Резник : другие произведения.

39_5 /тридцать девять и пять. температура тела/

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    LOVE IS ALL AROUND


39,5

  

(С) РЕЗНИК

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

2005

  
  
   Любимая доченька Иванка, родная моя!
   Не горюй! А если никак не получается, посмотри в окно: там деревья горюют и плачут, но мы-то с тобой знаем, что снова наступит весна, и они позабудут слезы. Никто не может сказать об этом деревьям, чтоб утешить их, потому что никто не умеет говорить, как листва или дождь или тростник. Никто, кроме тех, кто пишет стихи, остальные только молчат, как снег.
   Когда тебе плакать? Когда тебе унывать? Уныние - это снег. Каждая слезинка - это буковка. Горячая буковка из самого сердца. Мы их утираем кулачками или тряпочкой, и они высыхают. Они умирают. И там, где мог быть красивый стих, не остается даже мокрого места.
   Когда сжимается сердце и в горле давит комочек - напрасные люди думают: надо поплакать навзрыд. Они не знают, что этот комочек - маленький клубок строчек, из которых некоторым удается связать теплое стихотворение на зиму.
   Горюй, доченька. Грусти, когда одиноко. И если не получается стих - тоже горюй. Для сердца печаль - как зарядка для тела. Сердце становится шире и крепче.
  
   Целует тебя папа.
  
  
  

Владимир Резник, 1985

  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вчера она смеялась. В высоком бокале заходило солнце, в ее зрачках отражалось вино - ярко красные блики Хванчкары, игривый взгляд исподлобья - они втроем с вином и солнцем искрились ложным ощущением счастья, бескрайнего, абсолютного, невозможного.
   Не связанная с ней даже смерть казалась ничтожеством, грустной, непонятной шуткой, любое событие теряло смысл. Она одна лишь имела ценность, она и все о ней: каждая мелочь, несказанное слово, едва прикуренная сигарета, на второй затяжке умирающая в пепельнице тонкой струйкой дыма, ватные подушечки, тюбики и баночки, неизвестно с чем внутри и зачем их так много, - целый мир ее повседневного бытия; её месячные, её головная боль были катастрофой, её слезы вводили меня в транс. Я готов был на все, лишь бы не видеть её печальной.
   Однажды осенью, промозглым темным вечером она пообещала, что будет помнить меня всегда. Два странных слова - "всегда" и "никогда" - меня пугают. Я им не верю, как и всему категоричному. Но в тот момент, в тот холодный, сырой и хмурый вечер я так хотел верить, мне необходимо было поверить, и я пропустил мимо ушей неискреннее слово и заменил его изящным "иногда". Она будет помнить меня иногда. И это чудесно.
  
   С тех пор как мы не виделись, я успел подстричься одиннадцать раз. Больше всего я скучаю по тонким запястьям. Шорох босых ног цепочкой мокрых следов из ванной, розовые ступни, шелковая сиреневая рубашка, моя рубашка, которая сидит на ней, как халат, маленькое домашнее лето - пока она сушит волосы, и рукава рубашки колышутся, словно от ветра...
  
   Нас познакомили друзья. Она объелась мороженым и весь вечер болтала ногами под столиком кафе, говорила без умолку, то и дело задавая странные идиотские вопросы. Она не спросила, где я работаю, что я закончил, кто мои родители, ее вопросы казались глупыми и неважными и звучали так по-детски ("Ты любишь оливки? А почему ты не любишь оливки? А кидаться ими ты любишь?"), что я невольно вспомнил "Маленького принца". С самого начала я не мог отнести её ни к одному известному мне типу людей. "О человеке можно судить по книгам, которые он любит. И по фильмам, которые он смотрит. Этого достаточно". Теперь я действительно с ней согласен, по крайней мере, от части. Я провожал её домой и слушал в пол-уха пространный рассказ о том, что Набоков воспринимал буквы в цвете. Она не пригласила меня к себе, и на этом, наверное, нужно было поставить точку, но мне отчего-то хотелось увидеть её еще раз.
  
   -...И когда я чистила перец, в самой середине я нашла гусеницу! Представляешь? Я даже не думала никогда, что гусеницы едят болгарские перцы. И вообще, как она выжила до конца октября? Я положила её в банку и подкладывала туда перцы, я думала она умрет очень скоро, а она окуклилась, и тогда я поставила банку на шкаф и забыла, вообще про неё забыла, понимаешь?
   Мы виделись ровно месяц назад. Я с трудом вспомнил, кто она такая и абсолютно не представлял, откуда у неё взялся мой домашний телефон, к тому же тема разговора была весьма "впечатляющей".
   -...Я даже испугалась сегодня, когда на полу увидела тень какого-то насекомого. Эта гусеница стала мотыльком, а я-то думала, из них только бабочки бывают. Он сейчас летает вокруг люстры, уже часа два, наверное. Так странно, правда, что у меня дома в конце декабря под потолком летает мотылек, да? Как в сказке. А я даже не представляю, что с ним теперь делать и чем его кормить. Он умрет, судя по всему, и все из-за меня, если бы я выставила банку на балкон, он бы дожил спокойно до весны, мне надо было книжку почитать про гусениц. Он из-за меня умрет теперь...
   Её душераздирающий монолог закончился так же резко, как и начался. Впервые в жизни прослушав историю о чудовищно грустной судьбе гусеницы-мотылька, я не знал, что мне ответить. Честно говоря, я сперва решил, что у неё такая экстравагантная манера начинать близкое знакомство: наверное, я должен был её пожалеть и предложить встретиться, чтоб утешить. Более глупого повода для встречи, чем смерть перцеядной гусеницы я и представить себе не мог, хотя, с другой стороны - чем не повод? Я пригласил ее пойти выпить пива куда-нибудь, и действительно удивился, когда она ответила.
   - Нет, что ты, я должна быть рядом, когда он умрет. И спасибо большое, что не перебивал.
   Всё. Я даже не успел ничего сказать, но весь оставшийся вечер и весь следующий день не мог выбросить из головы этого идиотского мотылька - умер он уже или еще нет?
  
   - Расскажи о себе.
   - У мамы было трое детей - мы с сестрой и папа. Он всегда был на нашей стороне. И маме приходилось быть строгой со всеми нами, когда папа разрешал нам купаться по часу, не спать до двух ночи, есть мороженое вместо обеда... Выпал первый снег, мы так хотели пойти лепить снеговика, но у нас с сестрой была ангина, и даже папа был против. Утром снега уже не было, и мы плакали - от обиды, оттого, что снег растаял, оттого, что у нас была большая температура. А папа принес в комнату снеговика, такого маленького, на тарелке, но совсем-совсем настоящего, с морковным носом и веником из прутиков, оказывается, он выходил ночью на улицу и лепил снеговика, а потом спрятал его до утра в морозильнике... - она сопит и, кажется, вот-вот заплачет. Я не мог сказать ей ничего, более или менее похожего, и я слушал её, слушал то, что она считала нужным рассказать о себе.
  
   Мотылек умер через два дня. Я встретил её в баре, вместе с Б., нашим общим приятелем, который, кстати, нас и познакомил. Они собирались как следует напиться и идти танцевать в соседний клуб, где по вечерам играли рок-н-ролл; оба были довольно пьяны.
   - Тебе, наверное, хватит. Я не столько не люблю пьяных, сколько боюсь за них, особенно за девушек. - Не знаю даже, с чего я решил, что могу говорить ей так.
   Они переглянулись с Б., и оба расхохотались. Она потушила сигарету.
   - Единственное, что ты можешь сделать - напиться вместе с нами. - Они опять рассмеялись. - Можешь, конечно, не пить, но слушать морали весь вечер мы не намерены.
   Было очень шумно, и нам приходилось орать или молчать, зато я мог рассмотреть её повнимательней. Она вела себя несколько развязно, очень много курила, танцевала и пила, как сапожник. Я почти убедил себя, что передо мной её сестра-близнец: в моей голове как-то не укладывались вместе эта пьяная самоуверенная девица и сентиментальная любительница мороженого, насекомых и Набокова. Мы сильно напились в тот вечер, и под утро я пригласил их обоих ночевать к себе. Б. отказался, она же на удивление быстро согласилась, только спросила: - "Ты один живешь"?
   Утром я, наконец, рассмотрел ее, беззаботно спящую на моем гостеприимном диване. Тот редкий тип женщины, по которой никогда с уверенностью не скажешь, сколько ей лет. Она спала, свернувшись калачиком, положив под голову сложенные лодочкой ладони. Я вышел на кухню, сварил кофе и присел с сигаретой у окна. Часа четыре дня, а за окном уже совсем темно, как всегда в декабре; если просыпаешься поздно, не сразу поймешь, что за время суток.
   - Мне интересно, мы переспали или нет? - она стояла в дверях кухни в моей рубашке. Я даже вздрогнул от неожиданности.
   - А что, могли? И ты ничего не помнишь, так?
   Она грустно улыбнулась и присела за стол напротив меня.
   - А что твоя девушка? Расскажи мне про неё. Если хочешь. Мне почему-то кажется, что хочешь.
   - Ей сейчас двадцать семь, мы встречались около трех лет...
   - Неправильно, - она перебила меня. - У неё есть любимая игрушка?
   - Игрушка?
   - Ну, игрушка. У любимой игрушки всегда мордочка в варении или в каше.
   - Не знаю, честно говоря. Это важно?
   - Очень. - Она помолчала. - Значит, мы не спали?
   - А ты так спокойно относишься к сексу с первым встречным?
   - Ага. Секс - это просто секс. А ты всегда такой зануда?
   - Да нет, я просто старомодный, наверное.
   - Ага. И недолюбливаешь таких, как я?
   - Да нет. Скорее, интересуюсь такими, как ты.
   - Экзотика, верно? - она рассмеялась, и я вслед за ней.
   Мы выпили кофе, и я вышел проводить её.
   - Звони, если что, - сказала она уже из машины. - Вдруг тебе будет одиноко в новый год?
   - Я и забыл про новый год, честно говоря...
   - Значит, тебе и сейчас одиноко.
   - У меня нет твоего номера.
   - Значит, не звони! - пожала плечами и хлопнула дверцей машины.
  
   Мою девушку звали Марина. Обычная девушка двадцати семи лет, спокойная и скромная, всем своим видом воплощавшая домашний уют и тихое семейное счастье. Спустя два с половиной года после нашего знакомства Марина начала аккуратно перевозить свои вещи в мою квартиру, ненавязчиво давая мне понять, что наши отношения постепенно переросли в гражданский брак, который, в свою очередь, нелишне и узаконить. Я был другого мнения, и после недолгих объяснений Марина переехала обратно к себе. Наверное, она по-своему меня любила, однако я не считаю себя настолько безнадежным неудачником, чтобы жениться на женщине, не вызывающей ничего кроме здоровой эрекции и предвкушения сытного обеда. Спокойная Марина, уходя, назвала меня трусом, и здесь, конечно же, была права. Три года продолжать отношения, которые тебе нисколько не дороги, только из боязни остаться в одиночестве - что это, если не трусость?
  
   Почему-то мне очень хотелось поговорить с моей новой знакомой. Я узнал её домашний телефон в тот же вечер, но не смог застать её дома ни в тот вечер, ни в последующие дни. Наконец, она позвонила сама, вечером тридцатого декабря.
   - Зачем звонил?
   - Ты так уверена, что я звонил? - сказал, и тут же пожалел: блеф получился таким очевидным и жалким. Она помолчала, наверное, раздумывая, стоит ли говорить об этом вслух.
   - Предположила. Хочешь поговорить о своей девушке?
   - Да, в общем, не обязательно о ней, - я попробовал усмехнуться.
   - Хорошо. Готовь "Хванчкару".
   Через час, наконец, раздался звонок в дверь. За это время я успел сбегать в магазин, накрыть кое-чего на стол и даже слегка прибраться в своей берлоге.
   - У тебя совсем не пахнет елкой, - заявила она с порога.
   - У меня и нет елки. Даже искусственной.
   - Я так и думала, - она улыбнулась, доставая из пакета маленькую елочку. - Какой новый год без елки?
   Я распутывал связанную елку, пока она готовила глинтвейн на моей кухне. В джинсах и безразмерном свитере в красную полоску, без тени косметики на детском лице. Нельзя сказать, что я ожидал увидеть её в вечернем платье, однако такая естественность наводила на безрадостную мысль, что я абсолютно не интересен ей как мужчина, если, конечно, я хоть что-нибудь понимаю в женщинах.
   Мы разлили глинтвейн по чашкам, я погасил верхний свет, и мы сели за стол друг напротив друга.
   - Не годится, - произнесла она, задумчиво разглядывая маленькое облезлое деревце, сиротливо торчавшее из двухлитровой банки в углу кухни. - У тебя совсем нет елочных игрушек?
   - Совсем нет.
   - Глупый вопрос. Придется поискать что-нибудь подходящее. Помнишь Простоквашино? Хотя и это не обязательно, можно обойтись простыней и ватой. Так будет даже естественней. Тащи вату и какую-нибудь белую тряпку.
   Она закутала банку белым полотенцем, набросала немного ваты на ветки и присела на пол рядом с елкой.
   - Глинтвейн лучше пить на полу. Вообще на полу все вкуснее. О чем ты хотел поговорить?
   Действительно, о чем?
  
   - Кроме воспоминаний у человека ничего нет. Чувства ведь нельзя готовить впрок, верно? Но можно хранить в памяти воспоминания о них. Когда мне хорошо, я стараюсь запомнить любую мелочь. Какой был ветер, какой был день... Каждое слово, которое я сказала или хотела сказать. Потом достаю по кусочкам все, что сумела запомнить, и складываю в целую картинку. Зимой - как я купаюсь на озере ночью и смотрю на звезды, вода темная-темная и где-то там, внизу, мои белые ноги, как в невесомости, пахнет костром, и с берега играет музыка, не помню что...
   - А летом?
   - Летом? Прошлое лето. Белые занавески треплет сквозняком, очень жарко, я мокрая от пота, я очень устала, но мне хорошо, я смотрю на его руки...
   - Перестань.
   - Тебе это неприятно?
   - Дело не в этом.
   - А в чем?
   - Ты любила его?
   - Конечно. В тот момент.
  
