Анатолий чиркнул спичкой, поставил чайник и ушел одеваться.
  - Пальто-то снимай, - сказал он, проходя мимо Леси. - Устроила нам тут картину Репина "Не ждали".
  - Наташ, Леся приехала, - сказал он, стукнув в дверь ванной. Оттуда раздался грохот и всплеск, будто мама что-то уронила.
  Мылась мама после этого еще очень долго, как будто опасалась Лесе на глаза показаться. Леся и дядя Толя пили чай на кухне.
  - Витя тебе все так и пишет? - спросил дядя Толя. Леся кивнула.
  - Раз в неделю строго.
  И тут она решилась спросить то, что давно хотела знать, но боялась.
  - Дядя Толя... А вы тоже - летум-ке? Вас тоже любить нельзя, а то умрешь?
  Ёлкин-второй медленно поставил чашку на стол, не сводя глаз с Леси. Она смутилась, но взгляд не отвела.
   - Мама, - сказала она. - Мама же вот вас теперь любит, да? Ей это тоже опасно?
  - Нет, - помолчав, сказал дядя Толя. - Ей - нет. Любить нас не опасно. Нас рожать опасно. И от нас.
  Некоторое время они молча пили чай. Мама в ванной опять уронила что-то тяжелое.
  - А как же Витина мама? - спросила Леся. Дядя Толя пожал плечами.
  - Выжила чудом. Прошла по волосяному мосту. Здоровье потеряла навсегда. Почему, думаешь, мы с братом десять лет не общались? Почему, думаешь, я тебе сейчас скажу то, что скажу, хотя люблю этого мальчишку, как будто он мой родной сын?
  Он наклонился к ней через стол. У него были такие же серые глаза, как у Вити, только с морщинками в уголках. Над бровью белел длинный шрам.
  - Думай о нем, как о брате, - сказал он глухо. - Но как только ты встретишь хорошего мужчину, которого захочешь полюбить - начинай. Оставь Витю в своей памяти чудесным товарищем из детства. Светлой тенью, теплым смехом. Живи свою жизнь, а он пусть - свою. Полюби мужчину, роди детей, вырасти их. Смейся, дыши, радуйся. Живи, Леся.
  Леся рыдала взахлеб, когда мама, наконец, вышла из душа, распаренная и очень красная - наверное, от горячей воды. Увидев ее плачущей, мама растерялась, подбежала к ней, обняла, зачем-то начала извиняться.
  - Нет, мам, я не об этом, - говорила Леся и вытирала горячие слезы, а они все не останавливались. - Совсем не об этом.
  
  Дорогой Витя.
  Я никогда не ожидала, что мне придется написать тебе это письмо. Думаю, и ты не ожидал его от меня получить.
  Не стану долго ходить вокруг да около и сниму бинт с засохшей раны одним рывком.
  Я встретила человека, которого полюбила. Не так, как я люблю тебя, но так, как мне сейчас нужно. Его зовут Матвей Шубин. Наша свадьба в мае. Мы будем жить в Ленинграде. Тебя я по-прежнему люблю, как брата.
  Бинт оторван. У тебя идет кровь? У меня - идет.
  Когда-нибудь мы увидимся. Надеюсь, тогда нам обоим не будет больно.
  Можно же надеяться, что когда-нибудь больно больше не будет?
  Целую тебя.
  Прости.
  Леся
  
  1972
  
  Витя спал беспокойно, ворочался на койке, сбивал одеяло.
  В казарме было тихо - сотни усталых молодых мужчин крепко спали в узком промежутке тишины и покоя между двумя тяжелыми учебными днями.
  Кому-то снился дом, и мама улыбалась от плиты, а во дворе было солнце и лето. Кто-то опять стоял, намертво вцепившись в выходной люк "головастика" перед обязательным прыжком, а под ним, далеко внизу, были поля и облака, и туда, в пустоту, надо было шагнуть, и тело опять цепенело от непреодолимого страха. Кто-то ласкал женщину, иногда с лицом и именем, иногда - просто тело, воплощение женской сути, и, раз за разом погружаясь в горячую влажную негу, был все ближе к утреннему конфузу и смешкам товарищей.
  
  Витя бежал через лес. За поясом у него был нож, острый, наточенный, но свой стальной посох он где-то потерял, оставил, забыл навсегда. Очень хотелось пить, как всегда в летуме, губы пересохли, растрескались, он их облизывал и сглатывал кровь.
  Он выбежал на поляну - ту самую, в лесу за его домом, где когда-то из-за деревьев к нему вышла Леся и они вместе читали про Принца Серебряную Рыбку. Поляна была черная, выгоревшая, мертвая. На земле у поваленного дерева белело обнаженное женское тело. Витя знал, что это Леся, еще до того, как приблизился и увидел лицо. Она была мертва, голубые глаза смотрели в небо. Под грудью торчала рукоятка ножа. Похолодев, Витя вдруг понял, что это его нож, тот самый, что минуту назад был у него за ремнем. Он потянулся - за поясом было пусто.
  - Кто родился в день воскресный, получает клад чудесный, - сказал голос из-за Витиной спины. На поляну вышел высокий человек с молодым лицом и длинной седой бородой. На нем была длинная шуба из меха - не выделанного, а окровавленного, сочащегося красными каплями, как будто шкуры с животных были содраны только что, заживо, и грубо смётаны вместе.
  - Узнал меня? - спросил тот, кто когда-то был злым гномом.
  - Мой отец тебя убил, - сказал Витя, не в силах отвести глаз от Лесиного тела, такого прекрасного и пугающего.
  - Меня не убить, - сказал человек, поднял бороду рукой и показал на широкую багровую полосу на шее. - Теперь я - Матвей. Видишь, Шубин. Для тебя нарядился, для метафоры, для красного словца, так сказать.
  Он сбросил окровавленную шубу вместе с бородой, и оказался совсем голым, мускулистым, безволосым, молодым и сильным.
  - Я иду к своей жене, - сказал Матвей Шубин, и его крупный член поднялся и затвердел под Витиным полным ужаса взглядом. - Нас ждут восторги любви.
  И он пошел к Лесиному неподвижному телу.
  Витя рванулся к нему - остановить, ударить, залепить ногой в прыжке, задушить, воткнуть пальцы в глаза, ухватить за член, дернуть, перекрутить и сломать... Но сзади его крепко держали чьи-то руки.
  - Иншульдиген, юнген, - сказал Петр Егоров. - Ему важнее. А ты, Витек, проверь душевые. И не от входа, а в кабинках смотри, в кабинках. Помню, в сорок четвертом расквартировали нас в бывшей бане городской - здоровенное здание, старое, там, представляешь, даже бассейн был...
  На черной земле Матвей лег на Лесино тело и ритмично задвигал поджарой задницей. Леся вдруг заморгала и ожила - с рукояткой ножа, по-прежнему торчащей из груди. Она застонала, схватила мужа за волосы и впилась в его губы поцелуем.
  Егоров встряхнул Витю и он проснулся.
  
  Сел в кровати, дрожа и чуть не плача.
  Выпил воды из стакана на тумбочке.
  Посидел, поджав колени к груди, слушая храп и сопение товарищей вокруг и пытаясь успокоиться. Кто-то на кровати у входа громко испортил воздух, потом грузно перевернулся на другой бок. В высоком окне виднелась луна, мертвенно-белая, почти круглая. Стекло начинало подмерзать по краям - зима принимала дежурство по Волгоградской области.
  Витя вылез из кровати, босиком пошел в туалет. На обратном пути, в коридоре, ему почудился странный звук из недр казармы - как будто тихое шарканье. Ночного дежурного видно нигде не было. Витя уже пошел обратно к своей кровати, когда сон снова вспомнился, потянул в себя липким ужасом.
  "Проверь кабинки" - сказал старик, который когда-то его предал.
  Витя развернулся и быстро, бесшумно двинулся к душевым.
  
  Он открыл дверь, щелкнул выключателем. Пахло сыростью, мылом и хлоркой. Где-то капала вода. Скребущий звук повторился, Витя заметил что-то темное над дальней кабинкой и бросился туда.
  Парень был русоволосый, в одних трусах и майке. Ремень он зацепил за трубу над душем, затянул шею в петлю, и теперь скреб ногами по кафелю, но уже совсем слабо. Лицо у него было покрасневшее и надутое, глаза вылезли из орбит, узнать его Витя не мог, и лишь растерянно стоял, замерев, не веря своим глазам. Парень последний раз дернулся и затих, по ногам потекла моча, собираясь зеленоватой лужей на голубом кафеле. В груди у повешенного слабо засветилась, заискрила серая точка - зерно, из которого прорастет воронка летума, дядя Толя так говорил.
  Витя наконец вышел из ступора, заорал "На помощь, сюда!", прыгнул вверх, повис на трубе и растянул кожаную петлю, упираясь, держа весь вес мертвого парня, расстегнул пряжку ремня. Тело повалилось вниз. Витя едва успел спрыгнуть и его поймать прежде, чем голова ударилась о кафель.
  В коридоре затопали - дежурный по этажу, Егор Шишкин, Витин одногодок, забежал в душевую и встал у кабинки, ошеломленно моргая.
  - Блин, чего это, Вить? - пролепетал он. - Что теперь делать-то?
  - Беги, буди старшего по казарме, звоните в скорую, - крикнул Витя.
  Егор побежал. Витя опустил глаза на висельника - серое пятно в его груди искрило все сильнее, и, как стебель, тонкая воронка летума начинала прорастать из него.
  - Ну нет, - сказал Витя. Он поднял ладонь, чувствуя, как глаза наливаются кровью, и двинул воронку обратно, в грудь парня. Это было тяжело, как пытаться продавить рукой очень плотную резину. Витя застонал от усилия, но воронка исчезла, провалилась обратно в грудь, затеплилась там серым светом.
  Витя запрокинул голову самоубийцы чуть назад и начал реанимацию. Как учил папа (с демонстрацией на очень недовольном дяде Толе). Два прекардиальных удара по грудине. Два вдоха через рот. Нажать на грудную клетку пятнадцать раз. Два вдоха. Пятнадцать раз. Два вдоха. Летум опять прорастает, но гораздо медленнее. Загнать обратно. Два вдоха...
  Десять вдохов и сто пятьдесят компрессий спустя семя летума под грудиной искрить перестало. Когда, еще через десять, в душевую забежали врачи и санитары, самоубийца только-только начинал дышать. Витю отодвинули, он отполз к стене, не в силах встать, очень надеясь, что глаза уже не красные и никто ничего не заметит.
  Парня унесли на носилках. Врач "скорой", суровый кавказец с седыми висками, присел рядом с Витей и хлопнул его по плечу.
  - Молодец, курсант, - сказал он. Витя слышал его, как сквозь вату. - Спас товарища. Товарищ, конечно, дурак каких поискать, но теперь живой будет. Ты молодец, парень.
  И он поднял Витину слабую руку с его коленей, пожал и крепко потряс. Вгляделся ему в лицо, поднял веко, потом второе, покачал головой.
  - Срочно в постель, - сказал он. - И чаю сладкого с лимоном. У тебя в глазах все сосуды полопались. За двоих дышал, да?
  Сладким чаем Витю поил сам майор Новиков, обычно суровый и резкий, а сегодня потрясенный и взволнованный. Он тоже долго тряс Витину руку. А Витя уже засыпал, засыпал, хотя не хотел снова бежать сквозь лес. Не хотел ни леса, ни Леси в своих снах. Этот нехитрый каламбур, придя ему в голову, так его рассмешил, что он сгибался пополам от смеха и никак не мог остановиться.
  - Это у него от шока, - сказал майор, отодвигая стул от его кровати. - Ну-ка быстро все опять по койкам. Спать, срочно спать, завтра вам никто никаких поблажек делать не будет. Ну разве что только Ёлкину - за стойкость, выдержку и быстроту реакции. Считаю до трех, и чтоб ни звука! Раз. Два...
  Витя заснул на "двух" и ему ничего не снилось.
  
  Неудавшегося самоубийцу звали Олег Румяненький - Витя вспомнил, что видел в списках курсантов-первогодков эту смешную фамилию. ("Кто бы говорил, Ёлкин!" - обычно фыркала Леся, когда он говорил, что у кого-то фамилия смешная).
  В больницу пустили на третий день. Витя был в курсантской форме, шмыгал с мороза покрасневшим носом. Самоубийца лежал в кровати, под одеялом, смотрел в никуда. Рядом стояла капельница. Остальные кровати в палате были пусты. Олег окинул Витю взглядом и опять отвернулся к окну.
  Витя узнал его - виделись в столовой, на улице между корпусами. Парень был обычный - курносый, кареглазый, не урод. Смотрелся очень юно, как будто восьмиклассник. Сейчас у него вокруг глаз были темные круги, губы побелели, щеки втянулись. Румяненьким он совсем не выглядел.
  Витя взял у окна стул, поставил у кровати, сел. Положил на тумбочку кулек мандаринов. Минут пять они молчали. Витя думал о Лесе (он всегда о ней думал) и об ощущении тугой наэлектризованной субстанции летума под его ладонью. И как он победил смерть, смерть вот этого мальчишки.
  - Как шея твоя? - спросил он наконец. Олег повернулся к нему, приподнял голову, показал темную полосу на горле, шириной в форменный ремень.
  - Болит? - спросил Витя?
  - Шея - нет, - наконец разлепил губы Олег. - Голова болит все время. И пусто мне. Пусто и холодно.
  Они помолчали еще несколько минут.
  - Я тебя узнал, - сказал Олег. - Это ты меня вытянул. Знаешь, как это для меня было?
  Витя помотал головой.
  - Я задыхаться начал - и как будто меня куда-то понесло, но при этом я и сам бежал. Как по наклонной плоскости, все быстрее и быстрее. Стало очень темно и холодно, так холодно, что и не описать. Как будто голышом во двор выбежать в минус сорок, в ветер, а потом тебя чтоб еще и ведром воды окатили.
  - Как Карбышева, - кивнул Витя. История несломленного генерала всегда производила на него сильное впечатление.
  Олег его и не услышал.
  - И вот я бежал все быстрее, а потом начал падать, и вроде как свет увидел впереди, и мчался я - к нему. И знал, что мне туда надо, что там все кончится и больно мне больше не будет. Но тут меня дернуло - как рывок строп, когда парашют открывается. И еще, и еще. А потом назад потянуло. А я все хотел туда, в свет. Но ты меня тащил и тащил, я тебя чувствовал, ты был непреклонный, как паровой каток. А потом я очнулся - а тут боль, тошнота и стыдобища. И теперь меня отчислят, и придется ехать домой... А там у Наташки, моей Наташки, которая обещала, что только я, навсегда, свадьба через три месяца и рожать ей в июне. И летчиком мне уже не быть, и башка теперь всегда болеть будет. А все тебе спасибо...
  Слезы катились по его бледному, искаженному злостью лицу. Он опять отвернул голову к окну.
  - Вытащил меня, чтоб я дальше мучался, - прошептал он. - Козёл! Вот-вот бы все кончилось!
  - Ничего бы не кончилось, - медленно сказал Витя. - Все только начиналось. Если бы я этого не знал, то в прошлом году тоже мог бы... Но я знаю, что там.
  - И что? - парень опять повернулся к нему, смотрел жадно, остро.
  - Там - мир, сделанный из тебя самого. Всех твоих страхов, боли, радостей. Того, что ты знал и любил, того, что тебя мучило и терзало. И пока ты не изживешь этот мир, пока не найдешь покой и свою внутреннюю суть - дальше ты никуда не пойдешь, и боль не кончится...
  Олег кивал, не спрашивая, откуда Вите все это известно.
  - В смерти нет избавления от текущей боли, - сказал Витя то, что говорил себе каждый день из пятьсот тридцати пяти, прошедших с Лесиного письма. - В смерти есть только окончание жизни. И продолжение поиска.
  - А как же эти? - спросил Олег. - Ну, еси на небеси?
  Витя пожал плечами. Он не знал.
  В палату зашла санитарка, загремела ведром, застучала шваброй, глядя на мальчишек безо всякой приязни.
  - Стул отодвинь, - резко сказала она Вите. - Под ним помыть тут надо. Натаскали...
  - Я, наверное, пойду уже, - сказал Витя. - Ты это... поправляйся. Новый год скоро. Новое счастье.
  - Спасибо, - сказал бледный Румяненький. - Да, наверное, спасибо.
  