   О том, что мне тридцать семь, и я не знаю, чем занять себя по вечерам? О том, что я никого не люблю, что у меня нет даже собаки, которую я мог бы полюбить, и я не считаю себя инвалидом? Что я не чувствую потребности любить, мне скучно жить дальше, я не знаю, куда девать пять вечеров и два выходных?
   Я не ответил. Мы пили глинтвейн и молчали, я присел на пол рядом с ней и елкой.
   - Когда люди умеют говорить друг с другом - это здорово. Но гораздо важнее, если они умеют друг с другом молчать. - Она вздохнула. - Моя знакомая любила "плохого парня". Она приехала к нему мириться совсем пьяная, для храбрости, и застала у него гостью.
   Он вытолкал её за дверь, они подрались, он хватал её за волосы из-за какой-то случайной девицы. Она зашла в бар и выпила еще, а потом села не в ту машину, даже не смотрела, куда едет. За каких-то три часа с ней столько всего случилось. А утром она рассказывала все это мне и смеялась. Над своим парнем, над тем ублюдком из машины и над собой, смеялась, чтобы не относиться серьезно, чтобы не зациклиться на собственной боли. Мы вместе смеялись, но это было, как если бы мы молчали вдвоем. Просто чтобы не говорить серьезно, когда слишком больно, приходиться смеяться оттого, что нельзя молчать. Оттого что и так слишком тихо. Знаешь, на душе так бывает тихо, что еле слышишь собственные мысли, потому что боишься их слушать, и мозг их блокирует.
   - Депрессия или тоска, да?
   - Гораздо хуже. Просто тишина. На душе. Абсолютная вязкая тишина, которую боишься нарушить.
   - И что потом случилось с этой девушкой?
   - Это не важно, главное - уметь молчать вдвоем. На одной волне, понимаешь?
   - Стараюсь. Ты останешься?
   - Обязательно. Если захочу.
   - У тебя есть кто-нибудь?
   - У меня всегда кто-нибудь есть.
   - Ясно.
   Естественно, она не захотела.
  
   - Зачем ты так много пьешь?
   - Это компромисс. Иначе ведь можно свихнуться. И потом, это у меня наследственное. Людям, у которых слишком чувствительное сердце, приходится пить, иначе можно сойти с ума.
   - Ты действительно в это веришь?
   - Нет. А ты?
  
   А на следующий день был новый год. Я собирался провести еще один нудно-праздничный вечер в кругу похожих на меня людей. Я позвонил ей около восьми вечера.
   - Ты просила звонить, если мне будет одиноко в новый год.
   - Он еще не наступил. Тебе не с кем его встречать?
   - Ну, не то, что бы... просто мы могли бы где-нибудь пересечься часа в два.
   - Исключено. В два у меня дома соберется уже человек двадцать, я не смогу от них сбежать.
   - Может быть, попозже?
   - Вряд ли. Во всяком случае, никак не раньше восьми утра.
   - Понятно.
   - Я тебя не могу пригласить. Я потом объясню почему. Позвони ближе к восьми, если не забудешь, хорошо? - и повесила трубку.
   Весь разговор - меньше минуты.
  
   Когда в последний раз я праздновал новый год до восьми утра? Года четыре назад, наверное. Одинаковые красные колпачки на головах подростков, светящиеся надписи на витринах, деды морозы, гирлянды - из года в год; мандарины на елке, подарки под елкой, - я легко угадываю по разноцветным коробкам, что там внутри, от кого, из какого магазина...
   "Очень жаль", - сказал я вслух сам себе.
  
   Когда я появился у Макса, все гости уже были в сборе: сам Макс с женой, еще две пары и Марина с её новым приятелем. Салаты, разговоры ни о чем (в лучшем случае, о звездах шоу-бизнеса, в худшем - об общих знакомых), и, конечно же, телевизор. Курили на кухне. На одном из перекуров я остался один на один с Мариной.
   - И как ты живешь? Я слышала, у тебя новая девушка.
   - Нет. Пока нет. - Я в очередной раз подумал, что любопытство, все-таки, основная движущая сила любой женщины. Даже когда вы уже не вместе, её очень интересует твоя личная жизнь. Откуда мне было знать тогда, что дело не женщинах, а в чувствах. Если ты что-то испытывал к человеку, конечно же, тебе очень интересно - что с ним теперь? Марина, наверное, ждала от меня какого-то вопроса. Я молчал. Мне действительно не интересно ни как она живет теперь, ни как она жила со мной. Какая разница?
   После первых двух бутылок вина разговоры стали более искренними и откровенными, обсуждаемые темы - как будто интересными, глаза - веселыми; но мне, тем не менее, все больше хотелось спать. Последний раз, когда я действительно получал удовольствие от нового года, был, наверное, лет в двадцать пять. Вообще от праздников. Теперь всё стерлось, смешалось в кучу, я только устаю на подобных вечерах, и каждый раз думаю - зачем я пришел, когда знал, что будет именно так? Традиция? Не нужная, но, увы, неизбежная глупость подвергать себя подобным "обязательным присутствиям" только оттого, что так принято, что иначе нельзя, что сидеть одному в новый год в принципе "не прилично", и придется скучать в компании когда-то близких людей просто для того, чтобы их не обидеть. Лет в двадцать я плевать хотел на всю эту ерунду. А теперь у меня нет выбора - я легко мог бы остаться дома. Но дома слишком тихо, слишком одиноко, я не могу физически выносить это состояние в такой праздник как новый год.
   Мои друзья, люди, с которыми я отмечал этот праздник, и сами хотели бы все изменить - свою жизнь, свое прошлое, свои воспоминания... Макс - единственный, пожалуй, из-за кого я вообще пришел (честнее - мне и пойти-то было некуда, но если бы не он, я бы остался дома). Мой самый близкий друг, он не столько знает, сколько чувствует, что мне скучно. Ему и самому скучно, но он уже не в силах изменить сложившийся порядок, послать все к чертовой матери и оторваться на полную катушку. А я?
   Она позвонила мне около трех. Я ждал этого звонка, я ждал его весь вечер, но я был уверен, что она не позвонит. Мы поздравили друг друга, чего-то пожелали. Я был так рад, спьяну мне начинало казаться, будто от этой девушки зависит какой-то новый виток в моей судьбе.
   - Я еще даже не напилась! Вот звоню тебя спасать с душной вечерины! Приезжай сюда. Здесь человек двадцать пять, все свои и не дадут тебе скучать и спать. И я здесь.
   - Может, ты ко мне? - я хотел остаться с ней вдвоем, тем более, в такую ночь.
   - Ты сюда. Или никак.
   - Хорошо. Чего-нибудь взять?
   - Все есть. Можешь, разве что, взять розы для меня.
   - Легко.
   Я очень быстро попрощался с друзьями и почти выбежал на улицу. Найти розы и поймать машину в новый год совсем не сложно, вопрос лишь в деньгах. Ехать предстояло на другой конец Питера, и прозвучавшая сумма все-таки удивила меня. И зачем розы? Вспомнилось что-то из Ахматовой. Сто лет назад цветы в новый год были так же обязательны, как теперь елка.
   То ли от предстоящей встречи, то ли от выпитого вина настроение заметно улучшилось. По крайней мере, мне больше не было скучно. Отыскать нужный дом среди десятков точно таких же оказалось не так-то просто (поэтому я не люблю районы новостроек), зато найти её квартиру не составило труда - оттуда доносился такой гам, что, казалось, там вовсе не двадцать человек гостей, а рота пьяных солдат. Дверь открыл незнакомый молодой человек. Открыл, не глядя на меня, развернулся спиной и удалился куда-то вглубь квартиры, разговаривая по сотовому телефону. Я не привык к подобным встречам, хотя на школьных вечеринках так, помнится, было принято: этакий особый вид гостеприимства - раз позвонил, значит заходи. Судя по всему, компания и впрямь собралась очень теплая. Тем не менее, я застыл в прихожей, ожидая, что она вот-вот появится. Напрасно. Я простоял там, наверное, минут десять, невольно слушая и наблюдая за абсолютно незнакомыми мне людьми, шатающимися туда-сюда по коридору, кто с бокалом, кто с сигаретой. Честно говоря, я уже готов был уйти, настроение испортилось, и я всерьез задумался, зачем меня вообще сюда понесло, когда ко мне в прихожую вышел парень с сотовым, открывший мне дверь.
   - Слушай, братец, тебе, видимо, надо расстилать красную дорожку или что-нибудь в этом роде, да? Ах да, тапочки, - сказал так приветливо, как будто мое появление было чем-то само собой разумеющимся. И полез куда-то в шкаф.
   Наверное, я действительно сноб - не столько обладаю хорошими манерами и соблюдаю правила хорошего тона, сколько требую этого от других, не брезгуя ни малейшим поводом показать свою "воспитанность". Действительно, что плохого в том, что люди приходят в гости как к себе домой, без лишних слов и проволочек? Надо было сразу проходить и идти искать её, но в ней-то, наверное, и было все дело: я надеялся, что она меня встретит. Хотя бы розы заберет!
   - Я Артем. Мне поручили тебя встретить, но я, по-видимому, чуть не провалил задание, - он засмеялся.
  
   - Ты замечал, что оригинальные люди тоже похожи друг на друга? Своей оригинальностью. Своими привычками и поведением. Увы, это так. Но все же они лучше обычных. Потому что их меньше. И они все-таки хоть в чем-то разные. Одинаковых я не переношу. Похожих друг на друга мыслями, идеями, образом жизни.
   - В смысле, вот Толик - он наркоман, вот Наташа - она стриптизерша, вот Гоша - он гомик...
   - Вот видишь! Ты даже мыслишь как "одинаковые". Интересный человек необязательно гомосексуалист или наркоман. Молодые парни и девицы, претендующие на "светскую гламурность", обязательно должны слыть гомосексуалистами и лесбиянками, или, на худой конец, водить с ними дружбу. Это что-то вроде высокой моды: никто не знает, что это и как это носить, но никто не осмелится признаться, что очередная коллекция господина "Н" - полный абсурд и какофония цвета. В любом случае, все это никакого отношения не имеет к интересным людям.
   - И все твои друзья "не такие"?
   - Не все. И не во всем. Они разные, хотя я стремлюсь сократить количество, чтобы улучшить качество, если конечно, так можно говорить о друзьях.
   Я был уверен, что нельзя. Но промолчал.
  
   Она позвонила через неделю. Я так и не нашел её в новый год. После того как мы обошли всю квартиру, Артем предположил, что она незаметно выскочила к соседу на второй этаж. Мне ничего не оставалось, как уйти. И вот - пожалуйста, как ни в чем не бывало, - в телефонной трубке жизнерадостное приветствие:
   - Как твои праздники проходят?
   - Да так, с попеременным успехом.
   - Не хочешь разговаривать?
   - Мне кажется, что для начала тебе следовало бы объяснить мне кое-что.
   - Тебе никто не говорил, что ты выражаешься как учитель физики на пенсии? - смеется в трубку. - Я буду у тебя через сорок минут.
   Да уж. Может быть, мне надо уйти, или у меня дела, или еще что-нибудь. Подумал про себя и пошел за "Хванчкарой".
   - Я, наверно, останусь ночевать, - я сделал вид, что не удивился, - у меня дома подруга с мальчиком, им надо помириться. Может быть, им дня не хватит на это, - улыбается, собирая глаза в хитрющие щелки. - Ты же не против? Вот, смотрю и "Хванчкары" прикупил. Или против? Ну, не молчи уже, хватит обижаться, - и смотрит, не моргая, в глаза.
   В этот раз мы расположились в гостиной, на диване с подушками, я принес два бокала вина. Говорить не хотелось. Она начала сама. Что она такая, какая есть, не хотела меня обидеть, вышла к соседу, думала ненадолго, не ожидала, что я так быстро приеду, почему не спустился к соседу, почему не подождал с Артемом, там все равно было веселее, чем там, откуда я приехал, иначе бы не приехал, не так ли, как я могу обижаться, если мы только друзья, если мы еще даже не самые близкие друзья, на что вообще тут обижаться... Я слушал, не перебивая, в пол-уха. Когда говоришь с женщиной, нет смысла сражаться с ней в красноречии, нет нужды искать логику в ее рассуждениях, если ее цель - убедить тебя в чем-то, в чем ты и сам жаждешь убедиться. Вся эта несвязная тирада, видимо, должна была заменить обычные извинения.
   Курили на кухне в темноте, разглядывали облезлый, местами черно-ледяной, местами асфальтово-песчаный тротуар, слежавшийся по обочинам снег, грязный, по-весеннему серый.
   - Ну вот! Кто-то не дождался даже старого нового года! - она кивнула на выброшенные елки. - Ужасное зрелище. И первое в году воспоминание о смерти. Как всегда. С новым годом!
   Елки и впрямь смотрелись удручающе: голые тонкие ручки-прутики, сбитые крестовины внизу стволов, несколько жалких серпантинов. Пару недель, пока жильцы, наконец, не выбросят их все, дворники будут собирать их в кучу за помойкой. А дети - каждый день - растаскивать и строить крепости, сажать леса, продираться сквозь бурелом... А потом елки все-таки сожгут, снимут разноцветные гирлянды, завернут бумагой блестящие игрушки и уберут в картонных коробках на антресоли.
  
   Раньше я очень любила новый год. Я даже записывала все, что случается со мной в новогоднюю ночь. Любую мелочь. И сравнивала записи за каждый год. И каждый год праздника становилось все меньше. Все скучней. Однажды тридцать первого декабря я просто лягу спать в одиннадцать часов вечера.
  
   - У меня почему-то сложилось впечатление, что у тебя совсем нет подруг. Только приятели.
   Она кивнула. Прикурила новую сигарету.
   - Ты хочешь знать почему?
   - Ну, если это не секрет, конечно...
   - Одна не искренна и хочет казаться лучше, чем она есть. Вторая эгоцентрична и эгоистична. Третья переживает собственную жизнь как захватывающую драму и вместо борьбы ждет вручения "Оскара". Четвертая, видимо, ждет "Пальмовую ветвь", - она грустно улыбнулась. - И потом, у одной работа, у другой ребенок, у третьей ребенок и работа, у четвертой ни того, ни другого. Достаточно?
   - Вполне. А приятели лучше?
   - Да нет. Наверное, дело в том, что на мужчин я смотрю сквозь пальцы. Вообще человеку достаточно быть веселым и оригинальным, чтобы быть моим другом.
   "Веселым и оригинальным". Интересно, что она думала обо мне.
   - Тебя я пока не знаю, - произнесла она, предвосхищая мой вопрос. - Ты ни то и ни другое. А что-то третье, видимо. - Она немного помолчала. - Дружба - это очень тонкая и хрупкая вещь. Так называемая "духовная близость", некая общность интересов и взглядов - редкость. Бежим от одиночества в разговоре, но там, где нужно слушать - не слушаем, а мысленно выбираем, что бы вставить такого "по теме" о себе. И сами же потом удивляемся невнимательности собеседника. А ты - ты умеешь слушать... Может, пойдем уже спать?
   - Где тебе постелить?
   - Без разницы. Или у тебя есть конкретное предложение? - она, наконец, улыбнулась.
   - Да нет. Пытаюсь быть гостеприимным.
   Когда я проснулся, она уже ушла. Аккуратно сложила постельное белье на краю дивана в гостиной, вымыла бокалы и пепельницы. Я тщетно пытался найти записку или какую-нибудь ее вещицу, забытую, оброненную, закатившуюся. Иногда женщины оставляют что-нибудь подсознательно, чтобы вернуться. Но не в этот раз. И не эта женщина.
  
   - Ты вообще не собираешься рожать детей?
   - Я не готова. Потому что вырастить и воспитать - это не одно и то же... И вообще, люди часто хотят детей, чтобы воплотить в них все то, что не удалось самим. А я уже пережила тот период, когда хочется, чтоб твои будущие дети хорошо учились и умели и знали все, что ты сам не успел.
  
   Моего шестилетнего племянника как-то взяла к себе с ночевкой наша общая с сестрой подруга. Они спали на одном диване, а утром выяснилось, что малыш постеснялся ночью бродить по незнакомой квартире и описался. Подруга тактично "ничего не заметила" и застелила кровать. Когда же она стала собирать вещи ребенка, чтобы отвести его домой, она "никак не могла найти" штанишки от пижамы, которые явственно торчали из-за комода. Она вышла в другую комнату и сказала: "Тема, я никак не могу найти брюки от твоей пижамы. Может, ты сам поищешь? На пакет, бросишь туда". Конечно же, он с радостью выполнил ее просьбу, уверенный, что ночное происшествие точно осталось незамеченным. Вот так, мне кажется, у людей появляется здоровое чувство собственного достоинства... Я уверена, маньяки не появляются просто так. И это, в первую очередь, ответственность родителей. Осознать всю значимость и важность воспитания нового человека, человека, которого они производят на свет.
   - А ты? Тебя как воспитали? Если ты, конечно, сумеешь быть объективной.
   - Постараюсь, по крайней мере. Однокурсник рассказал, что только что нашел в абсолютно пустой аудитории очень интересную и дорогую книгу о рекламе. Я сказала: "Ну, так покажи её!" Он посмотрел на меня как на больную и неподдельно трагичным голосом произнес: "Я не мог её взять. Хозяин, наверное, уже ищет её! Хотя, возможно, ты права, надо было отнести её в гардероб..." Вот так. Я не только взяла бы книгу себе, я была уверена, что так поступит любой другой, а там уж посмотрит, повесят ли объявление о пропаже или нет... Я объективна?
   - Вполне. По крайней мере, ты не лукавишь сама с собой.
  
   - Когда я училась на первом курсе, я частенько добиралась до института на 46 маршрутке от Горьковской. И почти каждый день встречала на остановке хромого парня. Он, видимо, переболел полиомиелитом, потому что он не просто хромал, он еле ходил. Каждое утро, встретив его, я специально, намеренно ловила его взгляд, улыбалась ему самой лучшей своей улыбкой, без тени жалости и сострадания, как мне казалось. Мне хотелось сделать для него что-то хорошее. Так он был некрасив, жалок и убог, что я почти чувствовала стыд за собственную нормальность, когда он залезал, долго-долго, потихоньку на сидение маршрутки, пока кто-нибудь не помогал ему, подтягивая, подавая в след костыли. Я думала: однажды мы подружимся, я буду терпеть его общество, помогать ему, и буду горда самой собой, какая я хорошая, какая я чудесная. Один раз мы сидели с ним друг напротив друга, и, наконец, столкнулись глазами. Мне показалось, он видит меня насквозь - мою жалкую, тщедушную готовность к псевдо-дружбе, мою такую обычную, привычную для него жалость - ему хватило пары секунд, чтобы мне стало действительно стыдно и неудобно. С тех пор я никогда не смотрела в его сторону, и, думаю, только за это он, наконец, был мне благодарен.
  
   Я знал, что она не объявится в ближайшие дни, а пропадет, как минимум, на неделю. В пятницу вечером я как будто случайно заглянул в её любимый клуб, где играли живую музыку. Она пила с музыкантами, которых, казалось, знала давным-давно, и выглядела ужасно пьяной, хотя было всего-то одиннадцать вечера. Танцевать она почти не выходила, по сторонам не смотрела, только пила, курила и оживленно беседовала с солистом. Я взял себе пива, и когда музыканты после перерыва поднялись на сцену, направился к ней.
   - Только не пытайся сделать вид, что ты просто проходил мимо.
   - Не очень-то дружелюбное приветствие, - я улыбнулся.
   - Не очень-то красиво с твоей стороны садиться за столик музыкантов, с которыми ты не знаком.
   - У тебя, видимо, плохое настроение, да?
   - Не в этом дело. Такое впечатление, что ты за мной шпионишь.
   Наверное, я мог бы обидеться. И, скорее всего, я имел бы на это право, но ведь я действительно специально пришел и следил за ней.
   - Я звонил тебе, но не застал дома. И сотовый выключен.
   - Выключен. Я сегодня пью. И что же ты хотел?
   - Хотел пригласить тебя на пикник с моими друзьями. Завтра. - Я сочинял на ходу. В конце концов, если она согласится, я смогу что-нибудь быстренько придумать.
   - Нет. Я не смогу поехать.
   Мы помолчали. Она - видимо намеренно, ожидая, когда я, наконец, уйду. Я же просто не знал, что сказать.
   - Хорошо. Может, в другой раз.
   Она молча закурила, выпустив дым мне в лицо.
   - Я просто почему-то подумал, что мы друзья. Извини.
   Уже в машине я поймал ее SMS: "Ya budu pit vsu noch, i ne smogu rano vstat. V drugoy raz, horoso? Mi - druzia." А в семь утра она разбудила меня бешеными звонками в дверь. Странно, я почему-то думал, что так оно и будет.
   - У меня кончились деньги, - снимая ботинки. - Как раз хватило, чтоб добраться до тебя.
   Прошла в гостиную и села на диван.
   - Можно я здесь покурю? - закурила, не дождавшись моего ответа. - Я уже сейчас с ужасом думаю, как плохо мне будет с утра.
   Я вышел на кухню за пепельницей, а, вернувшись через полминуты, понял, что она спит. Сидя. Вытащил сигарету из пальцев, осторожно снял крутку, уложил, накрыл пледом и пошел досыпать.
   Она проснулась в четыре. С ноутбуком на коленях, обложившись полупустыми чашками с кофе и пепельницами, полными окурков, я пытался доделать отчет, когда услышал за спиной:
   - Ну-ну. Картина маслом. Наш положительный герой работает даже в выходные. - Она зевнула, заглядывая поочередно в чашки. - Есть что-нибудь попить?
   - В смысле, выпить?
   - Похмелиться - значит сознательно уйти в запой. - Чай и аспирин подойдут. Ты очень разозлился на меня?
   - За что?
   - За незапланированный визит.
   - Разве от тебя можно ожидать чего-то запланированного? - сказал, как мне показалось, слишком серьезно.
   - Да уж. Такая я. Вот, испортила тебе "тщательно спланированный" пикник. Так ведь?
   - Погода - дрянь, - солгал я. - Пикник отпал сам собой.
   - Понимаю. - И посмотрела на меня с нескрываемой иронией. Или мне показалось?
   - А есть ли что-нибудь съестное в твоем "центре реабилитации потомственных алкоголиков"?
   - Весь холодильник - твой.
   Оказалось, она умела готовить. И уж чего я совсем не ожидал - весьма неплохо. После завтрака (или обеда?) она отправилась в душ, а вернувшись на кухню в моем большом халате, который очень аппетитно висел на ней, изрекла:
   - Ничего. Ни одной полезной баночки. У тебя что, кроме меня никто из девушек не остается ночевать?
   - Тебе действительно интересно?
   - Не-а. Так просто, искала какой-нибудь крем для лица.
   Она засобиралась домой. Мне так хотелось попросить её остаться. Еще утром я рисовал себе картину тихого, почти семейного вечера вдвоем, с ужином, просмотром кино и разговорами.
   Последние полгода, даже, может быть, год, смутно ощущая одиночество в каждом углу своей пустой квартиры, я тщетно искал причину собственного навязчивого беспокойства, создавая "элемент присутствия" бормочущим телевизором - если я на кухне, или радиоприемником - если в гостиной. Каждый из нас одинок в своем маленьком мире, мире, поделиться которым до конца невозможно ни с кем. Но быть одиноким в кругу близких людей и быть действительно одиноким - это два противоположных полюса. С близкими мы одиноки "внутри себя". Когда же мы действительно одиноки, мы - одни и внутри, и снаружи; настолько, что даже некому сказать: я одинок.
   Я смотрел, как она одевает ботинки.
   - Возьми деньги на машину.
   - Зачем это? - усмехнулась, не поднимая головы.
   - Ты же сказала вчера, что у тебя кончились деньги.
   - Я не пытаюсь играть с тобой. Я приехала только потому, что ты хотел меня видеть. У меня нет денег, точно так же, как ты устраивал пикник. Но ты играешь до конца, а я - для вида. Чтобы попадать в твой "сценарий".
   - Тогда останься. Пожалуйста. Я опять хочу тебя видеть. - Я попробовал сказать это полушутя, но вышло, наоборот, как-то неестественно серьезно.
   Она покачала головой.
   - Я позвоню.
  
   Больше всего? Людей, которые считают череду своих мелких личных неурядиц достаточной для "уставания" от жизни настолько, чтобы отдыхать от неё, растрачивая время на просмотр бессмысленных кинофильмов и чтение (чтение ли?) пустых книг, употребляя словосочетание "неотягощенные смыслом" без тени иронии. Одна знакомая, в ответ на мои, довольно-таки резкие замечания по поводу её пристрастий в литературе и кино, сказала примерно вот что: "... и вот, я иду с работы домой, часов восемь, тащу папку с документами, толкотня в метро, дома Настя, ремонт, а она так часто болеет. И я не хочу думать ни о чем. Вообще ни о чем. Я хочу уложить дочь, уставиться в экран и посмотреть глупую комедию, посмеяться..."
   Увы, кажущееся развлечение не сделает ее счастливей. Она и тысячи таких же мужчин и женщин, обкрадывают себя. Им даже не приходит в голову, что чужая полноценная жизнь, рассказанная талантливым рассказчиком - писателем ли, режиссером, - полная настоящей горечи (ведь только способность печалиться делает нас людьми), обогатит ее собственную жизнь, и ее личные мелкие "проблемы" покажутся камнями на обочине. Может быть, даже сделает оптимистичный вывод, что у неё-то как раз все хорошо! А если навеянная сюжетом грусть окажется невыносимой, всегда можно успокоить себя: "Это ведь выдумка, правда?"
   - Этим людям... Возможно, они попросту не способны на такое восприятие жизни?
   - Не способны - подходит. Сердце - такой же орган, как и все другие. Чтобы почки работали нормально - нужно много пить. Чтоб работал мозг - много думать. А для сердца переживания - зарядка. И, конечно же, перестав "упражняться в сострадании, становишься вот таким "не способным" инвалидом. Печаль - это Дар. И разум всегда печален. И одинок. Буковски говорил: для того, чтобы чувствовать себя счастливым, ему нужна лишь тоска. И печатная машинка.
  
   Еще я очень не люблю баранов. Тех, кто слишком увлечен формой, а не содержанием. Для кого внешняя вежливость важнее честной открытой неприязни. Тех, кто порядочным человеком признает лишь умеющего есть лангуста с помощью четырех приборов. Самое грустное, что слегка разбогатевшая интеллигенция - действительно в это верит. А подражающая им сильно обогатившаяся "чернь" - те, что успели набить карманы, но не нашил время на чтение книг, - старается быть похожей.
  
   Я не был влюблен. Наверное, потому, что даже в мыслях не пользуюсь производными чудесного глагола. Мне просто ее не хватало.
   Февраль подходил к середине, а зима к концу. Разбуженная раньше времени случайной оттепелью, весна улыбалась из луж, а трамваи улыбались весне, подмигивая солнечными зайчиками окнам домов. Я глазел из окошка кафе на Садовую, на прохожих, безнадежно пытаясь придумать занятие на остаток субботы, когда, наконец, появился Б.
   Мы пили коньяк, перекидываясь ничего не значащими фразами о погоде, весне (!), об общих знакомых, когда к моему огромному удовольствию Б. вдруг заговорил о ней, и я с плохо скрываемым интересом принялся его расспрашивать.
   - Я смотрю, ты как-то пристрастно интересуешься ею? - Б. хохотнул, - не зря, естественно. Но зря так серьезно.
   - В смысле? - Я и раньше знал, что когда-то их связывало нечто большее, чем дружба. Тем интереснее мне было услышать его мнение.
   - В прямом. Тебе кажется, что она с тобой играет, так? - Я молчал. - Намеренно тебя дразнит, разжигает интерес? Так вот, это все - чушь. Она с тобой не играет и не водит тебя за нос. - Он вздохнул. - Она об этом и не думает. Ты обманываешь сам себя.
   - А ты? - вопрос прозвучал так тихо, что Б. скорее угадал, чем услышал.
   - Я ни о чем не жалею. Если тебе хочется переболеть - болей. Только не думай, что это на всю жизнь. Она не создана для гнезда. Пару лет назад, на день Святого Валентина она прислала мне открытку с надписью: "Люби любовь. Но не люби мужчину". - Он засмеялся. - В общем, весьма своеобразным способом она объяснила мне суть собственных чувств и наших отношений.
   - Может быть, она... Её кто-то сильно обидел и теперь она боится привязаться?
   - Может быть. Только это давно уже не моя проблема.
  
   Я позвонил ей четырнадцатого февраля.
   - Давно что-то ты не звонил! - вместо "привет".
   - А сама?
   - Что сама?
   - Ну, вообще-то когда мы в последний раз виделись, ты сказала, что позвонишь.
   - Ну да? Подумать только, я так сказала? Забыла, видимо. Ну да ладно, ты что сегодня вечером делаешь?
   - Ничего. ("Как обычно", - подумал про себя).
   - И хорошо. Приходи в гости, у меня сегодня дружеская вечеринка с вином и свечами.
   - Как в новый год? Куча народу, а самой тебя не будет?
   - Не ной, зануда. И приходи в семь.
   - Нет. - Я вздохнул.
   - Нет? - в ее голосе наконец-то прозвучала нотка интереса.
   - Я хотел пригласить тебя куда-нибудь. Без друзей.
   - Свидание?
   - Видимо, да.
   - Хорошо. К одиннадцати вечера я уже смогу слинять. Где?
   - Встретимся у Дома Книги в полдвенадцатого, идет?
   - Хорошо.
  