  Витя долго стоял у дверей госпиталя, вдыхая морозный воздух.
  Когда-нибудь мы увидимся. Надеюсь, тогда нам обоим не будет больно.
  Можно же надеяться, что когда-нибудь больно больше не будет?
  Когда Витя выдыхал, его живое тепло вылетало изо рта белым облачком и рассеивалось в тянущем холоде пустоты вокруг.
  Ему было очень, очень одиноко.
  Он посмотрел вверх. В небе летел самолет. Светлый, быстрый, легкий. Как тоненькая стрелочка в игре "казаки-разбойники", показывающая, куда направляться.
  
  1974
  
  Леся курила в открытую форточку.
  Снова была пятница, снова Матвей гулял с друзьями. Её он другом не считал, никогда, с самого начала, и с собой не брал. Леся затянулась сигаретой, поморщилась. "Житан", блок которого ей Матвей привез из Франции, на прошлой неделе кончился, и возвращение к "дыму отечества" - сигаретам "Золотое Руно" - ее не радовало. Хотя спасибо уж, что вообще привез - учитывая, как Матвею не нравилось, что она курила.
   Со своих дружеских вечеринок муж возвращался обычно заполночь, навеселе, но невеселый. С ней почти не разговаривал, толкал ее на кровать, наваливался сверху и по-алкогольному долго и грубовато "исполнял свой супружеский долг" - как это называла соседка снизу Марья Вячеславовна.
  Старуха спала неглубоко, скрип кровати сквозь потолок ее будил, и если Леся имела неосторожность на следующий день проехать с нею в лифте или столкнуться у подъезда, то она всегда давала Лесе понять, что находится в курсе ее семейной жизни.
  - Дома эти новые, "корабли" наши, конечно, красивые, - говорила она, поправляя шляпку на седых волосах с остатками рыжины. - Но межквартирная звукоизоляция ни к черту. Все-все слышно. Терибль, оуфул, шреклихь. Не правда ли, Леся Петровна?
  Леся Петровна мучительно краснела и пыталась перевести разговор на погоду.
  Марья Вячеславовна, бывшая выпускница Смольного (четыре языка, осанка, манеры, влиятельные любовники, три мертвых мужа, внук в облисполкоме), тонко и победно улыбалась.
  Несмотря на периодическую неловкость, Лесе нравилась старуха. Она была красивая и живучая. Сквозь все исторические бури пролавировала, и не без изящества.
  Четыре корабля лавировали, лавировали да не вылавировали.
  Леся отвлеклась в уме на скороговорку и пропустила момент, когда по радиоприемнику на кухне стали передавать что-то по заявкам радиослушателей, не сразу поняла, что за песня потихоньку наполняет воздух, забирается ей прямо в сердце, ворочает там раскаленной хрустальной кочергой.
  - Как прожить ей без него, пока он летал, летал, и все звёзды ему отдавали свою нежность...
  Обычно Леся не допускала до себя эту песню - кидалась и переключала приемник на первых аккордах, срочно выходила в туалет, когда ее передавали по телевизору, начинала с кем-нибудь разговаривать, если в гостях ставили пластинку. Это было игрой, в которую она с собой играла, как в "да и нет не говорить" в детстве.
  Черный с белым не носить, песню "Нежность" не слушать, про Ёлкина не думать. Только игра подразумевала веселье, а у Леси никакого веселья не было. Никогда. Вообще.
  Вот уже четыре года с тех пор, как они с Витей танцевали на выпускном, а потом шли по весенним улицам, держались за руки и целовались. И была ночь, и было утро. Сейчас она уже не понимала, что именно ее тогда так уж расстроило и оскорбило - ну волновался мальчишка, не справился с алкоголем, мужики вон сплошь и рядом...
  Ей хотелось вернуться в прошлое и погладить по голове глупых детей, которыми они были. Обоих.
  
  Песня доиграла, в замке повернулся ключ. Леся вздрогнула от неприятного предчувствия.
  Матвей был темен лицом. На что-то злился. Значит, на нее. Леся машинально потрогала языком передний зуб, тот самый, что когда-то был сколотый и острый по краю.
  - Привет, - сказала она. Матвей кивнул, отодвинул ее плечом, прошел на кухню.
  - Фу, накурила опять, - недовольно сказал он. - Знаешь, как говорят, что целовать курящую женщину так же противно, как облизывать пепельницу?
  - Ты меня и не целуешь давно, - пробормотала Леся.
  - Что ты сказала? - поднял голову Матвей. Лесе хотелось повторить, громко, вызвать его на ссору, на какое-то проявление чувств. Но она уже знала, что подобные начинания всегда заканчиваются тем, что она получает по морде. А потом все равно лежит под Матвеем и слушает, как скрипит кровать.
  - Я сказала, что зубы почищу сейчас, - сдалась Леся. В душе она себя презирала за трусость и угодничество. Но опять потрогала языком когда-то отбитый зуб и смирилась.
  - "Сейчас" давай ужин, - сказал Матвей. - Свои дела потом будешь делать. Я только с порога, после работы ничего толком и не ел, мы по ресторанам сегодня не ходили. У меня аж желудок сводит от голода. А ты все о себе.
  Леся достала борщ из холодильника, поставила разогревать, нарезала хлеба, лука, копченой колбасы. Матвей следил за ней чуть ли не с неприязнью.
  - Не ценишь ты, Леська, что я тебе даю...
  Леся вздохнула - вот он и опять седлает любимого конька. Впрочем, у Матвея этот конек всегда под седлом стоял, примерно с полугода после свадьбы.
  Раз за разом Леся слушала, как он ее полюбил (с годами энтузиазм докладчика по этому поводу угасал все сильнее). Как он все ей дал, о чем может мечтать молоденькая простушка, по сути, лимитчица без перспектив в северной столице. Как помог доучиться и свозил в Сочи. Как ее подруги все по общежитиям и коммуналкам, а они сразу въехали в двухкомнатную квартиру в новом доме на Ульянке. Как в дом тут же гуськом пришли холодильник, телевизор и невиданная стиральная машина "Эврика", которые составили бы счастье любой женщины. Она, эта любая, в отличие от Леси, мужу руки бы целовала, а не вела себя, как ленивая капризная малолетка.
  Матвей не успел перейти к следующей части - той, где мать его предупреждала еще до свадьбы, и у сестры Натки были сомнения, и как год за годом, месяц за месяцем, Леся их подтверждала - оказывалась все тупее, все упрямее и упорно не беременела, хотя знала, как он мечтает о сыне.
  Все это Леся слышала много раз, но сегодня не успела освежить в памяти - из кастрюльки на плите убежал борщ, залил конфорку, Матвей отвесил ей оплеуху и велел убираться с кухни, раз даже и ужин разогреть толком не может.
  Леся, как обычно, пошла в ванную плакать, но слез не было. Она долго стояла у раковины, глядя на свое лицо в зеркале. Оно казалось ей совсем чужим и каким-то просроченным, как трагическая бледная курица из гастронома.
  Она подумала - интересно, а что сейчас делает Витя? Какое теперь у него лицо? Глаза, губы... И кто их целует?
  
  - Иди сюда, - позвал Матвей. Она знала, зачем звал и как надо было подойти. Прежняя Леся из глубины ее души пискнула что-то о гордости и сопротивлении. Но ее было слишком мало, и настоящая Леся пошла в спальню, через голову стягивая ночную рубашку. Встала голая перед кроватью, перед Матвеем, сидевшим на краю в трусах и носках.
  - Такие сиськи и ляжки, - сказал он задумчиво, рассматривая ее, как затейливую игрушку, с виду приятную, но таящую внутри непонятный брак. - Ты мне уже двоих должна была родить за эти три года. На следующей неделе бери отгул с работы и иди опять к гинекологу. Пусть дальше разбираются, что с тобой не так. Чего стоишь, ложись-ка.
  Леся легла.
  Кровать скрипела. Матвей долго вгонял себя в ее тело, так глубоко, что у нее темнело в глазах и начинало подташнивать. Когда он уснул, она сходила в ванную, накинула халат и вышла покурить к мусоропроводу.
  Там стояла Марья Вячеславовна в красивом импортном халате и курила сквозь мундштук. Густые волосы были распущены и лежали на плечах серебряными волнами. Она кивнула Лесе.
  - Проснулась, как обычно, от скрипа, - и посмотрела со значением. - Успокаиваю нервы. Не люблю, когда в квартире пахнет дымом.
  Леся достала сигарету и коробок, руки дрожали так, что спички гасли одна за одной. Она уронила коробок, нагнулась поднять, разрыдалась.
  - А ну вставай, - сказала старуха жестко. - Не смей плакать, девочка. Слышишь, не смей. Жизнь тебя жалеть не станет. В ней надо быть сильной и уметь ударить в ответ. А не позволять собою пользоваться, а потом скулить у мусорки. На-ка вот...
  Она подкурила и протянула Лесе зажженную сигарету.
  - Это "Житан", милочка. А то курите говно всякое...
  Они молча курили у открытого окна подъезда. За окном была чудесная майская ночь, прохладная, лунная и полная невнятных весенних обещаний.
  
  Привет, Леська!
  Вот мы и вернулись с долгих учений на аэродроме в Котельниково обратно в родные казармы. Прямо как домой! Из столовой пахнет борщом и кашей (буду скучать по столовской еде после выпуска), курсанты-первогодки старательно надраивают мастикой полы на этаже, жизнь продолжается!
  Учения прошли отлично, все нормативы по МиГ-21 щелкал, как семечки, и пилотаж, и по маршруту, и обусловленно-маневренные воздушные бои. Общий налет у меня пятьдесят четыре часа, а самостоятельный - тридцать пять. И теперь у меня "за ремнем" три типа самолетов. Ты скажешь - ну какая разница, а я возражу: "Нет, Леська, у них у всех разная аэродинамическая компоновка, вот у семнадцатого МиГа крыло стреловидное, а у двадцать первого, наоборот - треугольное." И тут ты начнешь скучать и искать зажигалку, поэтому я перестану про "первым делом самолеты".
  На второй неделе учений мы ходили в увольнение и я заметил над заброшенным домом на окраине воронку летума. Со мной был Егор Шишкин, я сказал, что мне в доме что-то почудилось, мы полезли проверить, потом вызвали милицию. Местный алкоголик дядя Степа (на самом деле его звали Илья, он просто был необыкновенно высок) залез переночевать и траванулся паленой водкой.
  Так как это было уже третье тело, которое я нашел за эти четыре года, мой исконный враг Игорек Шарапов (ругаться ругаемся, но слётанность у нас с ним ого-го, видела бы ты наши маневры на спарке) пытался запустить в обращение кличку "Опарыш". Потому что меня вроде как к трупам тянет, ну, понимаешь иронию, да? Но у меня в коллективе авторитет куда больше, чем у него (не то, чтобы я мерялся) и кличка не прижилась.
  Мои друзья, Егор и Лешка, познакомились в Котельниково с хорошими девчонками с местной швейной фабрики. Завтра воскресенье, девушки приезжают в Волгоград, будут вместе гулять весь день, набережная-парк-планетарий. Кстати (интересный факт) - когда-то в Волгограде собирались строить сталинскую высотку, как в Москве. Потом так и не построили, но на панораме города в планетарии она есть. Красивая была бы.
  Это я к чему? К тому, что ребята и меня предлагали познакомить - на швейной фабрике, сама понимаешь, девчонок очень много. Выпуск скоро, распределение по гарнизонам, как же молодому офицеру без жены?
  Но так как ты это письмо никогда не прочитаешь, а в новогоднюю ночь, по моей недавней традиции, я его торжественно сожгу в костре вместе с остальными письмами за этот год, то вот что я тебе скажу.
  Только ты, Леся. Других нет. Зачем мне не-ты, если нужна ты? Зачем я буду кого-то обманывать? Или себя? Рубашки я себе уж сам поглажу и ботинки начищу. Друзей много, а если скучно станет - всегда есть книги и телевизор.
  Кстати, в Котельниково в казарме телевизор не был сломан, я с большим восторгом посмотрел Бронзовую птицу, только одну серию пропустил. Помнишь, мы вместе читали и долго играли потом?
  Кстати, том Рыбакова так у тебя и остался, как взяла в девятом классе перечитать, так и замылила, но ладно уж.
  Скоро каникулы. Встретимся ли мы этим летом? Я же знаю, ты иногда приезжаешь к маме. Учитывая, что тетя Наташа уже так долго практически живет вместе с дядей Толей (во грехе, бесстыдники!), даже странно, что за все эти годы мы ни разу не встретились.
  Знаешь, я поначалу очень боялся случайно с тобой столкнуться - увидеть тебя чужой, изменившейся, недоступной. Не моей. Теперь не боюсь. Мы не меняемся внутри, Леська, только растем, наращиваем слои вокруг сердцевины. Но там, в центре, мы всегда те же. Ты - моя, я - твой. И я люблю тебя.
  Витя
  
  Каждое лето, приезжая домой на каникулы, Витя видел множество мелких изменений в городе и людях вокруг - совсем крохотных, заметных только свежему глазу, да и то лишь первые несколько минут, потом восприятие подстраивалось и все казалось по-прежнему.
  Мама располнела чуть сильнее, выглядела усталой, морщин вокруг глаз прибавилось.
  Лайка уже не бегала по двору - предпочитала лежать в тени своей будки, но и оттуда смотрела строго и порой бросала неодобрительное "гав".
  Сруб туалета во дворе перекосился - первые пару дней Витя даже немного опасался туда заходить, казалось, вот-вот обвалится.
  В городском парке молния убила старый дуб, а статуя лося теперь сверкала рыжиной начищенной бронзы, если посмотреть сзади - кто-то пустил слух, что если три раза потереть лосю яйца, то будет удача. Удачи хотелось всем.
  Витя доел стаканчик пломбира, вздохнул (что за ерунда!), воровато огляделся, поднял руку и тоже потер.
  Никакой удачи он от этого не получил - когда он вернулся домой, бледная мама только его и ждала, чтобы мчаться в городскую больницу. Два часа назад "скорая" привезла в приемный покой дядю Толю - с огромной потерей крови, с обезвоживанием, колотой раной в боку и с кистью левой руки, свисающей на лоскуте кожи и мышц. Папа был уже там, уже дважды сдал кровь на переливание и ждал их. Руку ампутировали - вероятность гангрены была высока.
  
  - Как? - спросил Витя. - Где он был, что с ним случилось? Обезвоживание откуда? Он был в летуме? Где, в чьем?
  - Меньше знаешь - крепче спишь, - сказал папа. Он курил третью сигарету за последние пятнадцать минут.
  - Пап, ну я же не мальчишка, - заспорил Витя. - Я же летчик и советский офицер.
  - Вот как офицер ты и должен знать, что есть информация, не подлежащая разглашению, - отбрил папа. - Хотя повторю тебе то, что говорил уже много раз. Любой летум опасен всегда, но есть опасные люди, летум которых опасен настолько, что выбраться из этой опасности, потеряв лишь кисть и два литра крови - большая удача.
  - Ты сказал слово "опасно" четыре раза, - пробурчал Витя.
  - Это чтобы ты усвоил, что это опасно, - ответил папа. - Иди домой, Витя, у тебя уже щеки ввалились от усталости.
  - У тебя тоже.
  - Это мой брат, - сказал папа и сжал челюсти. - И я скорее сам сдохну, чем его вперед себя отпущу. Тут ждать буду. Мало ли что.
  Витя вспомнил, как не давал прорасти воронке летума из груди повесившегося мальчишки и мрачно кивнул головой.
  
  Папа вернулся домой через два дня, когда дядя Толя наконец стабилизировался. Он зашел в комнату брата - что-то забрать, присел на его кровать и уснул мертвым сном. Мама аккуратно его разула, раздела, опрокинула на подушку и накрыла одеялом. Он спал почти сутки, а когда проснулся, съел целую кастрюлю куриного супа и они с мамой долго разговаривали на кухне.
  Утром он снова поехал в больницу, хотя они туда позвонили, и в сознание больной Анатолий Ёлкин еще не приходил.
  - Мам? - спросил Витя, сидя на кухне в ожидании яичницы с грибами. Мама вздохнула.
  - Он иногда... помогал, когда просили. Как летум-ке. Разным людям. Редко. У него есть связи. Есть должники на государственном уровне. Есть обязательства перед определенным кругом людей. Я не знаю подробностей, Витя. Знаю то, что всегда знала - что это опасно. Тебе папа говорил про опасность?
  - Да, упоминал, - кивнул Витя и принялся за яичницу.
  