   Я был на месте в десять минут двенадцатого. И вот, наконец (даже странно, что она ничуть не опоздала), - туп, туп, туп - звонкие подошвы тяжелых мальчишеских ботинок с круглыми носами, синяя курточка, неимоверно длинный черный шарф и (обязательно!) рюкзак на спине.
   - Я придумала, как мы проведем это свидание!
   Странно, я даже привык уже к тому, что она никогда не здоровалась, каждый раз как будто продолжая начатый когда-то разговор. Однажды я даже спросил ее об этом, и она сказала: "Зачем начало? И зачем конец? Я создаю себе иллюзию, как будто мы молчали. Давно. Вдвоем. Что мы не расставались".
   - И как же? - спросил я, еле удержавшись от положенного "привет!".
   - Мы пойдем в Интернет-кафе. Сядем в разные углы, и будем говорить по ICQ.
   - А смысл? Когда мы уже встретились? Живьем?
   - Не будет невербального общения. Ты никогда не думал, зачем сетянам смайлы? Чтобы придавать словам нужный тон. Но, тем не менее, я никогда не стану смеяться не смешной шутке. Даже если пошлю в ответ смайл - из вежливости. А в жизни мы часто реагируем на слова собеседника общепринятыми штампами. И потом еще ролевая теория: вот Петя, Петя веселый, Петя всегда смешно шутит, сейчас Петя пошутит, и будет как всегда смешно... Понимаешь?
   Темно. Накурено. Компьютеры лучше, чем я думал. Пиво - хуже. Публика весьма своеобразна, в основном, - молодые мальчики и девочки. Мальчиков больше. Однако, я не вызвал особого интереса: видать, люди моего возраста - здесь все-таки не редкость.
   - Садись в этом зале, а я пойду во второй. Мой ник - Jumbo. Я должна буду тебя узнать по первой фразе. Всё, пока-пока.
   Питерских Jumbo было несколько, к счастью, только два он-лайн, один из которых - мальчик. Jumbo девочке я отправил сообщение:
  
   - До Набокова первым об "audition colorИe" писал Чехов. Рассказ "Дома".
   - Пароль на пять с плюсом!!! Я тебе пиво заказала, сейчас принесут.
   - Спасиб за заботу.
   - Ну! Задавай мне вопросы! Ты же давно хотел о чем-то поговорить.
   - Я хотел увидеться.
   - Мы уже увиделись. Ну и?
   - Твой любимый писатель?
   - Это скучно, я уже говорила.
   - Хорошо. Можно про Б.?
   - Валяй.
   - Как вы познакомились?
   - В моем любимом клубе. Он с приятелем прилип ко мне с подружкой.
   - И?
   - Мы пошли ночевать к нему. Была какая-то странная январская теплынь, почти плюс десять, мы очень долго не могли поймать машину и брели по обочине дороги по колено в жиже, а Б. декламировал на всю улицу: "Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском..." Этим он меня и покорил.
  
   - Только познакомились и пошли к нему?
   - О, моралист! Ну ты и зануда. Чего тянуть-то? Наоборот, когда секса сразу не происходит, мужчина почему-то автоматически переводится в разряд "друзей", так и не став любовником. Даже не знаю, отчего у меня так случается.
  
   - То есть, у меня уже нет шансов? : )
   - Ну, не совсем. Я тебя пока не сбрасывала со счетов.
   - Радует.
   - Да ты ко мне и не приставал с этим вопросом. : )
   - Как-то не было момента подходящего.
   - С разными мужчинами по-разному. Иногда приятно потянуть время.
   - То есть, я тебе в этом плане интересен?
   - Ну, я же пришла к тебе на свидание?
   - Значит, да?
   - Давай в рифмы играть?
   - ???
   - Моноримы. Вот, например, я начну:
   Кончилась ночь. На своей колеснице
   Ра выезжал. На запятках возница...
  
   - ... День начинается новой страницей
   Солнце восходит, а мне все не спится...
  
   - Вообще, рифмовать глаголы - дурной тон. Заметь - я рифмовала существительные. : ) Но раз уж ты начал!
   Спи! И пускай тебе ночью приснится
   Сказка чудесная: царь и царица
   Будут в огромном дворце веселиться:
   В башне, где в клетках забавные птицы...
  
   - Ты предлагаешь в их быт углубиться?
   - Я предлагаю забыть и напиться.
   - Чокаюсь пивом с тобою, девица.
   - За встречу. У тебя хорошо получается. Попробуем серьезно? Штамповано, конечно, но все равно развивает:
   Хочу тепла. Но от него бегу.
   Так жаль! А по-другому - не могу.
  
   - Растрачивать чувства для сердца - накладно.
   Ведь молодость кончится очень внезапно.
  
   - Не убегу от этого тепла -
   Останется лишь пепел и зола.
   А так - нас греет сердца уголок,
   Где тлеет и не гаснет уголек.
  
   - Я радуюсь, глаза отвел украдкой.
   Я не хочу разгадывать загадку.
  
   - Браво! Да ты поэт!
   - Смеёшься?
   - Нисколько.
   - А ты пишешь стихи?
   - Я знала многих, кто писал, и пил.
   Кто пьет, и пишет. У меня ж - проклятье:
   Мелькает в свете фонарей запястье,
   К утру пустая ручка без чернил,
   Но даже автору - прочесть не хватит сил.
  
   - В смысле?
   - Напиваюсь и пишу. А утром с трудом разбираю буквообразные каракули.
  
   - У тебя когда-нибудь был виртуальный роман?
   - У меня - нет.
   - И почему?
   - Мне нужно знать, что мои слова услышаны. Понимаешь? Надежда - когда я вижу глаза собеседника - намек, что меня слышат, по крайней мере, пытаются слушать. И, может быть, запомнят.
  
   - Попытка прийти к бессмертию в воспоминаниях современников?
   - У меня нет детей. Значит, я смертна. Пойдем на набережную?
  
   И мы отправились по Невскому к Неве, разглядывая случайных прохожих - одиноких, парочки, компании. Февральская оттепель так похожа на весну, а в феврале весна действительно так близка, что хочется снова жить, дышать полной грудью и нет необходимости искать повод для хорошего настроения: весна и есть, сама по себе, беспричинная радость.
   По другой стороне медленно брели две гнедых лошади с седоками на спинах. Она сказала:
   - Когда видишь лошадь, нужно загадывать желание. Обязательно!
   - Сбывается?
   - Если верить - наверняка. И потом, я очень люблю лошадей. И собак.
   - А кошек?
   - В смысле: "все женщины обычно любят кошек"?
   - Вроде того.
   - Нет. Кошек не люблю. Кошки - эмоционально закрытые животные. Люблю собак. Особенно больших, мохнатых, с огромными глазами и влажными кожаными носами - черными, розовыми, коричневыми. Они умеют выражать свои чувства: хвостом, прыжками, лаем. Они даже умеют улыбаться. А ты?
   - Умею ли я улыбаться? Шучу. Я спокойно отношусь к животным вообще. Хотя, возможно, ты и права про собак. И мне непонятна радость разведения рыбок и птиц.
   - Аналогично.
   На Дворцовой и на набережной было еще больше людей - романтиков, почуявших весну, спешивших ощутить её на вкус. Мы дошли до середины моста: она вновь хотела загадать желание.
   - Чтобы желание сбылось, надо загадывать его по правилам. На мосту - встать спиной к воде и бросить монетку в воду, загадав желание и крепко зажмурив глаза.
   - Я думал, монетки бросают в воду, чтобы вернуться на это место еще раз.
   - Это когда ты путешествуешь по другим городам. А в своем - мосты для желаний.
   - Ясно.
   - Поехали к тебе?
  
   Она вышла из душа в моей футболке на этот раз.
   - Тебя не бесит, что я роюсь без спроса в твоем шкафу в ванной?
   - Как будто ты перестанешь, если я скажу, что бесит.
   - Приятно общаться с понимающими людьми. А можно мне посидеть на кухонном столе, свесив ноги?
   - Сиди, раз тебе хочется. Если ты не против, теперь я схожу погреться.
   - Не против.
   Минут через десять она вошла в ванную комнату, сняла футболку и залезла ко мне под душ.
   - Я забыла вымыть голову...
  
   По солнцу за окном было ясно, что к утру ударил мороз. Весна ненадолго отступила, оставив о себе на память гололед с замершими следами подошв вчерашних гуляк.
   Я попытался аккуратно выбраться из-под её головы и левой ноги, она схватила меня за запястье и сонно пробубнила:
   - Але? Это коридорный? Пожалуйста, два бутерброда с ветчиной и чай с молоком для меня и моего друга в номер 32.
   - Сыр.
   - Хорошо, с сыром.
   - Вам подать прямо в постель, мадмуазель?
   - Ага. На подносе, пожалуйста.
   - Позвольте принести вашему другу кофе?
   - Валяй.
   Я включил на кухне какую-то модную песенку на CD. Она тут же крикнула из комнаты:
   - Отставить музыку! Мне не слышно как ты там возишься!
   Всегда, когда она приходила в мою квартиру, она сразу же выключала и телевизор, и центр: "Иначе мне кажется, что ты меня не слушаешь..."
   Мы сидели в кровати, молча лопая бутерброды.
   - Я прямо чувствую, как ты хочешь включить телик.
   - Неужели? - спросил я с набитым ртом.
   - Это все потому, что он не на месте.
   - В смысле?
   - Он стоит точно напротив твоего дивана. Чтобы было удобно каждый вечер сидеть тут с тарелкой на коленях, ужиная под какую-то ерунду, чтобы каждое утро просыпаться от звука новостей. По субботам ты думаешь, что лишь позавтракаешь, щелкая каналы, а когда, наконец, несешь на кухню грязную посуду, замечаешь, что ящик съел как минимум часа два твоего чудесного субботнего утра. И воскресного.
   - Ты права. Только забываешь, что мне действительно так проще жить. Съедает время! Да и черт с ним - я все равно не знаю, куда это время девать.
   - А книги?
   - Нельзя же без конца читать?
   - А смотреть телевизор - можно? Браво!
   - Ну, сейчас же мы не можем читать?
   - Можем. Каждый - свое. Или что-нибудь одно вслух по очереди.
   - Хорошо. Давай я не буду включать телик, а ты не будешь читать. Давай просто поговорим.
   - (улыбнулась) Мы это и делаем. У меня есть друг, М., из состоятельной интеллигентной семьи. В их большой квартире в центре ни в одной комнате нет телевизора. Зато - огромное количество интересных книг. Помимо М. в семье есть два маленьких ребенка: они читают, рисуют, играют, мастерят - а телевизора у них нет. И это так здорово! Обычно люди критикуют ящик из-за откровенных сцен, эротики, иногда - нецензурных выражений. Но мало кого волнует, что насилия слишком много даже в новостях. Что уж говорить о художественных фильмах, особенно про войну или маньяков. Как будто их снимают специально для "душевных инвалидов", не обладающих даже бытовым воображением, не умеющих чувствовать и видеть "между кадров", если можно так сказать. И если, например, необходимо донести до зрителя мысль, что герой убит, и убит жестоко, режиссер не хочет даже попытаться поведать об этом тонко, без: "Так, так, тело крупным планом, побольше крахмала с гуашью, хорошо, вот-вот на занавеску, на комод, на зеркало...". Всё это - такие фильмы, книги, бездарная музыка (по две пластинки в год) - ужасно. Помнишь, у Экзюпери: "я не ненавижу людей, которые слушают кабацкую музыку, я ненавижу кабатчика, который ее включает".
   - Ты предлагаешь прививать людям хороший вкус?
   - Я ничего не предлагаю. Я констатирую факты, и горюю, что не в силах ничего изменить.
   Я вдруг подумал: всегда, после первой ночи, отношения неуловимо меняются. Особенно, если это происходит не сразу. Дело даже не в том, что теперь мы можем без неловкостей держаться за руки, прикасаться друг к другу, трогать волосы, лицо, ступни. Нас теперь связывает какая-то тайна, все эти звуки, запахи, общие воспоминания...
   - Ты тоже это чувствуешь? - она пристально посмотрела мне в глаза.
   Я кивнул, и мне вновь показалось, будто она читает мои мысли.
   - У мужчин это редкость.
   Вечером, когда я собрался выйти проводить её, она сказала: "Не надо, будем считать, что я выхожу не надолго, за сигаретами, там, или чем-нибудь еще".
   - Никаких прощаний?
   - Никаких.
   - Когда мы снова увидимся? Или ты сама позвонишь?
   - Видишь, теперь ты совсем по-другому это произносишь. Как спокойно - ни укора, ни насмешки, ни иронии. Так всегда бывает: ты больше не боишься потерять меня, так и не узнав до конца. Мужчины так устроены: для них все заканчивается сексом. Для меня - начинается.
   Я попробовал возразить - она прижала палец к моим губам.
   - Не надо ничего говорить.
   Я осторожно убрал ее ладонь:
   - Не совсем так! Я просто начинаю уважать твои привычки. Так когда?
   - Первого марта.
   - Через две недели?
   - Через десять дней.
   - Через десять дней... И можно не спрашивать, почему?
   - Если ты спросишь, значит, ты ждешь какого-то логичного ответа: командировка, поездка к дядюшке в Уфу, турпутевка с подругой. Увы, такого ответа у меня нет. Просто - первого марта.
   - Хорошо. Сама позвонишь?
   - А как ты хочешь?
   - Даже не знаю. Как получится. Вдруг ты опять забудешь?
   - Кажется, я снова слышу физика...
  
   - На самом деле, единственное, к чему я стремлюсь - деньги. И дело не в том, что ты можешь купить за деньги. Дело в самих деньгах - и здесь я полностью согласна с Господином П., хоть и по-своему.
   - Вот как? Ты хочешь власти над миром?
   - Я хочу спокойствия, уединения и тишины. Душевного равновесия. Никто из землян не может родиться на ничьей земле. Как это ни грустно, в третьем тысячелетии люди продолжают делить звезды и покупать участки на Луне. Мы породили систему, которая теперь уже НАД нами, а не ДЛЯ нас. Нельзя родиться, не отметившись в журнале, ведь без свидетельства о рождении дальнейшая жизнь в системе невозможна. Нельзя без свидетельства умереть - пока факт твоей смерти не записан в журнал - ты все еще жив, и будешь получать счета за свет и абонентскую плату за сотовую связь. Ничего нельзя без ведома системы. Поэтому мне так нравятся гражданские браки: действительно, зачем ставить государство в известность о моем семейном положении?
   - И причем здесь деньги?
   - Система необходима. Но она гораздо более ущербна, чем мы себе представляем. Ты читал сводку статистов - что будет, если уменьшить человечество до ста человек? Получится, что только у семи из них есть компьютер, только шесть состоятельны и из них пять и девять десятых американцы, а у пятидесяти нет жилья. А ведь мы все исправно платим налоги, в том числе и для того, чтобы всем людям было легче жить. НДС платят даже бездомные, совершая любую покупку, хотя их система не защищает вовсе.
   И от всего этого: от бездомных людей и собак, от бедняков, от наркоманов, от больных, от войны, от смертей - система не защищает нас. Потому что, покупая пальто, я думаю: это чья-то месячная зарплата; сытно поев с приятелем в кафе, я думаю: это чей то долг за телефон; а, отметив день рождения, я знаю: это чьи-то скромные похороны.
   Никуда не деться от всех этих грустных глаз (читай - от собственной совести) - на улице, в подъезде, в транспорте. В голове.
   - То есть, если бы у тебя было много денег, ты бы раздала их людям?
   - Отнюдь. Я гораздо более эгоистична, чем ты думаешь. Я не стремлюсь к раю после смерти. Мне он нужен здесь. Помнишь историю Будды? Мальчика, который случайно вышел за пределы дворца Сан-Суси?
   - Ну и?
   - Я не хочу повторять ошибки его отца. Я достаточно видела в жизни для того, чтобы жить на острове, а не во дворце. Купить и жить. Чтобы чужие страдания не проникали в мое сердце.
   - И у тебя на острове не будет ни телевизора, ни Интернет, ни радио?
   - Пока не решила. Потерять сеть - жалко. И ведь, чтобы оградиться, можно просто не лезть на новостные сайты и везде, где возможно, отключить баннеры. Я успею решить. У меня ведь пока нет острова.
   - Понятно. Ну а что, если ты сама заболеешь?
   - Это будет только моя болезнь. И только моя смерть. На моем острове...
   (Папа говорил мне, когда я была маленькой: "Какое большое у тебя сердечко, малыш, чтобы в наш сумасшедший век думать за всех и страдать за весь мир. Знаешь, когда-то давно уже жил человек, который страдал за всех. И те, за кого он страдал, предали его мучительной смерти. А мир не стал с тех пор ни на йоту лучше...").
  
   Мы не встретились первого. Так как-то вышло: я был занят, она не звонила. Восьмого я поздравил её SMS-кой. Она не ответила. Да и что она написала бы? Спасибо?
   Я становился непонятен сам себе. Я становился странен. Ничуть не изменив своего образа жизни (работа - дом, еда - сон, встречи с друзьями - вечера с ящиком), я чувствовал, что мне перестало "чего-то" не хватать - наоборот, это "что-то" вдруг стало мне мешать, как досадная заусеница, которая за все цепляется, причиняя боль, но ножниц под рукой нет, а отгрызть не получается...
   Позвонить? Почему она сама не позвонит? И, уж если я ей не интересен, - зачем навязываться?
   Где-то в середине марта я отправился с приятелем в тот самый клуб, но её нигде не было видно. Мы молча выпивали, поглядывая по сторонам, да и говорить особо не получалось в таком грохоте. Я был убежден, что никаких признаков моей "болезни" со стороны не видно, но Г., тем не менее, как будто догадывался, зачем мы пришли именно сюда. Г. - из тех редчайших людей, что обладают врожденным чувством разницы между понятиями "говорить по душам" и "лезть в душу". Он вдруг произнес:
   - У всех сейчас весеннее обострение. Гормоны там, или что еще. Женщины называют это "спермотоксикоз".
   Я рассмеялся, а про себя подумал, что, может быть, и впрямь пора перестать пытаться наладить отношения, которых нет.
   Красивая Наташа и, поскромнее, Лена, обеим чуть больше двадцати - обе в меру распущены и в меру умны. Охотницы за приключениями, а не за кошельками, что уже приятно. Разговор не клеился и, если б не старания Г., знакомство не состоялось бы. Часа в три ночи (или уже утра?) мы разъехались парами. Я собирался проводить Наташу домой, но "выяснилось", что ей удобней не появляться дома до утра.
   Я подумал: что если Она вдруг придет ночью? - и почти захотел, чтоб это случилось, даже зная, что шанс один из миллиона. Как бы Она повела себя? Ведь у нас (если это "МЫ" вообще существует) не было никаких обязательств друг перед другом. Навряд ли Она бы устроила сцену, но хоть что-то я смог бы прочесть в Её глазах. В любом случае, это, возможно, изменило бы Её отношение ко мне. Наплевать, в какую сторону - мне хотелось, чтобы хоть что-нибудь произошло.
   Наташу я уложил в гостиной. Утром она выпила кофе и уехала, оставив свой телефон. Даже утром, спросонья и без косметики, Наташа была действительно красива. И скучна.
   Ничего не случилось.
   Я решил для себя, что навязываться не имеет смысла. В пятницу вечером ко мне заскочил Б. Он словно сиял изнутри, а снаружи выглядел просто с иголочки. Хотя и чудовищно.
   - Бог мой, что с тобой такое? - я разглядывал его обтягивающие блестящие брюки с поясом ниже пупка и тесную розовую (!) курточку. - За три версты веет петушней.
   Надо отдать должное Б., он никогда ни на что не обижался. И на этот раз он ответил, смеясь:
   - Петушней - это как будто мы с тобой сидели. Надо говорить - "от тебя веет педовнёй".
   - Педовнёй?
   - Ну да. Мальчиков в таких шмотках называют педовками. - Сняв ботинки, он поднял с пола свой пакет, - тот аккуратно звякнул стеклом, а Б. сказал, проходя на кухню, - выпьешь со мной живой воды?
   Мы устроились на кухне с бутербродами и парой рюмок. С третьего подхода к бутылке он наконец-то просветил меня, что у него за повод: он успел устроиться на новую работу и (главное!) встретил "очаровательную фею". Я живо представил себе "фею" - маленькую, изящную, белокурую смешливую девушку с высоким голосом. В течение пол-литра он изливал на меня свое чудесное светлое состояние, которое я мог принять, но понять - вряд ли. В момент душевного подъёма человек всегда эгоцентричен и невнимателен, поэтому, наверное, чужое счастье всегда слегка раздражает. Б., видимо, подумал о чём-то похожем, и, неохотно подавив очередное "улыбание" покусыванием верхней губы, спросил:
   - А у тебя как дела?
   - Серьёзно?
   - Серьёзно.
   - В начале зимы один знакомец представил меня девушке в кафе (Б. улыбнулся). Я видел её раз семь, и примерно столько же общался с ней по телефону. Вот и всё.
   - Запал таки. Я-то думал - пройдет. Вы переспали?
   - В день всех влюбленных. И с тех пор - ни звонка.
   Б. захохотал:
   - Лопух! В этом-то всё и дело. Видать, не понравился ты ей.
   Действительно, об этом я почему-то даже не подумал раньше. Б. продолжал заливаться.
   - Если ты хочешь мне помочь, перестань ржать для начала.
   Когда его перестало трясти от смеха, он сказал (благо выпили мы уже прилично):
   - Я не буду обобщать. Просто расскажу, что случилось. Идёт?
   Я кивнул.
   - Мы познакомились в "FB" зимой пару лет назад. Встречались, бродили, ездили по гостям. Очень душевно, романтично и мило. Если бы не одно её правило: не посягать на свободу друг друга. Видимо, она не хотела потерять свою независимость, и потому предложила свободу и мне. Это ведь кажется таким заманчивым. До неё я вообще не встречал не ревнивых женщин.
   Как-то летом мы должны были встретиться на Невском, она не смогла, у меня садился сотовый, в общем, вышло так, что мы повздорили. К вечеру мы с приятелем напились, и, зацепив двух девиц, отправились в бар поближе к дому. Я тогда снимал квартиру в соседнем с ней доме. Неудивительно, что около часа в этот же бар пришла она.
   Подсела, как ни в чем не бывало, к нам. Девицы струхнули, замялись, я выглядел полным идиотом - её же, казалось, все это очень забавляет.
   Потом она вышла на улицу, я следом за ней. Она сказала: "Твоя темненькая?" - Я ответил: "Нет, вторая", - а она: "Впрочем, обе курицы. Ладно. Дать тебе презерватив?" - Я не мог понять: она играет или ей и в самом деле наплевать? Я был уверен, понимаешь, я ждал какой угодно реакции, но не такой. Несмотря на наш негласный уговор, о такой открытости измен мы не договаривались. Я вернулся в бар. Она - нет. Минут через десять я пошел через лестницу бара к себе наверх вместе с девушкой. А потом приятель сказал, что она вернулась, как только мы вышли. Ужасно, на самом деле, как будто я сделал ей больно демонстративно. Я позвонил через пару недель, и мы встретились, как ни в чём не бывало. А в конце лета я переехал к ней, и уже через месяц все полетело к чертям. Она не приходила ночевать или приходила с друзьями - парнями, в основном, - и болтала до утра на кухне. У неё так много друзей-мужчин, что, в конце концов, я начал подозревать каждого, стал нервничать, расспрашивать её, у кого она может оставаться ночевать, требовать телефоны всех её друзей, знакомых, знакомых знакомых и друзей друзей. В последний месяц мы встречались дома раз семь. Набегу. Мне стало казаться, что она меня избегает. Мы общались записками в тетрадке: "Сделай это, сходи туда-то, я там-то..."
   Я так теперь думаю: просто её свобода оказалась для меня невыносимой, непосильной. Невозможной. Однажды она пришла домой и сказала, что нам необходимо пожить отдельно, чтобы попробовать что-то наладить. Вот так до сих пор и живем, - он улыбнулся.
   - Может быть, не стоило жить вместе?
   - Может быть. Но, если это конечная цель любых отношений, которые тебе дороги, зачем тогда вообще все начинать?
   - Тогда она просто не любила тебя, видимо.
   - Добрый ты парень! Да черта-с два. Позже, когда мы смогли общаться как друзья, она как-то сказала: "Я могу любить сильно и ярко. Но недолго".
   Да и потом, знаешь ли, жить с ней в принципе невозможно. Нелегко, по крайней мере. Даже убедив её жить на твоей территории, ты не убедишь её жить по твоим правилам.
   - И что ты предлагаешь?
   - Позвони. Ведь лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть?
  
   Тогда я пропустил его слова мимо ушей.
  
   Был конец марта. Двадцать девятое, если быть точным. Аккуратный короткий звонок в дверь рано утром. С последней нашей встречи прошло полтора месяца, но, естественно, поздороваться она не сочла нужным.
   - У меня нет микроволновки. Но очень хочется горячих бутербродов с помидорами, ветчиной и маасдамом - у меня все с собой. - Куртку на крючок, ботинки под вешалку, с пакетом идет на кухню. - Первый раз вижу тебя таким утренне-домашним. Прям замуж хочется, - рассмеялась сама себе.
   Я действительно был "утренним" - пол лица в пене и полотенце на бедрах.
   - Сегодня очень важный день. И у нас есть одно очень важное дело. (Казалось, у меня на кухне сам Винни Пух). Мы не пойдем сегодня на работу. - Наконец она обернулась ко мне, - ты можешь?
  
   На улице ветрено и холодно, но все вокруг залито солнцем и звуками. Здесь, в пасмурном и суровом северном городе, где зима порой длится полгода, а на майские праздники каждый год выпадает последний снег, люди радуются весне очень искренне, даже когда с годами уже не ждут от неё никаких перемен.
   В парке она повела меня на пригорок "попрыгать" на оттаявшей земле ("Видишь, видишь, она пружинит под ногами!"), посмотреть и послушать огромные широкие ручьи, бегущие к пруду, к деревьям - сорвать почку, и, растерев её между пальцев, услышать тонкий зеленый аромат будущего лета. Она и весну встречала по-своему, принимая, ощущая её четырьмя органами чувств из пяти возможных.
   - Каждый год я ищу первые цветки мать-и-мачехи, чтобы сорвать немного и отнести маме. Это у нас такой обычай в семье. Знаешь, папа всегда хотел сына. Он был уверен, что я - мальчик. Ну вот, я и исполняю свой сыновний долг - дарить маме цветы, особенно первые цветы в году.
   - Поэтому у тебя такое странное имя?
   - Поэтому.
   Мы бредем по парку Интернационалистов. Она говорит:
   - Я не люблю районы новостроек советского периода. Они совсем не похожи на "город будущего", но здесь так много зелени и света, а главное - пространства. Историзм центра - опять же, для людей с ограниченным воображением, которые связывают историю и вехи времен только с человечеством. Но разве история - это привилегия человека? Когда-то здесь был чудесный лес. И болото, и гать, здесь жили звери и наши предки, и солнце светило точно так же, как теперь. Здесь есть своя история, надо только уметь увидеть.
   ...- Весной даже камни пахнут. И песок. Ведь летом запахи звенят почти так же, как звуки, и в многоголосии этого хора трудно отличить один от другого. А сейчас - у каждого отдельного запаха словно своя партия. Ветер несет их, не рассеивая в огромном количестве листьев и трав, и мы слышим их почти без искажений. Держи! - она протягивает мне пробку от вина, я не совсем понимаю, - зачем?
   - Я назову свой - "Кухулин". - И пишет ручкой на другой пробке.
   - Кораблик? - догадываюсь я. Кивает. - Ну, я тогда - "Конхобар".
   - Идёт.
   Пробки рвутся вперед на быстрине ручья, наконец, она убирает палку-запруду и плавание начинается.
   Мы прыгаем за "кораблями" по кочкам, торчащим из рыхлой снежно-ледяной массы, то и дело проваливаясь по щиколотку. Потихоньку её настроение передаётся и мне, я начинаю вовсю помогать своей пробке длинной палкой, забегаю вперед, расчищая повороты и мелководья от сора. "Кухулин" безнадежно застрял, и мое судно грациозно шлепается на лед пруда.
   - Странно, - говорит она грустно. - Ведь мой кораблик был легче, понимаешь? Я проковыряла в нем дыру внутри. Он должен был победить.
   Я еле сдерживаю смех, думая, что она даже не Винни-Пух, а какой-то хитрый Карлсон, а вслух говорю:
   - Тем более, "Конхобар" победил абсолютно честно.
   Она расстроенно кивает, повторяя себе под нос:
   - Странно все-таки. А там что? - показывая на заброшенную кирпичную будку.
   - Давно здесь была лодочная станция и катамараны.
   - Понятно. Смотри, там дыра над дверью. Полезли внутрь?
   - Там, наверное, грязно. Давай просто подтянемся на руках. Или я тебя подсажу.
   Внутри темно, сыро и затхло, время здесь, кажется, повисло неподвижным пластом, ни одна пылинка в луче света не шелохнется.
   - Смотри, - говорит она шепотом, - чашечка на подоконнике.
   Вокруг полуразвалившаяся мебель, обломки какого-то шкафа, газеты.
   - Я давно хотела сюда заглянуть.
   - Ты жила где-то рядом?
   - Нет. Просто в детстве мне всегда запрещали даже близко подходить к таким местам. Ну, кроме папы. А мне это нужно. Я люблю ходить или кататься на велосипеде там, где можно подглядеть чьи-то маленькие истории. Вот это была история одной лодочной станции.
   - Я знаю тут неподалеку один двор, выпавший из времени, - говорю я. - Там на детской площадке вкопаны крашеные шины, клумбы сделаны из белых кирпичей, врытых под углом, в центре площадки старая-старая горка-слоник и между деревьями сушится белье.
   - Покажешь?
   - Обязательно. Но туда надо ходить летом.
   - Это точно.
   - Чтобы белье смотрелось среди зелени на ветру...
   Она глядит на меня с какой-то детской нежностью:
   - Я знала. Что ты такой же, как я.
   Теперь мы идем по длинной аллее на Бухарестской, ищем мать-и-мачеху на каждой прогалине.
   - Раньше на этой окраине можно было встретить зайца, или даже лисицу, если повезет.
   - Они ушли, - грустно кивает она. - Подальше от нас.
   Мы покупаем бутылку воды и садимся есть бутерброды на новые, ужасно негостеприимные скамейки. Раньше скамейки были уютными, изогнутыми, с большими спинками - сиди себе хоть весь день. Теперь, видимо, в них нет необходимости, время не то, все торопятся по делам и сидеть-то не кому. К нам прибегает миттельшнауцер. Он явно хочет бутерброд, но ему запрещают брать что бы то ни было из рук незнакомцев, поэтому он заранее облаивает нас, чтоб не искушали. Толковый пес.
   - Мать-и-мачехи нигде нет, - говорю я, когда мы переходим Олеко Дундича. - Рано, наверное.
   - Зря ты так настроен, - говорит она. Вера в чудо - и есть чудо. Подожди еще, мы найдем ее.
   За стоянкой начинается пустырь. Здесь зима. Здесь даже ветер зимний, шелестит пустырным тростником, стукая стебли так гулко, что невольно поеживаешься от слишком свежих воспоминаний о недавних холодах.
   Она говорит:
   - Это здесь.
   Мы взбираемся на горку, еще на одну, еще.
   - Смотри!
   Южная сторона обычного холмика на пустыре. Вокруг - тростник и снег, а на самом склоне - серая мертвая трава, бурые догнивающие свой век пятна лопухов; местами - озимые светло-зеленые стебельки опоздавших осенних растений, - и ярко-желтые солнышки мать-и-мачехи, только-только проклюнувшиеся, на коротких пурпурных ножках, растерянные, одинокие, первые детишки лета. Мы молчим.
   Она бережно срывает пять цветков и несет их в кулаке.
   - Теперь ты понимаешь? Я принесу маме не мать-и-мачеху. Я несу ей весну, которую можно поставить в стакан. Весну-в-стакане.
   Мы прощаемся - она едет к маме. Я беру ее за запястье и шепчу, касаясь губами уха:
   - Это наша маленькая тайна. Наша персональная весна-на-двоих. Это чудо.
   Она привстает на цыпочки и шепчет мне в ответ:
   - Чудо - это ребенок в тебе, которого сегодня ты выпустил, наконец, на свет. - Я чувствую ухом, как она улыбается. - Я приду в половину седьмого. Выходи к пруду, к будке. Я хочу показать тебе март.
  