  Через три дня дядя Толя пришел в себя и, по особому звонку из неизвестного источника, его увезли в Ленинград, в Мечникова.
  - Вот заживет, прилажу себе крюк, как у пирата, - весело говорил он, а в глазах плескалась боль, и тетя Наташа рядом с ним кусала губы. - Или, может, вилку, а не крюк. Грибы соленые из банки цеплять. Или нож. Нарезать чего-нибудь. Или кому-нибудь.
  Ему быстро становилось лучше, и в следующую субботу папа, мама и тетя Наташа все вместе поехали навещать его в Ленинград. С ночевкой - мамину сестру несколько лет назал туда перевели по работе и дали квартиру.
  
  Витя остался один.
  Один в доме, где вырос, в уходящем лете.
  Наедине с последними днями своей юности - в понедельник нужно было возвращаться в училище (а между поездами успеть навестить дядю Толю в больнице). В ноябре ждал выпуск. Назначение в гарнизон. Служба, полеты, новый коллектив, новые обязанности. Взрослая жизнь.
  Но пока у него было целых два дня старой жизни, свободной, детской. Он ухватил с полки книжку и пошел читать на любимую поляну в лесу. Сел на поваленное дерево - оно было уже совсем трухлявым и замшелым.
  Открыл страницу и с головой ушел в "Блистающий мир".
  А когда поднял глаза, то испытал самое острое дежа-вю в своей жизни - среди деревьев стояла прекрасная девочка, которой минуту назад не было.
  Это была Леся.
  Она вышла на поляну, как Аленушка из сказки - с цветастым платком на заплетенных в косу светлых волосах, с корзинкой грибов в руке. Как тогда, в семь лет. И она была той же - выросшей, изменившейся, но той же. И он.
  Они долго смотрели друг на друга, и в Витином сердце была звенящая пустота, как в надуваемом воздушном шарике, который уже стал таким огромным и тугим, что может лопнуть с каждым новым дыханием. В ушах шумело.
  Потом Леся подошла и села рядом с ним на поваленное дерево. Они молчали. Августовский день был прекрасен и щедр, как тогда, как всегда - тихо гудели насекомые, шелестел лес, издалека нарастал тяжелый стук приближающегося поезда. Пахло травой, грибами, мхом, Лесиными цветочными духами.
  - Твои тоже уехали в больницу к дяде Анатолию? - наконец спросила Леся.
  - Да, - сказал Витя, но себя не услышал, потому что горло свело. Поэтому он просто кивнул.
  Леся протянула руку, взяла его за подбородок и повернула его лицо к себе, заставила посмотреть на нее. Витя смотрел, как на солнце.
  - Пойдем к тебе, - сказала она.
  
  Во дворе она задержалась, присела у конуры поздороваться с Лайкой. Старая сука замотала хвостом, не поднимаясь, она тоже всегда всех помнила по тому, кем они были на самом деле, неважно, какого они стали размера или как переоделись. Лайка лизнула Лесину руку, повернулась и подставила ей пузо почесать.
  Леся счастливо рассмеялась.
  
  - Ничего не изменилось, - сказал Витя, уже лежа на спине на диване, где спал с детства, уже напряженный и устремленный к ней каждой клеткой, каждой частицей своего существа. Леся нависала над ним горячей, тянущей темнотой, светлые волосы падали ему на лицо и пахли цветами.
  - Ничего не изменилось, - глухо подтвердила она. Немыслимым, невозможным усилием Витя остановился и отстранил ее.
  - Я о том, что это для тебя опасно. Если ты забеременеешь...
  - Не забеременею, - сказала она и рывком насадилась на его плоть. Витя глухо застонал, и взорвался, исчез, разлетелся по раскаленному космосу. Тяжелая, неодолимая гравитация потянула осколки друг к другу и он снова собрался в себя. И снова взорвался. И снова.
  - Я же тебе раз и навсегда запретила со мной спорить, - сказала Леся и тихо рассмеялась, поднимаясь, опускаясь, задыхаясь от счастья. - Всё всегда будет по-моему, хорошо?
  Это было хорошо.
  Витя держал ее крепко. Последний рывок был как удар ножа в его сердце.
  Они ненадолго заснули, и во сне продолжая прорастать друг вдруга, наконец-то взрослые, наконец-то соединившие две половинки мира - сломанной игрушки, которая теперь начнет работать.
  Потом проснулись и посмотрели друг другу в глаза.
  
  Любимая моя девочка, я пишу тебе прямо из электрички, ты только что махала мне рукой в окно, но перрон остался позади, и вот уже тринадцать минут я по тебе неистово скучаю. Сейчас напишу (ура летным планшетам, очень удобно) и отправлю тебе с вокзала на мамин адрес.
  Как странно, что за два дня поговорить мы толком так и не успели. Или не странно? Не знаю, мысли путаются, я пьян тобою, я так счастлив и не хочу, чтобы это кипучее, пенное блаженство когда-нибудь кончалось.
  Леся, я не могу без тебя. Давай будем всегда вместе, есть люди, которые созданы, чтобы никогда не разлучаться, пусть это будем мы? Мой выпуск в ноябре, я еще не знаю, куда меня распределят, но, наверное, это будет Краснодарский край. Там хороший климат и красивая природа. Мне дадут квартиру, она, скорее всего, будет тесной и оклеенной ужасными обоями (я видел такие). Но я буду каждый день приходить туда с полетов и дежурств, и целовать тебя, и разговаривать с тобой, а потом мы будем раскладывать диван... (и мне приходится стыдливо прикрываться планшетом при одной мысли об этом)
  Не знаю, как там будет с работой для тебя - есть ли там железная дорога и депо по ее обслуживанию (к своему стыду я, сын, внук и племянник железнодорожников, не очень разбираюсь в их организационном устройстве). Но как только я узнаю, куда еду, то сразу все выясню, позвоню, сделаю запросы. Ну а если нет - ты же такая умная, сильная девочка, мы обязательно тебе что-нибудь найдем.
  Разводись. Сразу, сегодня, вчера, как только получишь письмо (а вдруг ты уже подала заявление?) Мы поженимся сразу же, со свадьбой или без, как ты захочешь, лишь бы побыстрее, я не могу без тебя, не могу. Кто-то крутит спиннинг, сматывает леску, на крючке которой - мое сердце. Мне почему-то страшно, что нам не хватит времени, будто одиночество притаилось за углом и вот-вот снова бросится рвать мне грудь. Меня тревожит твой муж, это странно, но я когда-то видел про него плохой сон. Хотя мне уже кажется, что все эти годы без тебя были плохим сном.
  Но не полеты, не учеба, не друзья - только то, что тебя не было.
  Через две недели, в воскресенье, я поеду на центральный телеграф и позвоню твоей маме, постараюсь ровно в полдень. Если сможешь - будь у телефона. Если нет - оставь маме сообщение для меня.
  Будь со мной. Пожалуйста, сделай так, чтобы быть со мной.
  Витя.
  
  PS И ведь ни разу я не сказал, что люблю тебя. Леся, я люблю тебя.
  
  Когда Леся открывала дверь квартиры, она была уверена, что муж был еще на работе. Она была совершенно не готова к тому, что он ухватит ее за плечо, затащит в коридор и дохнет ей в лицо водочным дыханием.
  - Ты где была?
  - У мамы, - растеряно сказала Леся. - Там же беда с её... с дядей Анатолием. Я же тебе звонила вчера, предупреждала. И секретарю с работы звонила, отгул брала.
  Матвей навис над нею темной тенью.
  - Ну, на работе тебе поверят или нет, мне наплевать. А я не поверил. И перезвонил. И раз, и другой, и ночью. Долго гудки слушал. Ты где была?
  Вопреки ситуации, Леся почувствовала, как горячая искорка, отражение ночного огня, пробежала по ее телу. Они бродили по городу допоздна, рука в руке. Потом вернулись в ее квартиру - мамы не было, она ночевала в Ленинграде...
  - Ты где была? - повторил Матвей, угрожающе наклоняясь к ней. Леся подумала, что больше его не боится и не опустила глаз.
  - Я не буду тебе отвечать, - сказала она. - И я хочу подать на развод.
  Он отодвинулся и ударил ее так, что искры из глаз полетели.
  - Вот тебе, сука, развод, - прошипел он и толкнул ее через коридор. Она споткнулась и упала лицом на этажерку, разбила рот и отколола зуб, тот самый. Голова сразу закружилась, как будто годы исчезли, показались маленькой Лесе, и она стояла с папой в подъезде и смотрела, как по ступенькам вниз катится красный бидончик. Бум, бум, бум.
  - Вот тебе развод, - в поле ее зрения вдвинулась крупная дуля, сложенная из крепких пальцев Матвея. Он больно ткнул дулю ей в нос, а потом сгреб ее за волосы и потащил в комнату. Там на столике у дивана стояла почти пустая бутылка водки, стопка и тарелка с одиноким ломтиком колбасы. Телевизор был включен, там шел какой-то веселый музыкальный фильм, который Матвей, не отпуская Лесиной косы, сделал погромче.
  Леся была как во сне - вот только что сцена была нормальная, хотя и очень неловкая, и вот, всего несколько секунд спустя, ее волокут за волосы и зуб снова сломан, и новый теперь уже не вырастет.
  - Вот тебе развод, - сказал Матвей и разорвал на ней платье. С утра она не смогла найти лифчик, и ее крупные голые груди, качнувшись, завели Матвея еще сильнее.
  - Раз ты сука, то и я с тобой буду, как с сукой, - сказал он, бросая ее на пол. Она попыталась подняться, но он пнул ее в бок - несильно, но очень больно. Он был гораздо крупнее и сильнее ее, а когда она пыталась кричать, он бил ее по лицу. Что, в самом деле, она могла поделать?
  Он изнасиловал ее два раза подряд. Он рычал и глухо кричал. Казалось, то, что теперь он показал ей истинного себя и мог больше не сдерживаться, доводило его до каких-то животных уровней исступления. Потом он, наконец, разрешил ей подняться и пойти в ванную. Леся смывала кровь с лица и смотрела на себя в зеркало над раковиной, не веря. Губы были разбиты в трех местах, правый глаз и скула начинали заплывать. В волосах тоже были потеки крови - ссадина на лбу сильно кровила. Сквозь шум воды она услышала тяжелый скрип, как будто кто-то двигал мебель. Одеться ей было не во что, полотенце было слишком мало, чтобы прикрыться. Она вышла из ванной голой.
  Матвей, тоже голый, лежал на диване, которым он перекрыл дверь в спальню. Он укрылся пледом и явно уже засыпал - глаза были масляные, но чуть взбодрился при виде Леси.
  - Это чтобы ты ничего из одежды не могла взять, пока я сплю, - объяснил он. - Захочешь из дому убежать, так пиздуй, как есть. Пусть все видят, что ты шлюха. Спи где хочешь. Хочешь - стоя, хочешь - на табуретке в кухне. Завтра поговорим о том, как мы теперь будем жить. Одно знай, Леся, - он посмотрел на нее остро и зло, - развода я тебе никогда не дам. Я тебя из говна поднял в нормальную жизнь. Не позволю над собой насмехаться. Ты - моя, есть и будешь. А теперь выключи телевизор и вали из комнаты. Спать хочу, устал.
  Леся щелкнула тумблером телевизора и ушла на кухню. Ночь была теплой, она не мерзла. Она нашла спрятанную пачку сигарет, покурила в форточку. В ящике стола были таблетки - она выпила обезболивающую тройчатку. Боль внизу живота скрутила так, что ей пришлось опереться на стол - Матвей был с нею очень жесток, он как стальным ёршиком прошелся по ее телу и содрал все нежные и страстные воспоминания о Вите. Она поморщилась и выпила еще пару таблеток. Потом достала из хлебницы острый, длинный, прекрасно наточенный нож. Витька ее лет в одиннадцать научил правильно точить ножи.
  
  Она долго стояла с ножом над спящим Матвеем. Был поздний вечер, был свет из коридора, звук его храпа и тяжелое напряжение ее неожиданной ненависти. Под окном прошел трамвай, что-то радостно запел молодой голос.
  Матвей застонал во сне, длинно испортил воздух, зачмокал губами, перевернулся, снова захрапел.
  Леся потрогала языком отколотый зуб, положила нож на журнальный столик, подобрала в коридоре свою упавшую сумочку с паспортом, проездным на трамвай и пятью рублями, и голой и босой, как была, вышла из квартиры.
  
  Она постучала очень тихо, но Марья Вячеславовна открыла дверь почти сразу, как будто ждала ее в коридоре. В полутемной квартире пахло кипячеными сливками, чаем и сушеными розами.
  Старуха окинула Лесю взглядом от макушки до пят, совершенно не изменив выражения лица.
  - Боюсь, вам придется смириться с запахом нафталина, Леся Петровна, - сказала она. - Все платья, которые вам подойдут, у меня на длительном хранении, а моли нельзя давать шансов. Давайте вам что-нибудь красивое подберем. Но предупреждаю вас - в груди будет тесновато. Такая большая прелестная грудь, как у вас, у меня была полвека назад, и те наряды не сохранились. Давайте вас оденем, обработаем ваши ссадины и ушибы, и попьем чаю.
  Марья Вячеславовна улыбнулась и Леся, к своему удивлению, улыбнулась разбитым ртом в ответ.
  
  Леся рассказала ей все.
  И очень удивилась - её "всё" уложилось почти ровно в час. Такая длинная жизнь, двадцать один год событий, страстей и ошибок, вся история, приведшая ее в эту точку, в это место в жизни - и всего лишь час сбивчивой речи. И при этом она еще пила чай с печеньем и курила, что тоже занимало время.
  Марья Вячеславовна слушала молча, кивала головой, оживилась лишь один раз, когда, в рассказе про Витю, Леся случайно уронила слово "летум". Но Леся тут же прикусила язык, а старуха ничего не спросила, только посмотрела очень странно. Потом она похлопала Лесю по руке и сказала, что ей нужно позвонить.
  Леся кивнула. Она почти не спала две предыдущих ночи, и голова у нее плыла. Она привалилась к холодильнику и поморщилась, потому что везде были ушибы и было больно.
  Леся задремала и Витя снова целовал ее, сжимал ее грудь сквозь одежду так, что у нее дыхание перехватывало и жидкий огонь бежал по жилам. Они стояли в городском парке, у клена неподалеку от бронзового лося.
  - Знаешь, что нужно сделать, чтобы была удача? - спросил Витя, легонько трогая губами ее ухо.
  Леся рассмеялась и проснулась.
  Марья Вячеславовна сидела на стуле напротив и курила сигарету в мундштуке из голубого стекла. Она затягивалась, выпускала дым через ноздри и смотрела на Лесю спокойно и выжидающе.
  Леся внезапно поняла, что уже два часа ночи, а старая женщина из-за неё не ложилась и, наверное, очень устала.
  Она заозиралась вокруг, мысли заметались, она ведь так и не придумала, куда ей деваться прямо сейчас, и как из обломков своей жизни выстроить мостик к Вите. Поднялась, одернула юбку - Марья Вячеславовна нарядила ее в изумительное платье из тяжелого синего шелка.
  - Вам очень идет, Леся Петровна, - сказала старуха, кивая. - Знаете, это настоящая Шанель. Коллекция шестьдесят первого.
  - Я верну, - сказала Леся.
  - Не надо, - отмахнулась Марья Вячеславовна. - Носите. Я подобрала к нему туфли. Они будут вам, наверное, слегка большеваты, у вас ведь для вашего роста удивительно узкая и изящная стопа...
  Она задумалась о чем-то, явно не имеющем отношения к Лесиным стопам, потом вздохнула и поднялась.
  - Вам пора, Леся. У подъезда ждет машина. Шофер отвезет вас к маме.
  - Это два часа езды, - ошеломленно пробормотала Леся.
  - Я знаю, - спокойно кивнула старуха. - Думаю, на сегодня вы получили достаточно травм и неприятных ощущений. Держу пари, мысль о том, чтобы уснуть в своей кровати, в надежном доме, где мама, кажется вам сейчас невероятным блаженством.
  Леся представила, и слезы из глаз покатились.
  - Спасибо, - пробормотала она. Марья Вячеславовна кивнула.
  Туфли тоже подошли. Они были красивыми - на среднем каблуке, из серебристо-черной кожи.
  - Как рыбья чешуя, - пробормотала Леся. Она стояла в коридоре и искала слова, чтобы попрощаться. Слов не было - как благодарить за спасение из самых глубин отчаяния и стыда, в которых она побывала сегодня?
  - Мы больше не увидимся, - сказала Марья Вячеславовна. - Не вздумайте сюда возвращаться, ни за чем! Паспорт с собой? Вот больше вам ничего и не нужно. Идите и не оглядывайтесь.
  Из кармана своего длинного белоснежного халата она достала плоскую деревянную коробочку.
  - Я решила быть вашей крестной феей до конца, Леся Петровна. Вы же помните, они всегда дарят три подарка. Правда, в полночь некоторые из них превращаются в тыкву, но с моими, думаю, такого не случится. Я дарю вам платье, туфли и вот это...
  Леся открыла футляр. Внутри были кулон на тонкой цепочке. Маленький, с ноготь мизинца, серый камень, грубо обработанный, был вплавлен в неровный диск металла, который казался то белым, то желтым, то золотом, то серебром, то горячим, то ледяным.
  Леся подняла глаза на старуху. Она смотрела на камень, полуприкрыв веки. Ее лицо казалось очень древним.
  - Это - серый янтарь, Леся Петровна. Слеза Озириса. Семя летума. Окаменелая смола Игдрасиля в священном сплаве пяти металлов. Вы - смелая девочка, сильная, очень красивая. Вы сделали свои выборы и я догадываюсь, куда приведет ваш путь. Боитесь или сказать?
  Леся подумала. А ведь ей казалось, что безумнее эта ночь уже не станет. Она рассмеялась.
  - Скажите.
  Марья Вячеславовна улыбнулась одобрительно.
  - Пусть вас с этой подвеской похоронят. Это мой подарок вам обоим - вам и вашему возлюбленному. Я думаю, он - чудесный юноша.
  - Хорошо, - кивнула Леся, положила футляр в сумку и надела кулон - цепочка была довольно длинной, камень лег между грудей. Ей показалось, от него идет тепло.
  - Правильно, - кивнула старуха. - Так и надо. Знаете, Леся, смерти нет. Её нет для умерших, потому что для них ничего не кончается, нити судеб бесконечны. Они уходят за край мира, дальше в бесконечные лабиринты познания. Смерть есть только для живущих. Это одиночество тех, кто остается, тоска и боль от потерянной части себя - той, которой мы любили ушедших. Поэтому так важно жить и любить без страха, с полной отдачей. Не терять времени, но и не думать о нем. Идите, Лесенька.
  - Прощайте, Марья Вячеславовна, - сказала Леся и поцеловала старуху в жесткую пергаментную щеку.
  
  Через полторы недели следы побоев уже почти сошли с Лесиного лица, все документы с ее ленинградской работы переслали в местное депо, оформив перевод, а мама сняла с книжки ее детский накопительный вклад и Леся купила себе много нового белья и два милых платья.
  Синее, сказочное, висело в шкафу, и Леся несколько раз в день открывала створку и гладила плотный шелк. Кулон она носила постоянно, ей казалось, что от него становилось теплее и спокойнее. И чем больше она на него смотрела, тем красивее он ей казался.
  Еще она постоянно перечитывала Витино письмо, неровно написанное на тонкой, но крепкой бумаге в крупную клетку. От него тоже становилось теплее и спокойнее. И до Витиного звонка оставалось лишь несколько дней.
  Когда в дверь позвонили, она пошла открывать, не думая, но потом ее что-то как будто кольнуло в грудь и она посмотрела в дверной глазок. На площадке стоял Матвей - темный, сумрачный, высокий.
  - Открывай, - сказал он сквозь дверь. - Я тебя слышу. Поговорим, как муж с женой.
  Леся отпрянула от двери, как от гадюки в траве, а Матвей продолжал в нее громко колотить минут пять, пока в подъезд не вышла соседка сверху и не пригрозила вызвать милицию. Матвей ей что-то зло ответил - подъезд вибрировал от их перепалки.
  Леся ушла в маленькую комнату, залезла в мамину кровать - подушка пахла мамиными духами, это успокаивало - и свернулась калачиком под одеялом, накрывшись с головой. Голоса в подъезде стихли, внизу хлопнула дверь. Леся лежала, как зверек, спрятавшийся в норке и слушала свое сердце. Тук-тук-тук.
  Ей хотелось в туалет и покурить, но она не могла себя заставить вылезти из горячей темноты, заполненной ее дыханием. От ужаса она неожиданно заснула, и ей снилось, что все это ей приснилось, и два дня с Витей приснились, и сейчас зазвенит будильник, она проснется рядом с Матвеем и пойдет готовить ему завтрак.
  - Вы - смелая девочка, - сказала ей старуха летум-ке.
  Леся проснулась, вылезла из кровати и смело пошла курить на кухню.
  Матвей стоял у скамейки возле подъезда. Он сбегал в магазин и расположился на долгую осаду - на скамейку была постелена газетка, на ней нарезана колбаса, выложены сушеные рыбы с дыркой вместо глаз, стояло несколько бутылок "Жигулевского". С Матвеем стояли трое мужиков - двое из них казались смутно знакомыми, они курили, прихлебывали пиво и разговаривали, жестикулируя.
  Леся закурила и открыла форточку, послушать.
  - Да, это ты, брат, влип с ней, - говорил один из мужиков.
  - Знаю я ее, Леську Свиридову, - говорил второй. - Та еще шалава. С малолетства всем глазки строила, я, помню, и сам подумывал ее попробовать, девка-то сладкая, но потом не стал связываться. А тебе, значит, мозги запудрила, хлебнул ты с ней...
  Леся узнала его - он работал грузчиком в гастрономе через дорогу, она пару раз встречалась с ним взглядом, когда прибегала за хлебом или молоком.
  - И что, прямо голой ушла? - опять качал головой первый. - По городу? Ну, бабы! Как же ее милиция-то не забрала сразу? А в электричке из Ленинграда она как ехала?
  Матвей поднял голову и увидел ее в окне. Осклабился.
  - Выходи, женушка, поговорим, - позвал он. - Вот народ честной пусть нас рассудит. Ты же не думала, что я тебя отпущу, а? Я ж сказал тебе - не будет этого. Ты жена моя, хоть и шалава конченая. Раздевайся догола, поедем домой. Ты ведь так любишь по улице ходить?
  Мужики засмеялись, глядя на нее и подталкивая друг друга.
  Леся вдруг поняла, что в ракурсе сверху Матвей очень похож на ее отца. И что говорит он сейчас с теми же, давно забытыми, интонациями. Неожиданно для самой себя она подняла согнутую в локте руку и постучала по сгибу ребром ладони. Грубый жест доставил ей некоторое облегчение.
  Она закрыла форточку, чтобы не слышать комментариев, и тут же снова открыла - во дворе показались мама и дядя Толя, они возвращались с перевязки. Дядя Толя шел медленно, как старик, но маме улыбался и что-то быстро говорил. Потом заметил Матвея и улыбка исчезла.
  - Иди домой, Наташа, - сказал он. Мама взглянула вверх, увидела в окне Лесю, кивнула и зашла в подъезд. Леся бросилась к двери.
  - Мам, прости, я не знала, что он за мной приедет. Что же будет, дядя Толя же больной совсем.
  К ее большому удивлению, мама улыбнулась.
  - Да там наверное уже кончилось все, Леся. Пойдем-ка на балкон, глянем.
  Мужские посиделки действительно уже завершились - спины двоих Матвеевых болельщиков виднелись на краю двора, последний стоял чуть поодаль, а Матвей лежал на асфальте с разбитым ртом и грязно ругался. Дядя Толя поставил ему ногу на грудь, что-то тихо сказал.
  - Да пошел ты, козел старый! - крикнул Матвей, как будто ядом плюнул. - Моя она! Не отпущу! Не буду разводиться, не заставите.
  Ёлкин-второй легонько пнул его так, что Матвей замолчал и засипел, дергая руками. Потом кивнул и пошел в подъезд.
  - Эй, Егорыч, свинарник свой с лавочки убирайте, - сказал он напоследок тому из мужиков, что не убежал. - Устроили тут... пикник на обочине.
  Мама смотрела на него с такой любовью и гордостью, что у Леси сердце сжалось. Она погладила маму по руке. Мама обняла ее и увела с балкона, под ненавидящим взглядом Матвея.
  
  - Давай свой паспорт, - с утра разбудил ее дядя Толя. - И ты, Наташ, свой заодно давай.
  На нем была черная узкая куртка и джинсы. Он был выбрит, причесан, очень красив и деловит. Культю руки держал во внешнем кармане, паспорта положил во внутренний и ушел, ничего не объясняя.
  - Ждите к вечеру, - сказал он.
  Мама ушла на работу, а Леся смотрела по телевизору "Ивана Васильевича", пыталась читать журнал, но каждый раз взамен перечитывала Витино письмо, звонила на новую работу, рассматривала на свет слезу Озириса, думала о смерти и боялась выйти из дома.
  Первая утренняя сигарета на вкус почему-то была, как ушная сера. Вторая оказалась не лучше. Леся пожала плечами и бросила курить.
  Дядя Толя вернулся вечером, когда солнце уже село и голубизна неба начинала набирать глубину, становясь синевой.
  Он прошел в комнату в ботинках, сел на диван и по очереди выдал им паспорта.
  - Я ездил в Ленинград, - сказал он. - Все порешал. Ты, Леся, теперь не замужем. А ты, Наташа, наоборот.
  И победно откинулся на спинку дивана. Леся листнула свой паспорт - под штампом о браке стоял свежий, сочно оттиснутый штамп о разводе с сегодняшнего числа. Она сглотнула.
  Мама тоже держала свой, и красная книжечка дрожала в ее руке.
  - Нет, Наташ, ну чего тянуть-то? - будто извиняясь, сказал дядя Толя. - Раз уж Лесины дела загсовые делал, так и наши заодно. Хочешь - друзей соберем, отметим. А не хочешь - так пусть и идет все, как было. Ты же не против? Ты же понимаешь, как я тебя люблю? Наташ, ну ты чего молчишь-то?
  Мама села ему на колени и так его поцеловала, что Леся срочно убежала на кухню. Курить по-прежнему не хотелось, она нацедила стакан напитка из банки с развесистым чайным грибом по имени Кузьма Четвертый, и села перечитывать Витино письмо.
  ...я пьян тобою, я так счастлив...
  ...пусть это будем мы...
  ...там хороший климат и красивая природа...
  ...мы будем раскладывать диван...
  ...будь у телефона...
   ...я люблю тебя...
  Воскресенье было уже послезавтра.
  
  Когда Витя волновался, он перемножал в уме трехзначные числа. В последние пару лет он чередовал умножение с мысленным пилотированием по приборам. АГД - вариометр - АГД - высота - АГД - скорость...
  "Чтобы ни чувствовал - верь авиагоризонту!" - говорил командир звена.
  Витя ждал Лесю в Ростове, в аэропорту, и изо всех сил пытался верить своим внутренним приборам. Авиагоризонт говорил, что все замечательно и лучше быть не может, полет нормальный и впереди гладкая посадка.
  Маленькая квартирка вымыта и проветрена, в холодильнике все свежее, сварен борщ, куплены пирожные и булылка шампанского, дом для Леси готов.
  Брак они зарегистрируют на следующих выходных, под Новый год, у него будет целая неделя отгулов, они будут целыми днями валяться, болтать и... ну, смотреть телевизор.
  С работой для нее помогут - комэска сказал "давай её трудовую книжку, разберемся".
  Все было хорошо, почему же его не оставляло тягостное, тоскливое предчувствие, холодный камешек под сердцем, заноза в голове?
  Леся вышла из широких дверей зала прилета, и он забыл обо всем.
  На ней была вязаная шапка и пальто в клетку. Светлые пряди лежали на плечах. В первую секунду он увидел, что она чуть поправилась и стала выглядеть взрослее, не как девочка, а как молодая женщина. Но тут же он к ней опять привык и перестал замечать, она снова была Лесей, его Лесей, которая наконец-то приехала, наконец-то будет с ним. Он бросился, забрал у нее чемодан, тут же уронил его на пол, поднял Лесю и закружил по залу. Поцеловал, снова закружил. Люди вокруг улыбались.
  Леся смеялась и плакала, Витя поставил ее и тоже вытер глаза.
  - Привет, Ёлкин, - сказала она.
  - Привет, Леся, - ответил он.
  - На дне чемодана была банка соленых грибов, - сообщила Леся. - Если она разбилась, и теперь у меня грузди в туфлях и боровики в трусах, то наша семейная жизнь начнется очень бурно.
  - Ой, ты грибочков привезла, молодец! - обрадовался Витя, поднимая чемодан.
  Другой рукой он обнял ее за плечи, они прижались друг другу и пошли на автобус.
  Они разговаривали как обычно, будто и не расставались - не тяготясь паузами, не торопясь, просто и ясно. Лесина голова лежала на его плече, Витя обнимал ее и они ехали в свою новую жизнь.
  
  Витя сказал себе много раз, что нужно обязательно проявить превосходство духа над материей. Нельзя жадно набрасываться на Лесю, как только дверь за ними закроется. Сначала он выкажет ей уважение и интерес, проведя с экскурсией по квартире, напоив чаем и дав умыться с дороги. А только потом полезет целоваться, да.
  - Вот мы и дома, - сказал он, аккуратно ставя чемодан в крохотной прихожей (грибы, держитесь!). - Давай свое... (рот пересох) пальто.
  - Нет, ты давай свое, - сказала она и потянула с него шинель, и оторвала дутую металлическую пуговицу со звездой, и уже тянула за пряжку ремня, а у него в глазах плыло, и по жилам бежал огонь, чистый огонь. И он запутался в спущенных брюках и упал навзничь прямо в коридоре, на шинель, а Леся - на него. Она тоже была еще почти полностью одета и сняла только необходимый минимум.
  - Привет, Ёлкин, - сказала она и направила его в себя. Оба застонали.
  
  - Никакого уважения, - счастливо бурчал потом Витя, разливая на кухне чай. - Сплошное грубое насилие над личностью. В сапогах, Леся! Ужас! Падение советских нравов. И штанов.
  Она смеялась и щурилась на него, как сытая кошка. Кстати - заведут ли они кошку? Вроде кто-то в столовой говорил, что в подвале первого дома окотилась рыжая такая, довольно пушистая. Можно слазить, выбрать котеночка.
  - Тебе какое пирожное к чаю - трубочку или корзиночку? Тут кулинария недалеко, очень вкусные делают.
  - И то и другое, - сказала Леся. - Давай всю коробку. Я ужасно голодная.
  Витя достал ей пирожные, она принесла из чемодана банку грибов - не разбились, ура!
  - Давай шампанского выпьем, - предложил Витя, глядя в холодильник. Она помедлила секунду, будто хотела что-то сказать, потом просто кивнула.
  - За нас, - сказал Витя. - И чтобы мы больше не расставались. Никогда.
  Леся пригубила шампанское, глядя на него с таинственным прищуром. Поставила бокал на стол.
  - Покажи-ка мне комнату и этот знаменитый новый диван, о доставке которого из мебельного я столько слышала и читала. Я очень надеюсь, что он не скрипит.
  - Не скрипит! - сказал Витя. - Я вчера на нем минут десять прыгал, проверял.
  И тут же густо покраснел.
  Диван действительно не скрипел. Как день перешел в ночь, они оба так и не заметили.
  
  Витя проснулся в жаркую, блаженную темноту, в запах Лесиных волос, в сладкую опустошенность тела. Он приподнялся на локте, осмотрелся и замер.
  На Лесиной груди светилась серая искорка летума - спутать ее ни с чем было нельзя. Он перестал дышать от ужаса при мысли, что она почему-то только что умерла во сне - но она была живая, теплая, пнула его ногой, засмеялась и повернулась на другой бок.
  Он слез с дивана, обошел Лесю, присел рядом с нею. Дотронулся до светящегося пятна - это был камень на ее груди, он свисал на тонкой цепочке и был очень горячим на ощупь, раскаленным, как Леся только терпит его прикосновение к коже?
  Витя пошел на кухню, попил воды. Потом решительно щелкнул выключателем. Леся проснулась, села, сонно моргая на свет. Красота и щедрая мягкость ее тела снова заставили бы его забыть обо всем, но серое пятно летума качалось между ее грудей, и Витя намеревался решить эту загадку.
  - Ммм? - спросила Леся. - Вить, что, вставать пора уже? Суббота же.
  - Ой, подожди, - вдруг вспомнил он, подбежал к окну и задернул шторы - мало ли кто выглянет в окно в доме напротив, он совсем не собирался быть настолько откровенным с соседями.
  Потом снова встал перед Лесей. Мысли путались, ее тело отвлекало.
  - Подвеска, - сказал он. - Что у тебя на груди, Леся? Что это за камень? Откуда? Зачем?
  - Это семя летума, - сказала она недоуменно, как будто они постоянно о чем-то таком разговаривали и ничего удивительного в этом не было. - Серый янтарь. Мне подарили.
  Витя стоял перед нею, онемевший от удивления, и она тут же этим воспользовалась - придвинулась поближе, облизнула губы и посмотрела на него снизу блестящими глазами.
  - Свет выключи, - сказала она.
  