   ... Я хрономан. Люди думают, что с ними будет, когда они умрут, но никого не интересует - а что с ними было до рождения? Помнишь у Набокова - "Колыбель качается над бездной..." По-моему, это и есть самый исчерпывающий ответ - здесь и сейчас. Что жизнь существует ради самой жизни. Жить и радоваться каждому мгновению, потому что время можно только тратить. А кто, как и на что - это уже другой вопрос. Есть ведь этакие хитрецы, которые экономят время. По крайней мере, они так думают. Чушь. Ответ - в умении радоваться чему бы то ни было. Есть какая-то грань, которую не одолеть, и радость от приобретения новой Феррари или от появления первых цветков на яблоне, которую сам посадил, примерно одинакова. Иногда ведь бывает и так, что именно яблоня радует больше.
   У меня был такой знакомый, который собирал спички-уроды. Как-то раз ему подарили особо ценный экземпляр - сдвоенную спичку, причем одна почти винтом огибала другую. И в тот же день у него из машины украли портфель со всеми документами. Он долго хлопал себя по карманам и перерыл весь автомобиль, а когда, наконец, нашел свою спичку в кармане куртки - просиял так, будто никакие документы у него и не пропадали. И сказал довольным и радостным голосом: "Я никогда не кладу ИХ в портфель!".
  
   Я был уверен, что мы сблизились за этот день. По крайней мере, она вновь показала себя со стороны "кидания оливками" и окукленных гусениц. Даже больше: сегодня она была Винни-Карлсоном. Может быть, именно эта "детскость" и привлекала меня. Так или иначе, я был ОЧАРОВАН, и рад, вновь увидев ее настоящей.
   Один мой друг, психолог, как-то сказал, что тяга мужчин моего возраста и круга к обладанию женщиной-ребенком обусловлена временем, а не комплексами с именами древнегреческих богов. Что это наш ответ феминизму.
   Около шести я спустился в парк, присел у пруда на парапете лестницы, и почему-то вспомнил эпизод из детства - размытого, невозвратимого запаха полыни и чертополоха в тенистом пролеске. То ли лето было, то ли осень, мне было, наверное, лет восемь, я сидел на берегу реки. Девочка с зелеными глазами подошла неслышными шагами и коснулась пальцами щеки - тонкими ладошками, пахнущими мылом, мне глаза закрыла.
   Я пытался узнать ее по звуку шагов, и ждал, вдруг она тоже закроет мне сзади глаза ладонями с изящными пальчиками.
   - Не оборачивайся.
   - Хорошо.
   Мы молчим.
   - Если бы мы встречались под моими окнами, я бы обязательно задержалась дома, посмотреть, как кто-то одинокий сидит у воды и ждет меня.
   - Почему-то я думал, что ты меня обнимешь.
   - А о чем еще ты думал?
   - Так. Вспомнилось кое-что.
   - Смотри! Магазин!
   - Точно. Как это я сам не заметил? - Чуть подальше, на лестнице, аккуратно сложенные "сокровища" - стеклышки, проволока, куски виниловых пластинок, коробок, бутылочки и баночки. - Скудный магазин у них. Наверное, потому что весна.
   - Ну да, не сезон. Укропа нет.
   - Ромашка? - кивает, - я еще, помню, котлеты делал из песка. А капуста - это лопух?
   - Не-а. Подорожник. Если б можно было вернуться в детство хоть на минутку, я нашла бы способ там остаться. Я очень скучаю по своему детству, и мне по-доброму жаль людей, у которых оно было плохим. Человек со счастливым детством отличается от остальных. Это видно.
   Видно, подумал я.
   - Смотри, - она показала рукой куда-то вперед, - сейчас начнется. Сумерки марта - самые синие в году. Потом будет темно-голубой прозрачно-дымчатый апрель, потом голубой, немного белесый май. Июнь - почти бесцветный, июль - серо-голубой, но только в июле, раз в году, луна бывает розового цвета. А с августа небо начнет чернеть, но синим, чисто синего цвета воздух бывает только в марте. Настоящие синие сумерки. И деревья, посмотри, сразу видно, что они мартовские. Не застыли, кто как, застигнутые холодом врасплох, а напряглись, вытянулись в тугие струны, готовые вот-вот брызнуть листвой. Они даже кажутся выше.
   Мы сидим на скамейке, рядом с детским "магазином", и курим, провожая чудесный, по-настоящему весенний день, пока не становится совсем темно. Она поеживается, кутаясь в свой длиннющий черный шарф, и говорит грустным шепотом:
   - Я никогда так не боюсь осени, как весной. Осени. Несбывшихся надежд, не случившихся встреч. Удачи, махнувшей хвостом в самом начале неизбежного конца. Я боюсь не чего-то плохого, я боюсь, что что-то хорошее опять со мной не произойдет... Я тебя задумала?
   - Пожалуй. Пойдем домой?
  
   -...Мы курили в машине, и мне казался таким романтичным дождь, фонари, блики света на мокром асфальте, пузыри в лужах, ночь... Он вдруг сказал:
   - Мы будем разводиться. Я больше не выдержу.
   Я кивнула. Представила себе его детей - девочку и мальчика лет пяти. Двойняшки.
   Он продолжал бормотать под нос, скорее, для того чтобы самому себе поверить:
   - Я буду их навещать. И деньги, естественно. Летом поедем к маме в Ялту...
   Рано или поздно все мои друзья разводятся. И я ничем не могу им помочь. Ничем. Раз - и две новые жизни начинаются с воспоминаний о разводе двух одинаково родных людей. А мы так увлечены собственными судьбами, что калечим детей почти не осознанно.
  
   Мы сидели на диване в гостиной, забравшись с ногами, закутавшись вдвоем в теплый верблюжий плед, и прихлебывали горячий какао из темных чашек. "Темные чашки - специально для светлых напитков. Я вот не могу пить чай из черных кружек, когда не видно цвета...". Впервые за много дней мне было уютно и не одиноко.
   - Расскажи что-нибудь.
   - Например?
   - Ну, что-нибудь интересное. Чтобы я узнала тебя получше. Грустное.
   - Не сложившийся роман подойдет?
   - Вполне.
   - Её звали Арина.
   - С круглым лицом, пухлая и высокая?
   - Напротив. Миниатюрная брюнетка с большими глазами и узким лицом.
   - Странно. Тогда это имя ей не идет.
   - Возможно. Ты будешь слушать или рассказывать?
   - Извини, пожалуйста. - Она вытянула ноги и уставилась на свои ступни, шевеля пальцами ног. - Я больше не буду, если ты принесешь мне какие-нибудь теплые шерстяные носки. И еще какао.
   Я принес свои любимые толстые носки из собачьей шерсти, аккуратно взял ее за лодыжки, тонкие, с молочно-белой кожей, с просвечивающими ручейками вен...
   - Я особенная?
   - В смысле?
   - Можно мне курить здесь?
   ("Милый, милый Карлсон", мой маленький эгоистичный друг). Носки одеты, какао и пепельница принесены, она закуривает, глядя на меня:
   - Ну? Ее звали Арина...
   - Она училась на два курса младше меня, я часто встречал ее в холле у расписания. Не знаю, замечала она меня когда-нибудь, или нет, во всяком случае, в зимнюю сессию под благовидным предлогом "перехвата" редкой книги, мне удалось заговорить с ней в читальном зале. Она была естественна и легка в общении, я же мямлил, путался и чуть не забыл взять ту самую книгу. Думаю, если бы она хотела меня отшить, ей достаточно было просто перестать помогать мне наладить контакт, она же напротив, старалась сгладить мои ляпы, чтоб я не сел в лужу окончательно.
   Мы встречались сначала изредка, когда мне удавалось "случайно" подловить ее в кафе или в читальном зале, потом и за стенами университета, но мне всегда нужен был предлог - я тогда был очень стеснительным и робким. Зато повод для встречи я находил всегда: или передать конспект, или книгу, или просто поведать, как принимают экзамены разные преподы, да и шпаргалки, опять же.
   Когда Арина знакомила меня с кем-либо из своих сокурсников, она говорила: "Это мой новый друг". Так мы и "дружили". Я тогда еще жил с родителями, и каждое лето они безвылазно проводили на даче, где-то с мая по октябрь. Так что к летней сессии мы с Ариной готовились у меня дома, иногда она даже оставалась ночевать несколько ночей подряд. Это было так здорово! Родители жили на втором этаже, и окна спальни почти полностью закрывала яблоня. А внизу - сирень, и черемуха, и жасмин. И мы - такие молодые, такие свежие и уверенные, что все только начинается, все эти запахи, белые бессонные ночи, бесконечные круги от чашек с кофе на кухонном столе, сигаретный пепел на страницах книг и букеты. Я носил их каждый день - черемуху, сирень, розовый и белый шиповник, жасмин. Местные старушки вылили на меня не один литр воды, но разве эта мелочь могла меня остановить? Я был влюблен. Я, наверное, ничего не помню так отчетливо, как тот июнь. Запахи, цвета и серые, смутные полутени белой ночи...
   - И вы, конечно же, не спали друг с другом.
   - Нет.
   - Поздравляю. Это действительно чудесно! Самое лучшее, что могло с тобой быть.
   - Ты иронизируешь?
   - Ничуть. - Она серьезно помотала головой. - А потом что? Она вдруг вышла замуж?
   - Переехала к родителям в Штаты.
   - Еще лучше. Теперь, чтобы чувствовать тот июнь всю жизнь, тебе надо просто никогда больше не искать с ней встреч.
   - Чтобы не разочароваться?
   - Ага. И чтобы не начинать заново. Никогда. Пойдем на кухню, съедим чего-нибудь?
   - Пойдем. Надень мой халат, если тебе холодно.
   Мы на кухне. Она режет бутерброды, каждый шорох, каждый скрип ножа утопает в необъятной тишине, тишине, в которой я так сильно, так жадно прислушиваюсь к звукам ее голоса, что все остальное действительно кажется беззвучным.
   - В прошлом декабре я познакомилась с одним парнем. (Я превратился в слух, попутно стараясь скрыть смутное беспокойство.) Так себе. Ничего особенного в нем нет. Кроме того, КАК мы познакомились. Я выбиралась из метро навеселе с новогодним колпачком на голове, и от избытка алкоголя пыталась завести знакомство с одним парнем на эскалаторе. Я сказала что-то вроде: "Я рождественский гном, исполняющий желания! Есть ли у вас сокровенное желание? Смотрите на помпон, загадайте, и оно сбудется!" Парень, посмотрев на меня и на помпон, отвернулся, даже не улыбнувшись. Нет, так нет. Пьяная я обычно не расстраиваюсь по мелочам, и я выскочила из метро, доехала до дома на машине и шла себе к подъезду, как вдруг меня кто-то окликнул, как-то так: "Уважаемый гном, у меня есть желание, не могли бы вы задержаться на минуту...". Я посмотрела на этого парня и вспомнила его лицо - он ехал на эскалаторе позади меня. И сразу же подумала - какой романтик! Получается, он выбежал за мной из метро, поймал машину, следовал на ней за мной, вышел там же, где я, и вообще детектив какой-то! Притом, что меня мог встречать муж и дети с собакой...
   - И что?
   - Почти все. Мы встречались, но оказались слишком разными. У него была девушка, а мне просто не захотелось бороться "из любви к искусству". Надо быть честными. Особенно когда собираешься рушить чьи-то отношения. Я переживала, конечно. А потом выяснилось, что ничего интересного, кроме его поступка, в нем нет.
   - И когда вы перестали встречаться?
   - Вот только не надо, пожалуйста, синхронизировать события в голове. Мои отношения с тобой и мои отношения с ним это две разные вещи. И если ты не перестанешь, мне придется лгать тебе.
   - Извини. Просто я спросил.
   - Мы встречались чуть больше месяца. И мне жаль, что все так вышло. Мне надо было его отшить, и тогда у меня остались бы чудесные воспоминания, гораздо лучше тех, что есть теперь. Люди склонны идеализировать прошлое, с годами я стала бы думать, что он и был моим единственным, моим настоящим героем, которого я по глупости отвергла... Это же повод для настоящего страдания! - смеется, потом молчит какое-то время и вновь серьезна. - Мы с тобой сейчас в настоящем, и с каждым днем у нас все меньше будущего и все больше прошлого. Тогда почему будущее волнует нас больше, чем прошлое? У каждого в жизни наступает момент, когда будущего, кажется, больше не будет, или оно будет таким однообразным, что лучше б его не было совсем - и тогда нас спасает прошлое. Мы можем жить в нем столько, сколько сами захотим. И потом, как бы мы не заботились о будущем, мы не знаем, что же будет на самом деле. А о прошлом, о прошлом, о котором мы не только будем все знать - мы сами его творим в настоящий момент, - мы не заботимся совсем. Так опрометчиво, так необдуманно, иногда так жестоко и зло мы ведем себя, потому что думаем о лучшем будущем. А на самом деле мы создаем свое не самое лучшее прошлое. Когда двое расстаются со скандалами, они обкрадывают себя, ведь всегда, когда мы возвращаемся назад, мы вправе начать вспоминать с самого начала, но если в конце была клякса - мы не сможем избавиться от легкой обиды и чувства вины, и все хорошее, все самое лучшее потускнеет от горечи последних встреч.
  
   Утром мы разбежались - я подвез ее к метро (так она попросила), длинный шарф мелькнул за стеклянными дверьми и я остался один, как обычно, в полном неведении, когда ей взбредет в голову навестить меня вновь. Тетрадка - толстая, в обложке, на третьем курсе у меня была почти такая же по философии, - она оставила мне тетрадку, сказав, что мне, возможно, будет интересно ее прочесть - я взял ее с собой, и теперь, достав из бардачка, торопливо раскрыл где-то в середине.
  
   "...Самое восхитительное, что может быть - это НЕ ДЕЛАТЬ ЭТОГО. Если ты в кого-нибудь влюбился и не делаешь ЭТОГО, это гораздо более восхитительно.
   ...Любовные истории слишком затягивают, но на самом деле вовсе того не стоят. Однако же, если тебе по какой-то причине представляется, что это дело стоящее, ты должен вкладывать в них ровно столько времени и энергии, сколько другой участник. Другими словами: "Ты мне, я - тебе".
   У людей всегда возникает столько проблем из-за любви, они отыскивают, кто станет их Виа Венетто, кто будет тем суфле, которое никогда не осядет.
   ...Секс в любом случае гораздо более упоителен на экране и на страницах книг, чем на простынях. Позвольте детям читать о нем и мечтать о нем, а затем, прямо в тот момент, когда они уже подходят к тому, чтобы испытать все в действительности, огорошьте их сообщением, что они уже испытали самое восхитительное, что оно уже позади.
   Любовь в фантазиях лучше, чем любовь в действительности. Никогда не заниматься любовью - восхитительно. Самое волнующее притяжение образуется между двумя противоположностями, которые никогда не смыкаются.
   ...Иногда я задумываюсь, возможен ли такой роман, который будет длиться вечно. Если вы замужем уже тридцать лет и "готовите завтрак тому, кого любите", а он входит в кухню - действительно ли у него замирает на мгновение сердце? Я имею ввиду, если это обычное утро. Я думаю, что если сердце и замрет на мгновение, то над самим завтраком, хотя и это очень мило. Приятно, когда кто-то приготовил тебе завтрак.
   ...Я думаю о людях, у которых, как считается, нет никаких проблем, которые женятся, живут и умирают, у которых все было хорошо. У меня таких знакомых нет. У моих знакомых всегда имеются какие-нибудь проблемы, хоть бы и небольшие - например, бачок неисправен, и в унитазе не сливается вода..." (Энди Уорхолл "От Э к Ъ и обратно").
  
   Еще она просила меня читать не по порядку - а вот так, открыв случайно, где попало. Вечером она не позвонила и не пришла, засев с тетрадкой на кухне, я пил кофе, курил, и чувствовал, что она где-то рядом.
   Как часто нам кажется, что мы знаем друг друга! Как ошибочно кажется нам! Кто бы мог подумать, что есть еще в большом городе девушки, переписывающие "умные мысли" в тетрадь? Девушки не хрупкие, с мальчишескими повадками и десятью часами Интернета в день...
  
   С самого утра - то ли снег, то ли дождь апрельский, мы в электричке ("нельзя, ни в коем случае на машине, и надень что-нибудь, что не жалко"). Первого апреля она решила устроить сюрприз.
   - Ты лепил в этом году снеговика?
   - Нет. Уже и снега то нет.
   - Я же не сказала, что мы сейчас будем лепить его. А в прошлом?
   - Нет. Я не помню, честно говоря, когда я в последний раз лепил снеговика.
   - Я лепила. Сразу же, как выпал первый липкий снег.
   Мы сидим, друг напротив друга; и деревья, и низкое небо за грязным оконным стеклом - все, кажется, указывает на начало затяжной зимы, а из весеннего - лишь настроение. Выходим в Пелле, долго бредем по ледяной дороге и подходим, наконец, к конюшне. Это сюрприз. Я никогда не сидел на лошади, как-то не пришлось.
   - Выбирайте! - говорит хозяйка. - Вот из этих десяти денников можно. А те - тренерские, их брать нельзя.
   Мы идем, взявшись за руки, заглядываем в каждое стойло. Она говорит:
   - Человек, потрогавший лошадь - счастливец. Обязательно повезет. Смотри, какой красавец! "Слон". Я всегда его беру, если свободен. А ты?
   Господи, высоко-то как! Притом, что я выбрал кобылку поменьше. Впереди Она на высоком гнедом жеребце. Позади - инструктор, что немного радует. Дождь не перестает. Она кричит:
   - Улыбнись! Доверься лошади и почувствуй ее! Тебе должно понравиться!
   Рысь, галоп, поле, лес. Моросит, ветрено, я продрог и трясусь в седле как мешок с отрубями. Она то и дело оборачивается, что-то кричит, улыбается, а в лесу по-зимнему тихо. Собравшись духом, я беру поводья в одну руку и достаю фотоаппарат, до сих пор воспоминание об этой "жертве" стоит у меня на столе. Я стараюсь казаться веселым, довольным, но, видимо, моя удручающая физиономия выдает меня с головой - через полчаса она становится хмурой.
   В кафе, уже в Питере, пьем глинтвейн и молчим. Я в который раз пожалел, что из меня не вышел актер: она была так печальна, так растерянна, что я не смог сказать ничего путного.
   - Мы съездим еще раз. Летом. Мы будем приезжать туда, пока я не научусь ездить верхом. Идет?
   - (улыбается, наконец) А когда научишься, мы будем ездить еще чаще, да?
   - Хорошо.
   Моя любимая фотография - у неё такое выражение лица, как будто она собирается спросить "чего-чего?", полуобернув голову. В светло-серой куртке, в капюшоне с белой опушкой, она кажется ребенком. Счастливым.
  
   Когда мы начали потихоньку сближаться? В конце марта? В апреле? Когда мы стали "МЫ"? Мы придем, мы сходили, мы видели, раз в неделю, два, через день... Когда наши "не общие" друзья, приглашая на праздники, стали считать нас по умолчанию по двое? Когда ее знакомые начали звонить мне на сотовый, если Она выключала свой?
   На майские мы поехали в Москву, а, вернувшись, я предложил ей переехать ко мне.
   Прозрачное небо смотрелось в бокалы, за окном тихонько раскрывались почки, их нежный, зеленый аромат несмело просился в форточку, и я сам не понимал, зачем я это сказал. Только что мы были в таком приподнятом настроении, строили планы на совместный отпуск, и вдруг после моих слов она так переменилась в лице, как будто я сказал что-то вроде "больше мы не увидимся".
   - Зачем? Мы можем все испортить. И испортим. Хотя, в любом случае, это лишь вопрос времени.
   - В смысле? - у меня засосало под ложечкой.
   - Потому что рано или поздно мы остынем. Так лучше поздно. Растянем удовольствие.
   - Мы просто попробуем. И почему мы обязательно должны остыть?
   Она посмотрела куда-то в сторону.
   - Знаешь, у меня был один знакомый. Семен. Мы виделись всего один раз, по делу, но часто общались по ICQ и e-mail. Он младше меня лет на пять. Я тогда расставалась с мужчиной. Вернее, собиралась с мыслями: расставаться или нет. Как-то само собой я рассказала ему об этом, и оказалось, что он куда мудрее более взрослой меня. Он просто сказал, что любовь делает человека уязвимым и зависимым. Поэтому, если ты живешь с ним, зная заранее, что не собираешься ни выходить за него замуж, ни рожать от него детей, а просто коротаешь время, поджидая удобного случая и более подходящего кандидата, - это не честно. Потому что ты знаешь о своем решении, а он - нет. И когда через год (два, пять, десять...) ты уйдешь, он останется у разбитого корыта. Надо быть честными. - Она посмотрела мне в глаза, - честными.
   - Давай будем честными. Переезжай на лето, а там посмотрим. И если у корыта останусь я, я ни в чем тебя не упрекну, - сказал и сам ужаснулся, как заискивающе это звучало.
   Наконец, она ответила:
   - Хорошо, если ты так хочешь. Ты боишься быть один?
   - Нет. Я хочу попробовать жить именно с тобой.
   - А что случилось в предыдущий раз?
   - Ничего особенного. Знаешь, я как-то даже не заметил разницы - что с Мариной, что без неё. Она не мешала мне. Просто я не хотел жениться, и в один прекрасный день она ушла, собрав вещи.
   - Ага.
   - Ага?
   - Ну, я так и думала, это очень модная болезнь у мужчин.
   - Ты сама как-то говорила, что гражданский брак тебя устраивает.
   - Я не все сказала. И когда просто живешь вместе, и уж тем более, когда вы собираетесь рожать детей - важен не сам брак, а готовность вступить в брак. Понимаешь?
   - Проверка на вшивость...
   - Что-то вроде. Серьезность намерений.
   - Ну вот, мы с тобой поживем и увидим.
   - Увидим... Может быть, мне даже понравится у тебя, - она улыбнулась. - Как поделим шкаф?
   Я не хотел больше ничего уточнять, и это не был спортивный интерес: здесь, как и всегда в жизни, мы исходим от обратного - что именно с нами все будет по-другому. Именно с этой женщиной я хотел жить, и именно с ней я мог ужиться, как мне казалось.
   Начало - самая лучшая пора. Начало чего бы то ни было. В начале - нам интересно, нам все ново, мы с таким рвением стремимся узнать все сразу, что быстро устаем. Наверное, именно это она и имела ввиду.
   "Экспансия" началась с ванной комнаты. По-моему, ванная и спальня - самые стратегически важные места для любой девушки. Кухня, гостиная - это все потом, сначала женщине необходимо утвердиться именно в ванной. Или я не прав?
   Она не привезла все свои вещи сразу, она перевозила их потихоньку, по мере необходимости, тем более, что "жить вместе" в ее понимании означало ночевать у меня как минимум четыре раза в неделю - две выходных и две будних ночи на выбор, как максимум - все семь, но этого никогда не случалось. Она просто говорила: "Сегодня я останусь у мамы/ подруги/дома" и все, обсуждению и обжалованию не подлежит.
   Ее присутствие в моей квартире было сильно ощутимо даже в отсутствие ее, как будто какая-то ее часть оставалась со мной. Да и все вокруг менялось, весь мой холостяцкий быт переставал быть таковым. Не потому, что она создавала какой-то особенный уют вокруг меня, и уж точно не потому, что она была рачительной хозяйкой - внешние атрибуты одинокого моего бытия никак не изменились. Просто теперь я кого-то ждал по вечерам, или, открывая дверь, чувствовал, что этот кто-то уже ждет меня, что в ванной комнате может течь вода, хотя меня в ней нет, что, кроме звука моих шагов, теперь раздается звук еще чьих-то, что туалет может быть занят, что кто-то сопит на соседней подушке, без спросу одевает мой халат, часами занимает компьютер, курит в гостиной (и "втихаря" в спальне, если меня нет дома)... Но все, все это казалось каким-то не настоящим. Как будто мы играли "в семью" несколько дней в неделю, и становились самими собой лишь в "выходные" - те дни, когда мы не встречались. Однажды я позвонил ей домой, когда она собиралась там ночевать, и не застал. Наверное, я мог спросить ее об этом, но почему-то не стал, и в дальнейшем звонил только на мобильник, не желая усложнять и без того непонятные отношения.
   Какая-то часть ее оставалась абсолютно незнакомой для меня, та часть, та сторона ее души, которая меня и привлекала, была закрыта для меня, и, чувствуя подсознательно, что любая моя попытка, любой осторожный крадущийся шаг на эту территорию не только не приблизит меня к ней, наоборот - оттолкнет, разрушив иллюзию и без того хрупкого, почти искусственного счастья, - мне оставалось лишь принять это как должное. В женщине должна быть загадка. Кто сказал это? В любом случае, он или она имели в виду лишь бытовую, "видимую" загадку. Кокетство, если хотите. Когда "мы сегодня не увидимся" означает "я пойду к стоматологу, но ты мучайся и думай, куда же я на самом деле собираюсь", тогда - это интересно, забавно, это на самом деле игра для двоих. Она же, казалось, просто любезно отдала мне половину себя, ту самую, которая была со мной и в ее отсутствие. Другую же, ее настоящее "я" я не чувствовал даже в моменты самой интимной близости, когда был вывернут наизнанку, до самых безумных слов и единожды раскрываемых секретов, до ярких детских обид и чужих, оберегаемых тайн, до названных вслух недостатков лучшего друга. Взамен она была откровенна и холодна, она не хотела пустить меня в свой мир, в который она одна лишь могла подать мне руку, приглашая. Она не делала этого - осознанно ли, нет, я мечтал об одном - чтобы эта холодность вдруг раскрылась банальным любовным треугольником, где я - запасной аэродром, мальчик для битья, что угодно... Мне стало бы и легче, и сложней, но я знал, что никакого третьего нет, есть только женщина - любимая, желанная, единственная, женщина, которая не хочет (или не может) стать понятней и ближе хоть чуть-чуть.
  