  Лежа на его груди, она рассказала ему про свою соседку в Ленинграде - ее звали Марья Вячеславовна, она была очень старая, лет девяноста, но безумно красивая. Выручила Лесю из какой-то трудной ситуации. Подарила ей подвеску серого янтаря.
  - Зачем? - спрашивал Витя. - Это же не просто камень, это какой-то сгусток энергии. Я ничего такого никогда не видел и не слышал. Откуда такая вещь у старой ведьмы?
  - Она не ведьма, - рассмеялась Леся. - Она летум-ке. Сам ты тогда ведьмак. Она подарила мне слезу Озириса, потому что я рассказала ей о тебе. И обмолвилась о том, кто ты такой. Она сказала, что это ее подарок нам обоим.
  - Зачем? - Витя поднялся в недоумении, оперся на локоть. - Что она сказала с ним делать?
  Леся помолчала, глядя на него в темноте.
  - Просто носить все время, - сказала она. - Не снимать. На удачу.
  
  Леся сказала ему, что беременна, в воскресенье, в четыре часа двадцать одну минуту. Он долго смотрел на часы (4:22... 4:23...), потом оперся на стену, съехал по ней спиной, сел на пол и заплакал. Леся подошла и села рядом.
  - Я всем нашим сказала, что ребенок от Матвея. Он меня... принудил, - сказала она. - Но тебе я врать не могу и не буду. Может быть, ребенок его. А может быть, твой.
  Витя поднял на нее полные слез глаза.
  - Господи, пожалуйста, пусть его, - сказал он. - Как же я его ненавижу, но пусть будет его...
  Тяжелые предчувствия, которым он так долго не поддавался, внезапно обрели форму, обрели срок. Конец мая.
  - Может быть, еще не поздно сделать..?
  Леся не дала ему договорить, приложила руку к губам.
  - Шшшш, - прошептала она. - Мы же договорились, что решать буду я. И я уже решила. Ребенок будет. Ты все еще хочешь на мне жениться?
  Он посмотрел на нее с сердитым отчаянием.
  - Ты, Леся, дура что ли? И вообще - ты же вроде сама все решаешь. Фамилию-то мою хоть возьмешь?
  - Возьму, - кивнула она, положила ему голову на плечо. - Буду Ёлкина.
  Витя всхлипнул.
  - Я много об этом думала, - сказала Леся. - Я не боюсь. Смерти нет. Ты же знаешь.
  И она взяла его руку и положила себе на живот.
  Они долго сидели, не двигаясь.
  
  - Центральный Комитет партии и Советское правительство уверены, что и в новом, 1975 году, когда нам предстоит решать не менее сложные и ответственные задачи по развитию страны, советские люди, беззаветно преданные своей любимой Родине, вновь покажут пример коммунистического отношения к труду и ...
  - Ой, надоело Брежнева слушать, давай уже торт резать!
  - Ну подожди, смотри, какой счастливый сталевар... И самолет, самолет летит!
  - Это какой?
  - Тушка большая. Ты же на таком прилетела из Ленинграда. Не узнаёшь, что ли?
  - Я его не рассматривала. Я, знаешь, о тебе всё думала. Это у вас первым делом, первым делом самолеты.
  - Нет, Лесь, только ты. Давай чокнемся. С пузырьками.
  - Ты уже чокнулся. Нельзя мне шампанское.
  - Да ты понюхай.
  - "Буратино". Ты что, в бутылку от шампанского лимонаду налил и пробку обратно вставил?
  - Ну. Янтарное же, с пузырьками. Очень новогодний напиток. Давай, давай, куранты!
  - Десять бом!
  - Одиннадцать бом!
  - Двенадцать!
  
  1975
  
  - С Новым Годом, Витя Ёлкин!
  - С Новым Годом, Леся Ёлкина! Ну чего ты смеёшься, хорошая же фамилия, вот над папой и дядей Толей посмейся, или над мамой моей попробуй. Хотя нет, я пошутил, не вздумай...
  - Ты чего притих? Вить?
  - Сама знаешь, чего. Боюсь. До ужаса, до дрожи, до обморока. Кажется, самому умереть легче, чем так бояться каждую минуту.
  - А я тебе сказала, что не боюсь. И вообще - тебе ли бояться. Ты же ходящий по смерти, Витя. Ты же волшебник...
  - "Я не волшебник, я только учусь".
  - Ой, "Золушку" завтра будут показывать, кстати, с утра. Давай пораньше встанем и посмотрим. Я так по ленинградской телепрограмме скучаю. Там фильмы хорошие часто передавали. И вторая программа была, помнишь, по будням с пяти, по выходным с трёх...
  - Слушай, Лесь, может пойдем на улицу, погуляем? Слышишь же, народ бродит, веселится. В снежки поиграем, пока снег не растаял. Потом вернемся, я тебя обниму вот так... И вот так сделаю... А потом... Все, понял, никуда не идём. Ну диван-то дай разложить. Ай, спину больно... Нет, не останавливайся...
  
  За окном шел снег, которому было не увидеть рассвета, воздух был слишком теплым. Но сейчас снежинки летели сквозь темноту, прекрасные в своей неимоверной, незаметной простому глазу геометрической сложности и уникальности. И снежинкам не было дела до того, что они растают, они были водой, а вода - вечна.
  Леся целовала Витю на дощатом полу маленькой квартирки, и поднималась, откидывая голову, волосы рассыпались по голой спине светлыми волнами, а на груди у нее мерцала серым, видимым только Вите, светом слеза Озириса, качаясь в ритме ее движений.
  И Витя любил ее всю - ее жизнь, ее смерть, будущее и прошлое. Потому что времени не было, было только "сейчас".
  И сейчас было счастье.
  
  - Нет, лейтенант, в июне нельзя, - командир эскадрильи майор Дугин быстро терял терпение. - Это армия, Ёлкин, если вы до сих пор не заметили. Военно-воздушные силы, а не бухгалтерия ресторана "Нежность". Плановые учения, товарищ лейтенант. Отражения ракетно-авиационной атаки условного противника. Две с половиной недели, с расквартированием.
  Он посмотрел на побледневшего Витю и смягчился.
  - Я понимаю, чего ты дергаешься. У меня у самого трое. Но жене твоей рожать в мае, сейчас начало апреля. Отработаешь маневры и вернешься, я потом тебя три месяца ни на какие выезды ставить не буду, обещаю. Ну, при условии, что необходимости не возникнет.
  Он хлопнул Витю по плечу.
  - Вон, у Шишкина, друга твоего, жена на прошлой неделе вообще к матери, в Котельниково уехала, там рожать будет. Он знает, что все хорошо будет, раз в пару дней ей звонит и работает себе спокойно. Доверяй советской медицине, товарищ лейтенант. Не девятнадцатый век, чай. И не болезнь, всех бабы родили. Все нормально будет. Первые полгода с новорожденным - вот что тяжело. Да и потом...
  Майор вздохнул, снял фуражку, потер намечающуюся лысину, весь в семейных воспоминаниях.
  - Я, помню, думал, что вообще рехнусь, когда старшей было полтора года, квартиру новую нам еще не дали, все в однокомнатной, а тут и близнецы подоспели... Вот это была программа "Ералаш". Только несмешная.
  Дугин поднялся из-за стола, снова надел фуражку. Витя тоже подскочил.
  - Но все проходит, как гласил перстень царя Соломона. Собирайся, Ёлкин. В понедельник вылетаем. Жене мои наилучшие.
  Витя отдал честь, сел и продолжил расчерчивать тушью на ватмане расписание полетов. Конечно, глупо дергаться, еще больше месяца, Леся чувствует себя отлично, поет и скачет. И живот у нее на удивление маленький, у большинства на этом сроке уже арбуз, а ей совсем не мешает...
  Они с Лесей никак не могли насытиться друг другом, им всегда было мало, мало, мало другого. Мало времени. Мало счастья.
  Витя закрутил крышку на бутылочке красной туши, промыл перо в стакане, вытер промокашкой.
  - Я домой на обед сбегаю, - сказал он штабному дежурному.
  И действительно побежал. Если бегом туда и обратно, то у них будут лишние десять минут. А это очень много.
  
  - Телеграмму принесли, мама приезжает! - с порога выпалила Леся. - И дядя Толя с ней. Но он ненадолго, а мама с нами поживет месяца два... три... Вить, останови меня, когда покажется слишком много. Три с половиной... четыре...
  Витя поцеловал ее, улыбаясь - не мог не улыбаться, когда она была здесь, рядом, веселая, смешно морщила нос.
  - Да пусть живет, сколько хочет, - сказал он. - Знаешь же, я ее люблю. Всех люблю. Слушай, я голодный такой, чего у нас можно поесть?
  - Ну успеем, покормлю я тебя, поговори со мной сначала немножко, - сказала Леся и потянула его в комнату, усадила на диван, села рядом. - Я так рада, что они приезжают, что мне аж в пляс пуститься хочется. Только я тяжелая - ужас. И усталость такая все время... Так что не буду.
  - Да, я бы тоже станцевал, - сказал Витя, опуская глаза на ее живот (ну конечно, это ребенок Матвея, он даже думать иначе не станет, любить будет, как своего, очень-очень, пусть только будет Матвея).
  - Если бы мы были персонажами в балете или в индийском фильме, я бы сейчас станцевал небольшой номер с либретто "а где же мы все спать будем в однокомнатной квартире, неужели вповалку?". Музыка была бы пронзительной. Но так как оркестр начинает играть вступление "я уезжаю в лагеря на две недели", то все будет гораздо проще, и я очень рад, что ты не будешь одна.
  Она потянулась к нему, поцеловала, прилегла на его колени. Он погладил ее по голове.
  - Как на работе? - спросил он. Лесю оформили электриком на полставки в диспетчерскую, но делать там было особенно нечего, и отпускали ее рано, иногда даже сразу с утра.
  - Как обычно, - зевнула Леся. - Слушай, давай имена придумывать. А то родится, а у нас ничего не готово.
  Витя рассмеялся.
  - Ага, совсем ничего, ну, кроме кроватки, пеленок, распашонок, бутылочек, погремушек, сосок и... кстати, мне Мишка Дронов сказал, что они нам коляску отдадут свою, только промыть надо будет, они в ней лук на балконе хранили.
  Леся не сбивалась с мысли так легко.
  - Ага, хорошо. Но имя еще важнее. Давай придумаем, если мальчик, или если девочка... Вот мне Таня нравится. И короткое красиво, и длинное - Татьяна... А если мальчик, то...
  Она тут же заснула, а Витя гладил ее по светлым волосам, и даже мысли у него не возникало подняться и пойти на кухню. Каждая минута с Лесей была подарком, глотком живой воды. И он никак не мог напиться.
  Он сидел, смотрел на часы на стене и грелся ее теплом, пока не начал опаздывать на планерку. А потом аккуратно поднялся, уложил Лесю на диване поудобнее, накрыл одеялом и побежал обратно на работу так быстро, как только мог. Бежал, в животе бурчало от голода, а он все улыбался, как дурак.
  
  Леся проснулась ночью, через неделю после приезда мамы и дяди Толи, через пять дней после Витькиного отбытия на сборы. Села в постели, как и не спала.
  Ребенок (девочка Таня?) внутри икнул и перевернулся. Леся ободряюще похлопала ее сквозь живот по чему придется. Наверное, по спине. Потихоньку, на четвереньках слезла с дивана - родители спали на полу, на туристических ковриках, которые в первый же день после приезда в промышленных количествах закупил дядя Толя, опустошив магазин "Спорттовары" и оставив местных потенциальных туристов куковать на голой земле.
  Леся тихонько закрыла дверь в коридор, пошла на кухню, щупая живот. Вот это точно локоть. Или пятка? Локоть-пятка ощутимо дернулся, пнул ее в руку, Леся рассмеялась. Бойцовая рыбка.
  Она налила бочкового квасу из бидона в холодильнике, отрезала хлеба, сыра и уселась на полночный пир. Покрутила головой, нахмурилась - пахло мандаринами. Это был тревожный запах, и взяться ему было неоткуда, но Леся ощущала его отчетливо. Ребенок начал икать всерьез, это было смешно - живот подпрыгивал, подбрасывал вверх тяжелые, раздавшиеся груди, розочки на ночной рубашке разлетались. Леся потихоньку включила радиоприемник, выкрутила себе приятную классическую музыку и принялась за еду.
  Она уже пила чай с конфетами (ура, мама "Ленинградских" привезла!), когда по радио (а теперь - для наших ночных радиослушателей) передали песню "Нежность", которую она теперь всегда слушала с большим удовольствием, думая о Вите (еще восемь дней и вернется).
  - Опустела без тебя земля... Если можешь, прилетай скорей...
  На кухню из комнаты, не скрипнув дверью, тихо вышел дядя Толя - он был в майке и шортах и сонно щурился на свет.
  - Не спится тебе, Лесенка?
  Леся покачала головой, налила ему чаю из красного в горошек заварника, купленного на прошлой неделе в хозтоварах, очень милого.
  - Покажи, что за игрушка на шее, - попросил дядя Толя, протягивая правую руку. Леся сняла кулон, положила в его крепкую ладонь. Культя левой лежала на столе, уже совсем зажившая. Дядя Толя никаких протезов не носил и совсем руку не прятал. Он смотрел на Лесин камень, а она смотрела на обрубок его руки. Когда-то в детстве она нашла оплавленного пупса - его отсутствующая нога выглядела примерно так же.
  - Я видел этот камень раньше, - сказал дядя Толя медленно. - Держал в руке, его или такой же. Это слеза Озириса.
  Леся кивнула, но дядя Толя ее не видел, он был в прошлом, он был молод, он держал обеими руками тяжелый каменный ларец с тремя подвесками...
  - Красный янтарь - кровь Ра, - говорил он Лесе, или самому себе сквозь время. - он впитает то, что пролилось, склеит разбитый сосуд, вернет жизнь из смерти. Серый янтарь - слеза Озириса. Он потянется за жизнью ушедшей, преломит смерть и даст ей силу. Черный янтарь - семя Анубиса... Откуда у тебя кулон, Леся?
  - Это подарок, - сказала Леся. - От одной старой феи.
  - Странный подарок. Но очень щедрый.
  Дядя Толя поднял подвеску, посмотрел на свет сквозь камень.
  - Я взял красный, - тихо сказал он. - Женщина, которую я любил, должна была умереть, и я взял красный. Купил его пятью годами своей жизни. Рабство было терпимым, а мысль о том, что она уйдет навсегда от нас обоих, и от меня и от брата - нет.
  Он зажмурился, как будто свет от камня стал невыносимо ярким. Почти уронил кулон в Лесину руку.
  - Горячий, зараза, - сказал он. - Тебя не жжет?
  - Пока нет, - ответила Леся. - Но он становится все теплее и теплее. Сначала так не было, был просто металл. Последние несколько недель он меня греет все время. А то мерзну.
  Дядя Толя вздохнул, поднес к лицу изувеченную руку - потереть глаза. Рука замерла на расстоянии кисти.
  - Черт, как болеть перестало, так все время забываю, что руки-то нет, - сказал дядя Толя потерянно. - Леся. Девочка. Ты понимаешь, что это значит?
  - Что это Витин ребенок, - кивнула Леся и развернула еще одну конфету. - Что он такой же, как вы. Хотя я думаю - все же "она". И что я могу умереть.
  Дядя Толя медленно кивнул и отхлебнул свой чай. В глазах у него стояли слезы - Леся очень удивилась, она думала, он на такие эмоции вообще неспособен.
  - Начинай надеяться на чудо, - сказал он. - Тут только на чудо и можно, если у твоей феи для тебя только серый янтарь нашелся.
  - Смерти нет, - сказала Леся. - Есть только жизнь. Хочешь конфетку к чаю?
  - Давай, - покладисто согласился дядя Толя. Леся ему развернула - одной рукой-то с конфетными обертками тяжело. Ребенок в ее животе перестал икать и перевернулся. Она погладила его по... ну, наверное голове. А может, и попе.
  Они долго сидели на кухне и слушали радио.
  К запаху мандаринов добавился запах крови.
  
  Привет, Витя.
  Писал ли ты когда-нибудь письма, которые не собирался отправлять и думал, что адресат никогда не прочитает?
  Я заложу его в "Блистающий мир", который ты перечитываешь три раза в году (иногда четыре)(а я вот так и не собралась).
  Если ты его нашел и читаешь, то одно из двух - 1) чуда не случилось и меня с вами нет (но я надеюсь, что вы с Танечкой или Вовочкой не унываете, помните меня и живете весело) или 2) я закрутилась с новорожденным и забыла письмо достать из книги, и тогда иди меня целуй, прямо сейчас, очень страстно, это никогда не лишнее.
  Хочется надеяться, что 2).
  Но пишу-то я потому, что может быть 1).
  Слеза Озириса все горячее - д.Толя говорит - это потому, что во мне все больше крови летум-ке по мере того, как растет ребенок. Твой ребенок, Витька. Наш. Мне так ужасно любопытно, какой она будет! (продолжаю настаивать на Танечке)
  Я знаю, какой ты упрямый самоед, и как ты всегда себя винишь во всех мировых проблемах (и гонка вооружений из-за тебя, и "Союз-18" из-за тебя не дотянул до расчетной орбиты, и часовню тоже ты развалил) - поэтому напомню тебе - что бы ни случилось со мной, случилось по моей воле и я так решила.
  Я решаю, я, помнишь? А ты - не споришь.
  Я захотела быть с тобой. Я захотела выносить и родить этого ребенка. Не вздумай себя винить, слышишь? Ну а если скучаешь - так я тоже буду.
  Эти месяцы с тобой были очень счастливыми. Стоили целой длиннющей, холодной и пустой жизни без тебя. Я ее пробовала - она мне совсем не понравилась.
  Только ты, Ёлкин. Больше никого нет и не было никогда, был морок, пустое, не то. Я вот пишу это письмо, жду, когда ты вернешься домой, чувствую, как пинается ребенок в животе - и я счастливее, чем когда-либо была в жизни.
  И я буду любить тебя и хотеть быть с тобой во всех возможных мирах, живых и мертвых, всегда.
  Леся
  
  Роды начались в ночь на воскресенье, почти на месяц раньше срока.
  Леся не сразу поняла, что это именно роды - потому что она ждала резкой боли, а ощущения были совсем другими - как будто она была планетой, и где-то глубоко, на дне океана, сдвинулись тектонические плиты и пошли толчки, сначала вовсе незаметные, неслышные под тоннами и километрами воды, но неотвратимо идущие к поверхности, уже меняющие планету, уже поднимающие над поверхностью слабые волны, которые вскоре станут цунами до неба.
  Дядя Толя, мокрый, прямо из душа, не успев толком вытереться, сбегал на проходную части и вызвал скорую. Мама вышла вместе с Лесей к подъезду, от волнения не могла попасть рукой в рукав кофты, так она у нее и висела на одном плече. Мама расцеловала Лесю и перекрестила дрожащей рукой. Леся сняла через голову кулон серого янтаря, отдала ей - врач говорила, что украшения никакие в роддом нельзя.
  - Ох, доч, у тебя пальцы ледяные совсем, - расплакалась мама.
  - Ничего, мам, - сказала Леся. - Спасибо тебе.
  Дядя Толя кивал, сжимал зубы и ничего не говорил, только потрепал ее по плечу.
  Суровая санитарка в приемном покое забрала ее одежду, выдала ей застиранный халат на завязках и обрила низ ее живота общей бритвой, пару раз больно потянув за волосы и посматривая неодобрительно. Она была похожа на постаревшую, грустную Снегурочку, которую дети так и не нашли в ходе елочного спектакля, поэтому ей пришлось взрослеть и жить среди укравшей ее лесной нечисти, что очень испортило ей характер.
  - Спасибо, - улыбнулась ей Леся и пошла дальше, куда сказали - на клизму.
  - Спасибо, - сказала она второй санитарке - эта напоминала бабу Ягу, только очень добрую и испитую. Та похлопала ее по руке.
  - Держись, девонька, - прошептала она. - Главное сама себя держи, в голове. Помни, зачем пришла, дыши поглубже и родишь, как по маслу. Это ж первый у тебя?
  Леся кивнула, улыбнулась старухе. Он нее пахло сигаретами, мандаринами и кровью. Так же пахло и в туалете со сколотой плиткой, хотя, судя по его виду, пахнуть там должно было совсем иначе. Леся прислонилась головой к перегородке кабинки, прикрыла глаза.
  Она понимала, что сейчас с ней происходило, но все казалось каким-то неважным, незначительным, преходящим. Как споры, вопли и хлопоты чаек на берегу за пять минут до того, как горизонт закроет стремительно надвигающаяся стена воды. Она видела этих чаек, слышала их пронзительные крики, видела пену прибоя, чувствовала дрожь земли и воды.
  Лесю посмотрели на кресле, отвели в предродовую палату, помогли улечься на кровать. Она была одна, больше сегодня никто не рожал.
  - Все идет хорошо, Леся, - сказала врач, очень смуглая восточного типа красавица лет сорока. - Ты крепкая, здоровая молодая женщина, раскрытие идет идеально по учебнику, хотя по амбулаторным данным ты, конечно, недоходила целых три недели. Но ничего тебе пока колоть не будем, постараешься сама родить, там посмотрим. Хорошо?
  Леся кивнула, улыбаясь. Тектонические сдвиги выходили из океана на сушу. Континенты тряслись, планета менялась.
  - Муж-то ждет первенца? - спросила добрая баба Яга, заглядывая в палату. - Нервничает поди, выпивает... Все они водку пьют, пока вы тут рожаете. Кто муж-то у тебя?
  - Летчик, - сказала Леся, так просто и не задумываясь, как будто и не было у нее никогда другого мужа.
  - Не, эти не водку, эти спирт пьют, - со знанием дела закивала нянечка. - Авиационный - страшное дело. Но к выписке обычно трезвеют уже, за неделю-то. Приходят зеленые с похмелья, ну и волнуются, вестимо. Им суют конвертик с дитем-то, а они стоят, дрожат, на него не дышать стараются...
  Баба Яга рассмеялась тихим дребезжащим смехом и исчезла в новой тянущей волне Лесиной схватки. Вместо нее появилась злая Снегурочка. Леся не удивилась растягиванию реальности и тому, что люди в ней менялись и появлялись ниоткуда.
  - Что, одна сегодня рожаешь? - спросила она сурово. - Не повезло тебе, компании нет. Двое сегодня утром поступили, одна мигом родила, за пару часов, алкашка местная, она детей-то, как пирожки выпекает каждый год. Даже со счету сбилась, какой у нее этот был. Мальчик родился, шестой он у нее, вроде. Или седьмой?..
  - Пойдем, Леся, посмотрим на кресле, - говорила красавица-врач, царевна Будур. - Молодец, еще немножко, часок, наверное, и рожать пойдем. Не тужься смотри, еще рано. Обязательно нам скажи, если тужиться захочешь...
  - Нет, наверное, восьмой, - продолжала Снегурочка. - Бегают немытые, как цыганята. А перед ней с сохранения перевели рожать учительницу немецкого языка. У нее первый. Хорошая женщина, переведут тебя в послеродовую палату, познакомишься...
  - Тяжело рожала девка, не то, что ты, - баба Яга мелко кивала, вспоминая. - Кричала, металась, порвалася вся. Зато двойня сразу, и мальчик и девочка...
  - Схватки учащаются, - говорила царевна Будур. - Пойдем, Леся, пойдем в родовое...
  Леся шла за ней, мелко семеня, удерживая под животом большую свернутую прокладку. А в голове у себя она стояла на высоком холме, вокруг которого бушевали волны, и каждый раз, как волна тянущей боли поднималась и захлестывала вершину, Леся запрыгивала на спину гигантской белой чайки, которая ждала рядом, и та поднималась над мутной, пенистой водой. А как только волна схлынет - сгружала Лесю обратно, на травку. Глаза у чайки были человеческие, серые, с темным ободком по краю.
  - Тужься, тужься, - говорила царевна Будур, и нажимала ей на живот, и гладила ее по коленке. - Молодец, молодец, вижу головку...
  Огромная чайка победно закричала. Что-то покинуло Лесино тело, отделилось, и шторм стих, и в теле наступила тишина, оглушительная, полная, совершенная. Откуда-то очень издалека донесся крик младенца, слился с чаячьим.
  Леся счастливо улыбнулась - ребенок родился. Ребенок дышал. Жил.
  - Девка! - сказала баба Яга. - Девка у тебя. Да горластая какая, ох, даст она вам прикурить! Будет погромче вашей сирены гарнизонной...
  - Имя-то придумала? - спросила Снегурочка. - А нет, так не торопись. На бирке фамилию напишем...
  - Ну вот и все, Леська, - всхлипнул Витя (а он-то откуда здесь взялся?). - Вот ты и сделала по-своему. И все у меня отняла, что я любил, навсегда. Потому что любил-то я только тебя, Леся. Ну не дура ли ты, Свиридова? Зачем ты, Леся, такая мертвая дура?
  - Хорошо все идет, - сказала царевна Будур, выглядывая из-за чуть опавшего холма Лесиного живота, между онемелых белых бревен ее ног. - Поздравляю тебя со здоровой дочкой, Леся! Три двести, сорок пять сантиметров. Давай, красавица, осталось послед родить, и будешь отды...
  И она вскрикнула от ужаса, когда кровь из Леси хлынула так, что залила ей грудь, брызнула на лицо. Она кого-то звала, кто-то бежал, топал, а свет мелькал у Леси перед глазами и было все холоднее и холоднее.
  Она подумала, что все очень странно и буднично - нет никакого перехода между событиями, никто не выходит на сцену и не объявляет в микрофон "А сейчас, дорогие товарищи, мы заканчиваем сцену "Рождение Ребенка". Или: "Леся Ёлкина, приготовьтесь, сейчас начнется смерть, повторяю, Леся Ёлкина..."
  Вот еще несколько часов назад она грызла печенье, заливала красный заварник кипятком и размышляла, как поймать мышь, которая повадилась откуда-то шастать в кухонный шкаф (а ведь третий этаж панельного дома!) и грызть Лесины запасы. Гладила живот, слушала, как бежит вода в душе (дядя Толя), как бубнит телевизор (мама). Все было таким обычным, таким нормальным, простым - и как-то незаметно и быстро изменилось в роддом, потом в детский крик, а теперь и в умирание. Леся повернула-уронила голову набок, увидела часы на стене, секундная стрелка почти не двигалась.
  Леся поняла, что уже два часа, как воскресенье.
  - Кто родился в день воскресный, получает клад чудесный, - пошевелила она белыми-белыми губами, и больше уже ничего не говорила и не слышала.
  Ее грузили на каталку, везли в операционную, кололи наркоз, надевали маску, резали, прижигали, кричали, топали, гремели инструментами, меняли капельницы и пакеты с кровью, матерились, зашивали и надеялись, надеялись, что удастся не дать ей умереть.
  Но Леся уже бежала вниз по наклонной плоскости, ее было не удержать. А плоскость переворачивалась все сильнее и сильнее, и вот Леся уже падала вниз, а может быть, летела вверх, к свету, и было ей холодно, холодно, очень-очень холодно.
  
  Когда она перестала дышать, за триста километров от нее, в ночной казарме Витя Ёлкин проснулся с коротким стоном, около минуты лежал, глядя в темноту и слушая, как бешено колотится его сердце. Ему приснилось что-то безмерно страшное, но он не помнил, что именно. За окном поднялся ветер, цветущие ветки липы стукнули в стекло. Раз, другой, третий. Витя слушал этот звук, и ему казалось, что вот-вот он разберет его тихую морзянку, но ночная усталость закрыла ему глаза и он снова уснул и проспал до утра.
  
  Царевна Будур рыдала в ординаторской, и, распустив волосы, тянула темные густые пряди на лицо, закусывала их, вытирала ими глаза, чуть успокаиваясь собственным запахом - привычка из детства. Руки у нее тряслись от усталости - три часа в операционной, и от шока - она все сделала правильно, она выложилась по максимуму, и она была хорошим врачом. Но гипотоническое кровотечение было не остановить, кровь била ключом, утекала из тела, и девочка умерла, такая хорошая красивая девочка.
  - Давай по коньячку, Светочка Рамилевна, - в комнату зашел анестезиолог, небритый, усталый, пахнущий потом, кровью и, почему-то, мандаринами. - Давай, давай, смена кончается, нам сейчас нужно...
  
  Снегурочка и баба Яга молча курили у окна, за которым ночное небо только-только занималось апрельским рассветом.
  Снегурочка курила "Приму", баба Яга - "Нашу марку".
  - В городской морг повезли, - наконец сказала Снегурочка. - Завтра судмедэксперт из Краснодара приедет прямо с утра, уже вызвали. Рожениц же быстро надо, по свежему, формалином ткани не фиксируют, от него окраска эндометрия меняется... Эх, недоучилась я, не вышло, а была бы врачом, все бы в жизни по-другому было...
  И она заплакала неумелыми злыми слезами, как плачут люди, которые стараются никогда не плакать. Слезы ее были по себе, и по Лесе, и по всему, что в мире плохо, больно и несправедливо.
  Баба Яга похлопала ее по плечу.
  - Пойду деточку ее проверю. Вроде, тьфу-тьфу, хорошая, здоровая девка. Ну хоть так...
  - Руки-то вымой, табачищем разит, - крикнула Снегурочка ей вслед, а потом закрыла лицо руками и прижалась лбом к холодному, грязному стеклу окна.
  
  Сквозь сон Витя слышал за стенкой тяжелые шаги, голоса, звуки передвигаемой мебели.
  Он заставил себя не просыпаться, спать дальше, потому что там, над поверхностью сна, ждало его что-то тяжелое, страшное - контрольная, или первый вылет без инструктора, или то письмо от Леси, или обязательный прыжок с трех километров на воду... Пока он спал, можно было притворяться, что ничего делать не надо. Можно было отдохнуть.
  Но реальность просачивалась в его полусон, запускала в него ледяные жесткие щупальца.
  Мама трясла его за плечо.
  - Витя, - говорила она. - Витенька, просыпайся, сынок.
  Уфф, раз мама здесь, то значит, он спит дома, и ничего-ничего не случилось, и сейчас он проснется обратно в свою раннюю юность. И выберет из всего, что ему приснилось про жизнь, только самое лучшее, а всего плохого не будет, потому что теперь он знает, как сделать, чтобы его не было.
  - Минутку, мам, - прошептал он. - Еще минутку.
  Голос у мамы почему-то был гнусавый, как от простуды.
  - Витенька, вставай, - сказала она и снова потрясла его за плечо. - Уже вечер. Лесю привезли.
  Витя резко сел в кровати. Голова кружилась, сердце лежало тяжелым холодным комком где-то в животе, глаза горели сухим огнем, во рту был вкус металла. Огляделся, как безумный. Он был не дома, он был в квартире у Егора Шишкина, на той же площадке, что и его.
  Егор, темный лицом, долго тряс его руку, хлопал по плечу, давал ключи, что-то говорил - Витя не понимал, он вообще мало что понимал, и не помнил почти ничего, после той телеграммы - как отрезало, так, россыпь картинок.
  Вот майор Дугин за плечо тащит его через поле к вертолету, сажает, пристегивает, машет пилоту. Машина начинает подниматься, майор стоит, сняв фуражку, смотрит вверх, на Витю, потом качает головой, надевает фуражку, нагвигает козырек поглубже, понурившись идет назад.
  Вот Егор и другие ребята его ведут домой, а дома тетя Наташа сидит на кухне и греет руки на красном пузатом заварнике в белый горошек, а в лице у нее ни кровинки и глаза сухие.
  - Ненавижу тебя, - говорит она почти спокойно. - Всех вас ненавижу с летумом вашим чертовым, с семенем проклятым. Надо было с Петром разводиться, когда Леся маленькая была, и уезжать, забирать ее от тебя подальше, ничего бы этого не было никогда.
  - Наташа, - говорит дядя Толя. - Наташа.
  А она не слышит.
  Витя падает на колени в коридоре. Лесина мама прикрывает глаза, сидит, сама как мертвая.
  Вот двери открываются и входят мама и папа. Мама вся зареванная, опухшая. Папа держит ее за локоть.
  - Иди поспи, Витя, - говорит дядя Толя. - Ты уже два дня не спал. К вечеру будем Лесю из морга забирать. Завтра похороны. А послезавтра - в роддом, за Танечкой. Твоей дочкой, Витя. Лесиной дочкой.
  Из кухни раздается крик - отчаянный, громкий. Тетя Наташа рыдает на мамином плече и бьет рукой по стене - сильно, не жалея, в кровь. Папа и дядя Толя смотрят на них с одинаковой грустью на одинаковых лицах.
  Витя ложится на Егоров диван, смотрит на узоры ковра на стене и думает, что никогда не заснет, но засыпает мгновенно и глубоко, словно разум больше не в силах выносить всеобъемлющей тупой боли и радостно бросается в сонное небытие, где от нее можно передохнуть. Или вообще придумать, что ничего не случилось.
  
  - Лесю привезли, - повторила мама. - Она готова. Иди.
  Витя встал, как был - в летном комбинезоне, босой, прошел через площадку, вошел в свою квартиру.
  Лесин гроб поставили на раскладной стол у стены, рядом с детской кроваткой. На ней было ее прекрасное, сказочное синее платье, Витя его до этого видел дважды - на свадьбе и в новогоднюю ночь. Светлые волосы волнами лежали вдоль бледного, осунувшегося, но как живого лица - Леся будто спала и выглядела юной девочкой, как в ночь их выпускного. А над нею, медленно кружась, искрила воронка летума - она прорастала сквозь сияющий нестерпимым серым светом кулон на Лесиной груди и мерцала сильнее, чем все воронки, что Витя когда-либо видел. Уходила высоко, в потолок, как столб света.
  Витя стоял и смотрел Лесе в лицо.
  
  - Ботинки надень, - сказала мама. - И вот рюкзак, там яблоки, шоколад, ну, сам посмотришь, пятое-десятое.
  - Застегни хорошенько, - сказал папа, подавая Вите пояс с четырьмя притороченными армейскими флягами. - И расходуй воду экономно. Тут три литра. Должно хватить надолго.
  - Если здесь крутнуть, то он раскладывается, - дядя Толя потряс перед Витиным лицом тяжелым металлическим посохом. - Видишь, он короткий, а вот так - длинный. Обрати внимание на набалдашник - это панчалоха, священный сплав пяти металлов. Если встретишь что-то особо крупное, опасное и упорное, бей сразу набалдашником. Ну и вообще меньше сомневайся, больше бей. Они там все равно все почти бессмертные.
  - Витя, - позвала из коридора тетя Наташа. Витя обернулся к ней от гроба - одетый, собранный, устремленный к Лесе, как стрела к цели. Лесина мама стояла в дверях, вцепившись в косяк обеими руками.
  - Скажи ей... - начала она, но голос сорвался. - Скажи... Спроси...
  - Она знает, теть Наташ, - ответил Витя. - Даже не сомневайтесь.
  Папа выбросил вперед напряженные ладони. Воронка летума чуть качнулась, но спружинила обратно.
  - Толик, - сказал папа нездешним, металлическим голосом. - Помогай.
  Дядя Толя поднял обе руки - с ладонью и без.
  - Силища какая, никогда такого не ощущал, - проговорил он с усилием, и его удивление было слышно даже сквозь гулкое искажение летум-ке.
  Вдвоем они обуздали воронку летума, заставили ее нагнуться, расшириться, повернуться к Вите раструбом.
  Витя бросился в нее, как в Лесины объятия.
  
  Лес.
  Конечно, лес.
  Кто много ходил по лесу, кто его любил и чувствовал, кто вдыхал его запах и слушал разнозвучье, в том лес останется навсегда, прорастет из жизни в смерть, станет началом нового мира.
  Витя шел по лесу второй день. Дорожка была неширокой, но хорошо заметной, вилась между сосен и берез, иногда пересекалась с ручьями и ложбинами - Витя их перепрыгивал, перелезал, проходил вброд. Несколько раз от нее отходили в чащу тропинки - Витя пошел по одной, нашел деревню с веселыми говорящими медведями. Они жили в красивых избах с резными наличниками, ходили на задних лапах, а медведицы красили когти в зеленый цвет липкой смолой каких-то ягод.
  Лесю они не видели, о ней не слышали, и Витя повернул обратно, но при всем своем уйти не удалось - пара медвежат бежала за ним и нудно ревела, пока он не снял рюкзак и не отломил им по куску шоколада.
  - Спасибо, - сказал медвежонок поменьше. - Ты когда свою жену найдешь, за нее биться будешь?
  Старший посмотрел с интересом, но ничего не спросил - жадно чавкал шоколадкой.
  - Ну, как получится, - сказал Витя. - Если надо, то могу. А что?
  - Мы можем пригодиться, - сказал медвежонок, а второй закивал, облизывая лапы. - Вдруг дуб надо будет повалить с сундуком, в котором смерть злодеева, или еще что. Мы теперь твои друзья навек, Витя Ёлкин. А если яблочко еще сверху добавишь, то обучим тебя специальному посвисту, на который мы идем.
  Витя рассмеялся - в его голове было легко и безумно - и достал из рюкзака яблоко. Подумал секунду и разломил его пополам - а то старший медвежонок выглядел жадиной, который поровну не поделит.
  
  Дорога вышла к реке - на этот раз большой и на вид довольно глубокой. Витя старался пить как можно меньше, но от вида текущей воды жажда усилилась. Он сел и выпил несколько глотков из фляги, съел пару сухарей. Сам не заметил, как заснул.
  Проснулся он от того, что что-то холодное двигалось по его лицу. Он подпрыгнул с места, нашаривая посох. Серебристая длинная рыба, кажется, скумбрия, лежала на траве, отброшенная Витиным прыжком, и смотрела укоризненно. Впрочем, скумбрии всегда на Витю так смотрели - будь они еще живые, на удочке, или уже копченые. Рыба была одета, как человек - на ней были штанишки, курточка и шляпка, а из-под плавника торчал зонтик...
  - Серебряная Рыбка, - прошептал Витя. Принц вскочил и поклонился, точнее, попытался, потому что вперед его тело не гнулось, и он просто покачал им из стороны в сторону.
  - Рад встрече, - воскликнул он неожиданно густым голосом. - Я вижу, моя скромная персона вам знакома. Да, я - принц Серебряная Рыбка, король Страны Прозрачных Вод. Прибыл, чтобы провести вас в свою страну по приглашению одного известного вам человека.
  - Леси? - выдохнул Витя. Ему уже казалось, что он никогда ее не найдет, что все это обман, безумие, игра, в которую его боль играет с разумом.
  - Прошу за мной, - рыбка поправила зонтик и довольно резво поскакала к воде, опираясь лишь на хвост и балансируя ловко, как цирковой акробат.
  - В воду? - спросил Витя. - А как же дышать?
  - Неужели вы считаете, что я бы об этом не подумал? - обиделся принц. - Вот чудесные пилюли моего придворного доктора Утятки... то есть Улитки. Одна позволит вам дышать под водой. Две разговорят и неживого. От трех... но впрочем, одной будет довольно. Глотайте, уважаемый Витя.
  Витя с сомнением взял с влажного плавника пилюлю - спиральную, похожую на раковину маленькой полосатой улитки.
  - Никогда, никогда в летуме не прикасайся к еде или питью, - говорил дядя Толя. - Только то, что принесешь с собой. Только то, что на тебе и ты с этого глаз не спускал.
  - Ни капли, ни крошки, - говорил папа. - Важнее этого только не проливать кровь. Понимаешь, сынок?
  - Известная вам персона ожидает, - сказал принц Серебряная Рыбка.
  Витя бросил в рот пилюлю, разжевал (она противно хрустнула), запил водой из фляги.
  - Что в этой пилюле-то? - спросил он, закручивая крышку.
  - Я же сказал - доктор Улитка, - ответила рыба.
  Витя покривился и выпил еще пару глотков, усиленно прополаскивая рот.
  
  Они спускались по широкой мраморной лестнице, а вокруг проплывали или пролетали рыбы - разноцветные, тропические, яркие, как бабочки. Принц Серебряная Рыбка все увеличивался в размерах - вот он уже был по пояс Вите - и морда его менялась, напоминала уже не скумбрию, а щуку. Когда принц поворачивался к Вите и ободряюще улыбался, зубы его выглядели все длиннее и острее, влажно блестели в увеличивающейся пасти.
  Витя размышлял - не приложить ли принцу в лоб набалдашником посоха прямо сейчас, пока он не оказался лицом к лицу с большой белой акулой, зачем-то наряженной в штаны и куртку.
  Но вокруг становилось все темнее и мрачнее, росли все более густые и раскидистые водоросли, и Витя сжимал посох, поправлял рюкзак на спине и продолжал идти за своим сомнительным проводником.
  Вода вокруг почти не ощущалась, она была немного плотнее воздуха, но идти было нетрудно и дышалось ею нормально - ну разве что во рту оставался неприятный рыбий дух.
  - Пришли, - объявил принц и повернулся к Вите с уже совершенно акульим оскалом, в котором белели три ряда зубов. - Вот грот.
  Арка грота слабо светилась между темных подводных скал зеленоватым, мягким, природным свечением, как мох в пещере.
  Витя оглянулся - его проводник исчез или уплыл, вокруг делалось все темнее, летум искажался, менялся, лестницы, по которой они спускались, уже не было - за спиной росла какая-то черная слизь, клубилась, надувалась пузырями, выглядела очень неприветливо.
  Витя прошел в грот и оказался в огромном круглом зале, гулком, отделанном темноватым полированным мрамором. На стенах тускло горели факелы - водный мир остался за входом, здесь был воздух. В центре, на возвышении, стояло резное деревянное кресло, а в нем неподвижно сидел человек в темной одежде, а в руке у него дымилась курительная трубка из голубого стекла. Витя подошел ближе, замечая, что сидящий похож на актера Янковского, и что сидит он в этом кресле уже так давно, что у него пыль в волосах и на ресницах, и паутина на плече.
  И тут человек моргнул, повернулся к Вите и медленно раздвинул губы в улыбке. Зубы были крупные, желтоватые.
  - Узнал? - спросил человек. Витя кивнул.
  - Откуда ты здесь, - удивился он. - Это же Лесин мир?
  - Я есть во всех мирах, Ёлкин, - сказал человек, - Но здесь я - для тебя. Знал, что придешь. Подсуетился с приманкой. Долго ждал тебя, думал, ты сразу за ней бросишься. Счет у нас с тобой непогашенный, - и он поднял голову и показал Вите багровый, безобразный шрам на шее.
  Витя вспомнил нож, входящий в его руку, и серебряную чашу, и парашютистов, и злого гнома из летума, и старшего друга, который его предал.
  - Кровь агнца оросит сухую землю, - пробормотал он. - И мертвые оживут в своих снах.
  - Это ты тогда был агнец, - обидно рассмеялся гном. - Сейчас уже вырос, возмужал, стал самым настоящим бараном. И все отрастил, что барану полагается, со всех сторон.
  - Где Леся? - спросил Витя, не спеша раскладывая посох на полную длину.
  - Здесь, конечно, - темный человек повел рукой. - Где же ей быть. Видишь же, я - Матвей Шубин. А жена должна следовать за своим мужем. Там даже в Библии что-то такое, кажется, про "повиноваться, как господу". И "жена да последует за мужем своим". Хотя ты библию знаешь ли? Ты же комсомолец, а вскоре - член партии.
  - Я Лесин муж, - сказал Витя. - А ты не настоящий Матвей.
  - Для нее - настоящий, - лже-Матвей пожал плечами. - По крайней мере тот, кто с нею останется. Ты-то гость залетный, погостишь и уйдешь... Или не уйдешь... А мы с ней весело проведем наши несколько долей вечности. Хотя потом она, конечно, вырвется. Они всегда вырываются. Но не сразу, не сразу...
  Он усмехнулся, провел рукой по лицу, сметая пыль.
  - Ну, давай поищем Лесю твою.
  Не-Матвей поднялся с кресла, хлопнул в ладоши. Факелы вокруг загорелись ярче, осветили ниши в стенах. Их было много, с десяток, и в каждой стояла, застыв, голая каменная Леся. Одна была совсем еще маленькой, даже младше той, что Витя встретил в летнем лесу. Другая - девчонкой дет двенадцати, с которой они лазали по крышам и бились деревянными шпагами. Была там и семнадцатилетняя Леся, стоявшая перед ним в свете фонаря в выпускную ночь, и та, что он сжимал в объятиях прошлым летом, и - он заплакал - сорокалетняя Леся, чуть располневшая, крепкая, с улыбкой на губах и первыми легкими морщинками, сбегающими вниз от ее уголков. Последней стояла совсем старая, чуть сгорбленная, но с гордо вскинутым подбородком, с опавшей грудью, с загадочным прищуром глаз, окруженных густой сеткой морщин. Все они были прекрасными, родными, они все были - ею.
  - Выбирай, - сказал не-Матвей. - Которая из них - настоящая? Выберешь верно - забирай и иди. Далеко не уйдете, конечно, но сможете начать плакать и прощаться, сколько вашей душе угодно.
  - Ах, Витенька, - забормотал он Лесиным голосом, глумливо улыбаясь, - позаботься же о нашей крошечке, за которую я жизнь свою молодую отдала.
  - Уж ты, Лесенька, не волнуйся, - продолжил он Витиным баритоном. - Буду любить, прямо как тебя, со всеми вытекающими, и верным шагом наша неполная, но крепкая семья вступит со всей страной в светлое социалистическое завтра. Ура, товарищи!
  Витя перехватил посох поудобнее.
  - Не надо мне твоих загадок, - сказал он. - Леся умерла. Больнее мне уже ничем не сделать. Я теперь взрослый. Я хочу тебя убить.
  - Многие хотят, - кивнул лже-Матвей. - Но обычно получается наоборот. А про больнее не сделать - посмотрим.
  Он кивнул и поднял руку. В ней сгустился из окружающих теней плотный длинный клинок, очень острый на вид.
  - Не хочешь угадывать, и не надо, - сказал он и повел мечом. Статуи ожили и пошли друг к другу. Старуха подняла на руки малышку. Молодые Леси обнялись, зрелая подошла и положила руки на их плечи. Они все проросли друг в друга и стали одной каменной Лесей - белой, застывшей, молодой, очень красивой. Такой же, как она лежала в гробу.
  Не-Матвей свистнул, заливисто, по-молодецки, и из опустевших ниш полезли пауки всех видов и размеров - обычные домовые, и крупные тропические с нехорошим крестом на брюхе, и длинноногие охотники, и огромные тарантулы, похожие на волосатых крабов, и жуткие, красно-черные пауки каракурты.
  - В стане вероятного противника, - сказал не-Матвей, - очень популярны журналы-комиксы о похождениях человека-паука, обладающего особыми способностями. Он делает вот так, - он протянул руку к Вите и вдруг резко дернул запястьем вверх, отчего из руки вылетел заряд какой-то белой жидкости, мгновенно загустел липкой сетью и облепил Витины плечи и руки.
  - Я хотел просто объяснить интересное про героя, - усмехнулся не-Матвей, безбоязненно подходя к Вите. - Но очень долго объяснять, проще показать.
  Витя дернулся, но липкая паутина держала крепко. В руке был зажат боевой посох, но он не мог поднять руку. В отчаянии Витя тоже свистнул - уж как смог, совсем не так громко и пронзительно, как его враг. Да никогда ему свист особенно и не удавался.
  Не-Матвей укоризненно покачал головой.
  - Ну ты бы, Ёлкин, не позорился, а? Разве ж это свист? Да и кто придет-то к тебе, думаешь? У тебя же тут из друзей - одна Леся. Да и это мы сейчас изменим...
  Он поднял меч и коснулся им Витиной щеки, чуть нажал.
  Боль была ярко-белая, несопоставимая с легкостью касания, как будто Витя весь на секунду стал одним ноющим, нарывающим зубом.
  Не-Матвей отвел свой клинок, на котором блестело немного крови, и помазал ею губы каменной Леси. Пауки зашуршали, заволновались, их темная масса переместилась поближе к Вите.
  - Проснись, жена, - сказал не-Матвей. - И испей.
  Каменное лицо пошло трещинами, каменные глаза стали голубыми и моргнули, каменные груди мягко качнулись. Леся ступила на мраморный пол, глядя прямо на Витю. Потом облизнула губы, ярко-красные, в крови, как в помаде. Замерла, как и Витино сердце.
  - На этот раз за тобой не придет спасительный папочка, - сказал не-Матвей и погладил шрам на шее. Потом щелкнул пальцами. - Жертвенную чашу!
  И снова, как десять лет назад, серебряная плоская чаша с черными символами по краю возникла ниоткуда. Она задвигалась по паучьему морю, будто тысячи тонких лапок поднимались и передавали ее вперед. Витя почти не замечал - он смотрел только на Лесю, он ждал секунды, когда она моргнет и посмотрит на него.
  Леся моргнула и шагнула к Вите.
  - Посох у него забери, - приказал не-Матвей. - Ты одна тут до него можешь дотронуться. Он мало того, что весь стальной, так еще и сверху - панчалоха. Чрезвычайно для нас неприятная штука.
  - Дай, - сказала Леся, взявшись за посох.
  - Леся, - прошептал Витя с отчаянием. - Леся.
  - Ёлкин, не будь дураком, - сказала она тихо и посмотрела в его серые глаза своими голубыми. - Ты мне или веришь, или нет. И если не веришь, то зачем ты вообще сюда за мной приперся?
  Витя медленно кивнул, не отрывая взгляда от ее лица - если он сейчас погибнет, то хоть посмотрит еще немножко - и разжал пальцы. С посохом в руке, Леся обернулась к не-Матвею. Тот трижды стукнул ногой по полу, и пол прорезала трещина от стены до стены, из нее полыхнуло жаром жидкого камня.
  - Сюда бросай, - сказал он. - Вулкан - верное дело, когда нужно что-то опасное уничтожить. Бросил - и дело с концом.
  - Ты и вправду думаешь, что, нарядившись Матвеем, ты меня легче подчинишь? - задумчиво спросила Леся, подходя к нему с посохом. - Конечно, ты знаешь, что я его боюсь. Боялась. Но теперь больше не буду.
  Она размахнулась и изо всех сил ударила его верхушкой посоха, прямо в удивленное лицо. Голова разлетелась, как глиняный горшок, разбрызгивая вокруг осколки черепа, волосы и отвратительную темную жидкость, густую, как машинное масло. Тело осело на плиты пола. Леся повернулась к Вите.
  - Я отказываюсь бояться, - сказала она. - И что же, этот болван себе думал, случится со мной от твоей крови? Я ее восемь месяцев в себе носила. Я теперь тоже - летум-ке.
  - Леся! - закричал Витя, когда тело не-Матвея поднялось с пола, отрастило новую голову и пошло на Лесю сзади, сжимая в руке длинный меч.
  - Витя! - вскрикнула Леся, когда пауки со всех сторон поползли к Вите омерзительным, копошащимся темным слоем.
  - Мы поможем, - из-за колонны высунулись медвежата, бросились к Вите, давя пауков, размахивая мощными лапами и угрожающе рыча.
  - Мы тут давно ждем, сразу на твой свист пришли, как обещали, - сказал младший, танцуя и кружась на пауках. Те лопались, как маленькие плотные пузыри. - Ждали-ждали, когда ты начнешь с колдуном за свою Лесю биться. А вы все разговоры разговаривали, а теперь она сама за тебя бьется.
  - Прямо как Марья Моревна, прекрасная королевна, - мечтательно добавил старший медвежонок, острыми длинными когтями разрывая паутину, спеленавшую Витины плечи.
  
  Леся покрепче сжала посох и повернулась к своему врагу. И застыла - пред нею стоял уже не Матвей, а ее отец, Петр Свиридов, каким Леся его помнила из детства. Он сжимал в руке меч, но лицо было печальное, он смотрел на Лесю, склонив голову.
  - Что же ты, дочка, делаешь? - грустно спросил он. - Как же так? Почему отца не слушаешь? Я же, Леся, всё для тебя старался, всю жизнь. А ты меня до проруби довела, дура неблагодарная. И теперь стоишь передо мной, бесстыдница, голыми сиськами трясешь. Перед родным отцом-то, Леся! Что, шлюха, хочешь, чтобы и у меня на тебя...
  - Мой папа, - перебила его Леся, - меня очень любил.
  И она подпрыгнула, размахнулась, отбила летящее к ней лезвие и разбила ему и эту голову. Тело, осев, задрожало, поплыло. Одежда на нем треснула, из штанов выплеснулся огромный шипастый хвост, по мрамору заскребли когти могучих лап. Змеиная голова зашипела на Лесю, обдавая ее горячим дыханием, пахнущим расплавленным асфальтом.
  Витя освободился и бросился к ней, встал плечо к плечу. Леся посмотрела на него и тоже оделась в летный комбинезон и тяжелые ботинки, это было просто, надо было только очень сосредоточенно представить.
  Перед ними стоял черный дракон, огромный, в два человеческих роста, длинный, как автобус. Он переводил взгляд с Леси на Витю, угрожающе покачивая головой, достаточно большой, чтобы проглотить их целиком.
  - Мы с пауками все, закончили, - сказали сзади медвежата. - Ух вы как колдуна раздраконили, ужас! Мы, пожалуй, домой теперь отправимся. Приходи к нам в деревню, Леся-царевна, у тебя времени будет много, если вас сейчас дракон не сожрет. Ну, удачи!
  Леся с Витей не оборачивались, но слышали, как сзади протопотали тяжелые мягкие лапы.
  - Давай мне посох, - сказал Витя, не сводя глаза с дракона. - Ты им все равно не умеешь.
  - Ты что, не видел, как я провела последние пять минут, Ёлкин?
  Витя вздохнул.
  - Ну ладно, ладно, умеешь. Но я-то всю жизнь тренировался. Я же должен за тебя биться.
  Леся помолчала серьезно и строго.
  - Давай, Витя, мы будем друг за друга биться. Так будет по-честному.
  Она протянула ему посох, он перехватил его за середину, уравновесил в руке.
  Дракон зашипел и бросился на Витю, именно он был источником его ненависти. Леся отшатнулась назад и упала на спину, Витя отскочил, крутнул посох, попытался ткнуть им под челюсть, но драконья голова ушла вверх. Он развернулся и хлестнул Витю хвостом, шипы порвали одежду, рассекли кожу.
  Витя охнул и отскочил подальше к стене.
  - Не выйдет у тебя, - пыхтел он, маневрируя, уворачиваясь, размахивая посохом. - Ненавижу тебя, гадина! Не видать тебе Леси!
  Пару раз ему удалось попасть по дракону металлической палкой - когда удар пришелся вскользь, дракон зашипел, а когда ему удалось ударить набалдашником, на черной шкуре дракона задымилась оранжевая трещина, такая же, как вулканическая расщелина в полу. Дракон коротко взревел от боли и бросился на Витю с удвоенной яростью.
  Леся смотрела на них, как на замедленную сцену из фильма, склонив голову набок. Витя и дракон - даже в растянутых, рептилоидных чертах его скользило сходство с Матвеем - метались по залу, бросались друг на друга, извивались и бились о стены. Леся вздохнула. Витя дрался замечательно, он был стремительным и крепким, и очень-очень красивым. Но он был во плоти, и вскоре должен будет начать уставать. Его рукав пропитывался кровью. Капли падали на пол и впитывались в мрамор, а вокруг этого места оживали раздавленные пауки, шевелили лапками, поднимались, собирались в группы.
  - Эй, - сказала Леся и щелкнула пальцами. Пауки исчезли. Леся села в центр зала, туда, где было кресло. Дракон пару бросков назад снес его своим мощным боком, и оно разбилось в щепки о колонну.
  Леся закрыла глаза и остановила время. Тишина, охватившая ее сейчас, была блаженством - как тишина, пропитавшая ее тело, когда закончились роды.
  В тишине стало слышно, как где-то, в оставленном ею мире, тихонько сопит новорожденная девочка, а по ее жилам бежит кровь, в которой половина - от Леси, а половина - Витина. Она слышала, как хрипло дышит на балконе ее мама, затягиваясь третьей сигаретой в своей жизни. У дыма был привкус слез.
  Она чувствовала, как в гробу лежит ее холодное тело - застывшее, иссеченное внутри, опустевшее. И как в мертвую плоть врастает, растворяясь в ней, серый янтарь - слеза Озириса.
  Как энергия идет, мерцая, по заледеневшим проводам нервов, искрит в сцеплениях нейронов, где жила Леся, которые соединялись именно так, потому что она была именно такой - собою.
  Как воронка летума, растущая из грудной полости, из-за сердца, где в него входил легочный ствол, преломляется сквозь призму древней магии и наполняет ее, мертвую и бестелесную Лесю, белой-белой мощью, над которой не властны ни страхи, ни боль, ни чужие злобные сущности.
  - Стойте, - сказала Леся, открывая глаза. Витя полулежал на мраморном полу, рядом с огненной расщелиной, одна нога у него была неловко вывернута, а рука с посохом - поднята вверх. Дракон нависал над ним, раскрыв пасть, протягивая к Витиному горлу когтистую лапу. Леся отпустила время, и оба они повернулись к ней с выражением крайнего удивления.
  - Это мой мир, - сказала Леся. - Я решаю.
  Она повела рукой, и дракон съежился, растекся черной слизью, потом снова собрался - в Матвея, потом изменился в ее отца, в соседа Михалыча, всегда провожавшего ее цепким взглядом, в волосатого дембеля из электрички, который когда-то долго шел за ней с вокзала с упорством взявшей след голодной собаки. В грузчика из гастронома с масляным взглядом, в одноклассника Валерку Филимонова, который когда-то подкарауливал ее и больно хватал за только начинавшую расти грудь.
  - Эй, я Валерку тоже помню, - удивленно сказал Витя. - Я же ему нос сломал в седьмом классе. Чапай на меня тогда битый час орал и говорил, что комсомольского значка мне не видать, как своих ушей.
  Дракон продолжал уменьшаться и превращаться - порою в каких-то людей, которых Леся и не помнила вовсе. Наконец он стал маленьким стариком с длинной седой бородой. На нем был зеленый костюм и туфли с золотыми пряжками. Старик подскочил и поклонился Лесе.
  - Вы победили, Леся Петровна, - сказал он неприятным скрипучим голосом. - Очень удивительно. Я бы даже сказал - нечестно, но из моих уст это ничего не значит, так как я - лжец и дитя лжи. С вашего позволения, я удалился бы из вашего летума, пожелав вам наиприятнейшего посмертия и наилегчайшего перехода, и пообещав никогда не появляться на пути у тех, кто вам есть и будет дорог...
  Он снова поклонился и застыл в поклоне, ожидая Лесиного решения. Она знала, что стоит ей захотеть - и она сможет испепелить его до самых пряжек, навсегда, стереть его существование из всех миров. Леся посмотрела на Витю. Он пожал плечами.
  - Он лишь один из многих, - сказал он. - А ко мне случайно прицепился, я на него тогда в лесу наткнулся, в летуме. Слово за слово...
  - Уходи, - сказала Леся. Гном распрямился и подмигнул ей.
  - Ну что ж, мы знаем, кто получает клад чудесный, - сказал он и растаял в воздухе.
  Леся подошла и обняла Витю.
  - Лесечка, любимая моя, - сбивчиво начал он.
  - Шшшш, - сказала Леся. - Держись покрепче, Ёлкин.
  Она махнула рукой и в мраморном потолке открылась большая круглая дыра. В нее сразу хлынул столб темной воды, растекся по залу, зашипел в огненной расщелине.
  - Ах да, мы же на дне реки, - вспомнил Витя. - А может, моря.
  Леся обняла его крепко и взлетела сквозь воду - быстро, стремительно, оставляя за собой след из светящихся пузырей. Через несколько секунд они уже парили в ночном небе, среди звезд. Под ними блестела лента реки, стоял лес, вдалеке виднелись горы.
  - Ты, Леся, как ракета-носитель, - крикнул Витя сквозь ветер. - Смотри, чтобы ступени отходить не начали.
  Она рассмеялась и поцеловала его.
  - Мне нравится летать, - сказала она.
  - Мне тоже, - ответил Витя. - Поэтому я - летчик.
  Они опустились на поляну в ночном лесу. Пахло мхом, соснами, разнотравьем. Витя обнял Лесю, поцеловал ее жадно, будто пытаясь забыть, что случилось, убедить себя, что все по-прежнему.
  Леся мягко отстранила его, посмотрела грустно.
  - Орфей, ведь ты обнимаешь лишь тень, - сказала она. - Помнишь, книжка была в серой обложке, мы читали у тебя на чердаке? Он шел обратно, а она следовала за ним. И он знал, что она там, но не смог поверить до конца и обернулся, уже у самого выхода из царства мертвых. И все пропало. Пока он сам не умер. Не помню, как, но как-то очень насильственно. И тогда уж они наобнимались вдоволь. Я помню, что кончался миф тем, как они блуждают по сумрачным полям, заросшим асфоделами.
  - Я не могу без тебя, - сказал он. - Не могу.
  - Ты же взрослый человек, Витя, - сказала Леся. - Взрослые делают то, что надо, через "не могу". Ты же офицер и отец маленькой девочки Тани. Иди к ней - и сделай так, чтобы она была сильной, веселой, счастливой. Чтобы знала, кто она. И никогда, ни на секунду, не сомневалась в твоей любви. А я тебя здесь подожду. Засею поля асфоделами. Понятия не имею, как они выглядят, буду ориентироваться на иван-чай.
  Поляна вокруг них проросла высокими стеблями, на них распустились свечи белых цветов, мягко засветились в темноте.
  - Как же ты будешь ждать так долго, Леся? - спросил Витя грустно. - Пока я проживу и умру, здесь пройдут сотни лет. Ты не сможешь меня найти - это будет все равно, как если бы ты жила в Ленинграде, а я сошел на берег где-то в Мурманске... Все уходят в смерть поодиночке, Леся. Так долго в летуме ждать невозможно. Это-то и невыносимо - знать, что я теряю тебя навсегда...
  Леся отошла от него на два шага, оделась в белый свет, подняла руки.
  - Я - слеза Озириса, - сказала она. - Для меня невозможного здесь нет. Смотри, Ёлкин.
  И она соткала вокруг Ленинград, потом Красную Площадь, потом плато Гиза. Полная луна сияла над пирамидой Микерина.
  - Я дождусь, Витя, - сказала Леся. - И я найду тебя. Иди, живи. Скажи моей маме, что я ее люблю. А что сказать Тане, ты сам разберешься.
  Витя кивнул, взял ее за светящийся подбородок и поцеловал. На этот раз ее губы ответили на поцелуй, и когда он отпустил ее, луна уже зашла за пирамиду.
  - Иди, Витенька, - сказала Леся. - Спасибо тебе, что ты меня освободил.
  - От Матвея? - спросил Витя.
  - От всего, - усмехнулась Леся. - Много, много раз.
  Она выбросила вперед чуть напряженные ладони и развела летум - Витя видел угол их квартиры, кроватку, уродливые красные обои.
  - Смерти нет, - сказала Леся. - И времени нет.
  Витя пятился спиной и глаз с нее не сводил, насмотреться не мог. Выпал в реальность, в пустую темную комнату с открытыми окнами, в апрельскую ночь.
  - Смерти нет, - сказал Витя. - Есть только любовь.
  Леся улыбнулась ему, прореха летума закрылась, и Витя остался один, в темноте, между гробом и детской кроваткой.
  Воронка над Лесей исчезла, и кулон на ее груди больше не светился. Витя потянул за цепочку и увидел, что остался только металлический диск с отверстием, камень исчез, как будто растворился в Лесе.
  Витя наклонился, поцеловал ее в ледяные застывшие губы и пошел на кухню заваривать чай в красном заварнике в белый горошек.
  
  Разбитые губы саднило, щеку стягивало от запекшейся под порезом крови, на вывернутую ногу было больно наступать. Из-под шкафа выглянула мышь, совсем маленькая, мышонок. Дернул чуткими ушами и исчез.
  Витя пил чай и думал о том, что если времени нет, то все происходит одновременно - он встречает Лесю, обнимает Лесю, хоронит Лесю, снова целует ее, а она смеется и тянет его к себе, в себя, за собой.
  За окном гремит гроза, дует ветер, цветут деревья, люди несут в дома новогодние елки, и идет снег, и дождь, и жизнь.
  Солнце огибает землю, выкатывается из-за горизонта сияющим апельсином, и забирается повыше, чтобы залить летним светом зеленую поляну, где девочка смотрит из леса на мальчика с книгой, а он - на нее.
  И девочка думает: "Он уже умеет читать" и "У него серые глаза".
  А мальчик думает: "Она - самое красивое, что может быть в мире" и "Люди такими не бывают, она, наверное, волшебная фея из леса".
  И между ними, в них, вокруг них - рождается любовь. Как теплый камешек, она со всплеском падает в мироздание, разрывая тонкую сияющую пленку его поверхности, от нее расходятся круги.
  Они идут, идут, идут по всем мирам, и вряд ли когда-нибудь перестанут, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"