   "АМОРТИЗАТОРИЗМ: убежденность в существовании финансово-эмоционального амортизатора, который примет на себя все удары твоей судьбы. Обычно это родители.
   ГОТОВНОСТЬ К РАЗВОДУ: форма амортизаторизма, уверенность в том, что если семейная жизнь не заладится - то и бог с ней, развестись никогда не поздно.
   КУЛЬТ ОДИНОЧЕСТВА: тяга к достижению автономности любыми средствами - как правило, ценой отказа от длительных, прочных взаимоотношений. Часто возникает, когда от тебя слишком многого хотят.
   КРИЗИС СЕРЕДИНЫ МОЛОДОСТИ: духовный и интеллектуальный крах, наступающий на третьем десятке прожитых лет; зачастую бывает вызван неспособностью функционировать вне учебного заведения, вне упорядоченных социальных структур и сопровождается осознанием своего экзистенциального одиночества в мире.
   Как там, в пословице: мы тратим молодость на приобретение богатства, а богатство - на покупку молодости". (Д. Коупленд "Поколение Х")
  
   Вечерами - когда она оставалась у меня - мы разговаривали, когда я был один - я читал ее тетрадь, и узнавал ее все больше. И все меньше понимал. Иногда она казалась ужасно циничной, даже аморальной, иногда - невозможно эгоистичной, но даже в этом случае оставалась ранимой и уязвимой. В ней, казалось, жили два человека. Не просто разных, даже не противоположных - две взаимоисключающих личности. Напускная бравада: "Мне наплевать на все" - лопнула как мыльный пузырь, когда я узнал ее поближе. В любом случае, мне никогда не было скучно, и я мучительно переживал, насколько ей интересно со мной.
  
   Где она работала? Я так и не знал до конца ничего о ее настоящем. На все вопросы о работе, о ее семье, она отвечала уклончиво, а иногда просто злилась. (- Какая разница? Объясни мне, пожалуйста, - какая тебе разница кем я работаю? кто мои родители? - что изменится от этого? Что?) Когда у нее было плохое настроение, она становилась очень раздражительной. Даже агрессивной. Как-то в очередной раз, наорав на меня из-за какой-то мелочи, она сказала, виновато улыбаясь: "Именно поэтому мне необходимо одиночество. Я устаю от людей. Даже от близких."
  
   Быстротечность мгновений, увы, не компенсируется памятью. Отнюдь, она столь фрагментарна, что даже хронология событий с годами теряется, размывается, и остаются лишь хаотичные картинки, разрозненные, не связанные между собой кусочки жизни, ни воспроизвести которые, ни расставить не получается.
   Мы на свадьбе моего друга, мы в гостях, мы на юге, Она на широком подоконнике спальни, сидит, подтянув колени к подбородку, Она с полотенцем на голове в дверях ванной, Она на кровати, на кресле, за столом...
   Однажды кто-то спросил меня: "Какая она?". Однажды, но не единожды. И много раз еще я не знал, что ответить. Я видел ее настоящую давным-давно, задолго до того, как полюбил, и забыл уже и ту ее, и разницу между той и этой, которую сам дорисовал и раскрасил, каждый штрих, каждую черточку, изгиб бедра, тонкую впадинку верхней губы под носом, сердитки на лбу, маленькие мизинчики ступней, трогательный треугольник над ягодицами, нежный шрам на правом плече... Была ли Она красива? Нет. Наверное. Не знаю. В любом случае, это не имело значения. Абсолютно никакого значения. Я видел ее такой, какой хотел видеть. Я любил ее такой, какой видел, и ничто, ничто не могло быть прекраснее звука ее низкого, грудного голоса, темных волос и длинных тонких ресниц, с тенями на полщеки, когда она читала, склонив голову к книге.
   Я хотел видеть ее всегда. Я хотел действительно жить с ней. Как-то вечером, я отвозил ее к маме, открыл дверь машины, и когда Она выбралась вдруг - что на меня нашло? - обнял, прижал сильно-сильно, как только мог ... и вздохнул, уткнувшись носом в ее волосы, так шумно, как будто всхлипнул... всхлипнул. Она осторожно высвободилась из моих объятий и сказала шепотом:
   - Ах, вон оно что! Как же ты это допустил, Боже мой. Да что с тобой творится?
   Я промолчал, сел в машину и ждал. Ждал - вдруг она сядет обратно. Вдруг!
  
   Так мы поссорились первый раз. Хотя нет, вовсе мы не ссорились. Просто Она не пришла ни на следующий день, ни через день... Неделю я думал, что это конец. Курил и ходил кругами, как заведенный, ходил, ходил, ходил, пока сам глагол не принял в голове форму комнаты - двенадцать шагов к окну, двенадцать шагов к двери, к окну, к двери, к окну... И когда, наконец, я услышал скрежет ключа в замочной скважине, я был уверен - это начало конца.
  
   - Ты меня душишь, понимаешь? Ты играешь не по правилам. Нельзя, слышишь, нельзя никого так любить. По крайней мере, не меня. Ты растворишься, тебя не останется, в конце концов, а мне станет с тобой скучно. Ты хочешь занять все мое личное пространство, ты хочешь вытеснить меня из меня. Понимаешь? Это глупо и неправильно, и если ты больше не можешь себя контролировать, мне придется уйти.
   Я не могу любить. Любить так, как ты того заслуживаешь. Просто не умею. А ты - боишься и не хочешь любить меня меньше, чтобы мы могли сосуществовать. Ты переигрываешь, а у меня появляется нездоровое чувство вины.
   Я люблю легко. Моя любовь никому не вредит и не мешает. Ты же любишь тяжело. Слишком тяжело, не каждому под силу сносить на себе такую любовь, понимаешь?
   Мы инвалиды, поэтому нас и тянет друг к другу.
   В любом случае, или ты держишь себя в руках, или мы расстанемся.
  
   Инвалиды. Мы - инвалиды, и в этом все дело. Легче, однако, не становилось. Я хотел, я пытался стать другим, но мог лишь любить её сильней (куда сильней?)...
  
   - Если бы мы были "половинками", все сложилось бы само собой. Но половинки никогда не встречаются, это легенда для романтиков.
  
   Встречаются! Еще как встречаются! Я же нашел тебя! Ты моя половинка! - я кричал про себя. А вслух повторял почти беззвучно: не встречаются... это легенда... для романтиков.
   Теперь я знаю, я вижу так отчетливо, и эта запоздалая ясность только злит, не дает спать и мучит наплывами внутренних диалогов "а что, если бы", когда за окном едва шуршат колеса автомобилей и занавески становятся все прозрачней, а сон все не идет и не идет, и ясно уже, что спать сегодня не придется... Я однолюб, и не переболев на полную катушку в юности, серьезно заболел уже будучи зрелым - отсюда и боль, и стыд, и страх, и, Господи, вся эта каша в голове и невозможность что-то изменить. И разве это плохо? Разве не этого, так или иначе, хочется нам? Значит, инвалидом был только один из нас. Почему? Это другой вопрос. Теперь я не могу понять лишь одного - как ей удалось убедить меня оставить ее в покое? И вот оно, бессонное - если бы я не стал "играть по ее правилам", если бы я хоть на секунду перестал бояться ее потерять, то ... что?
  
   Я называл это ее состояние "дружелюбная задумчивость", когда она была грустной и покладистой, больше всего я любил утешать ее, баюкать, тискать, как симпатичного зверька - что угодно, лишь бы она улыбнулась. И только в такие моменты она была по-настоящему мне близка - маленькая девочка, которая старается быть большой. Девочка, которая потеряла папу.
   Часто мы любим в людях отражение нас самих: когда они смеются нашим шуткам или спрашивают нашего мнения, но ничто так не прельщает нас, как необходимость, "нужность" нас - потому так любим мы детей своих, когда мы нужны им постоянно, день за днем: наша ласка, забота, чуткость; и, теряя с опытом веру в абсолютный авторитет родителей - с каждой двойкой, с каждым разбитым окном или носом, - дети все меньше нуждаются в нас. А мы, мы продолжаем их любить, но уже издалека, тоскуя (созвучно - поскуливая) по тем временам, когда в одном взгляде малыша читался целый мир, зависящий, существующий, могущий существовать лишь от одного нашего "да" или "нет".
   И как грустно, как невыносимо грустно следить, будучи не в силах ни изменить ничего, ни исправить, за вечной круговертью отцов и детей. Пока дети малы - мы молоды, мы устаем и хотим пожить для себя, а дети - у бабушки, в садике, в лагере - тянутся к нам... "Нужность" нас - сладкий наркотик - в избытке обременяет и раздражает, а когда дети вырастут, лишь захмелев от "нужности" в них самих, - навестить бабушку, прийти на семейный ужин, не забыть позвонить маме - быстро устают, как от обременительного груза: пораньше от бабушки, один звонок раз в две недели и "спасибо я не голоден, только выпью чаю".
   "Дружелюбная задумчивость" - это когда она была чем-то расстроена и хотела поговорить. Честно? Я не был избалован ее вниманием, ее необходимостью во мне, она была слишком самодостаточна, и уж если и нуждалась в человеческом отклике, то редко в моем. Тем трепетней я слушал ее в такие часы, тем нежней брал ее за запястья, и слушал, и кивал, и целовал тонкие мизинцы и горячие виски, и гладил тяжелые волосы, убирая со лба...
  
   "- Мерзавцы, ... - самый полезный в любви народ... Судите: они потому и пользуются большим успехом, чем добропорядочные граждане, что являются объектами направленных на них максимальных ощущений. Они "душевно недоставаемы"...Обладать таким человеком - как достичь горизонта. Потребители! - они потребляют другого, и этот другой развивает предельную мощность душевных усилий, чтоб наконец удовлетворить любимого, счастливо успокоиться в душевном равновесии. Они натягивают все душевные силы любящего до предела, недостижимого с иным партнером, добрым и честным.
   ...Счастье и страдание различны по знаку, но идентичны по абсолютной величине... Когда душа не может иметь сильных ощущений в верхней половине "+", она ищет их в нижней половине "-"." (М. Веллер "Испытатели счастья").
   " - Знаешь, мне кажется, что когда Господь создает семьи, он просто тычет пальцем в телефонный справочник, попадая наугад, а потом говорит тем, кого выбрал: "Эй! Следующие семьдесят лет вы проведете вместе, хотя у вас нет ничего общего и вы не нравитесь друг другу. Но если вы хоть на секунду почувствуете, что это люди вам чужие - вам станет стыдно". (Д. Коупленд "Поколение Х").
  
   "Большинство людей отчего-то уверены, что любовь зависит от объекта, а не от собственной способности любить" - не помню, кто это сказал, но, соглашаюсь с оговоркой: должна быть хотя бы надежда, намек, возможность когда-либо дождаться ответного чувства. Или внутренняя расположенность к мазохизму. Классическое разделение на людей, призванных любить и людей, позволяющих себя любить - лукавство, красивая грустная сказка, ибо, даже если любящему и в самом деле не важны ответные чувства, а достаточно лишь всецело обладать предметом своей любви, а предмету этой страсти как воздух нужна "необходимость в нем", ничто, тем не менее, не избавит его от потребности любить самому. Эта потребность - вечна и неизбывна, как море, самая главная, самая важная - любить. Поэтому одинокие так часто заводят собаку или кошку, хомяка, морскую свинку - кого-нибудь, о ком можно заботиться, чье тепло можно ощутить рукой, кого-то, кому захочется все рассказать - о досадных мелочах и рабочих буднях, а главное, о том, что больше тебе и поговорить-то не с кем.
   И я ждал, с надеждой - что Она вдруг сможет полюбить по-настоящему, и с ужасом - что не меня.
   Это все потом. А теперь было лето, музыка из каждого окна, запотевшие бутылки лимонада, пыль, резные тени листьев на тротуарах, капли воды на смуглой пушистой коже, шашлыки, дачи, озера - вереница приятных мгновений, мимолетных, невозвратимых, дорогих.
  
  
   Тем летом мы поехали на море. Три недели - вдвоем, одни, никакие друзья-подруги-родственники не могли нарушить нашего уединения, чему я был несказанно рад. Мне хотелось сблизиться с ней по-настоящему, провести с ней одной бок о бок все это время, дать ей привыкнуть к моему постоянному присутствию. На пляж мы выбирались к вечеру, когда он бывал почти безлюден, смотрели закат, плавали до изнеможения и долго сидели потом на большом прибрежном камне. Тогда-то она и придумала играть в эти игры.
   - Давай придумывать вопросы, на которые сложно найти ответ. - Она склоняет голову направо и так смешно поднимает брови, как всегда, когда она говорит что-нибудь, как ей кажется, забавное или интересное.
   - Вроде - почему солнце уходит на запад?
   - Нет, не те вопросы, ответа на которых нет, а вопросы, на которые есть ответы, но их очень лень искать... Или никому не приходит в голову их задавать.
   - Например?
   - Ну... Сколько раз за сутки встречаются на мгновение все три стрелки в часах? Или как ты меньше промокнешь - если будешь идти или если побежишь?
   - Ну, с часами действительно лень считать. А с дождем как быть?
   - Надо знать скорость бегущего, идущего, скорость падения капель, среднее количество воды, выпадающей на определенное количество квадратных метров за определенный временной период и среднюю площадь поверхности тела человека. А еще скорость ветра, плотность воздуха... Но ведь можно?
   - Можно, - улыбаюсь я. - А еще какие?
   - Сколько счастливых билетов в рулончике кондуктора? И сколько всего может быть счастливых комбинаций шестизначного билетика? С какой высоты должна упасть вишневая косточка, чтобы оставить на асфальте хоть сколько-нибудь заметную щербинку? Теперь ты!
   - Ладно. Сколько носков можно связать из одной овцы за всю ее жизнь?
   - Хороший вопрос! А давай знаешь что?
   - Что?
   - Давай играть в каверзные вопросы? Задавать друг другу такие вопросы, которые люди обычно стесняются спрашивать друг у друга.
   - Лады. Ты первая.
   - Почему ты меня любишь? За что? - Она смотрит куда-то вдоль пляжа, лениво покусывая верхнюю губу, и вопрос звучит немного глухо и так обыденно, так повседневно, как будто она спрашивает что-нибудь вроде: "Ты сдал белье в прачечную?". Ни тени игры, ни намека на лукавство - лишь интерес. Здоровый и спокойный, даже не любопытство - жадное и нетерпеливое, нет. Она даже не поворачивает головы в мою сторону, вытягивает руки вдоль тела, лениво потягивается и закрывает глаза, замирая в позе "можешь не отвечать".
   За что. Говорят, что любят не за что-то, а вопреки чему-то. Говорят, что любят просто так, или и впрямь перечисляют список приятных качеств, как большинство "соискателей" на сайтах знакомств... Говорят, что любовь это всего-навсего биохимическая реакция организма на внешние раздражители, говорят, что настоящая, подлинная всепрощающая любовь бывает лишь у матерей к детям, говорят еще, что на самом деле мы любим только самих себя...
   - Потому что мне интересно жить, когда ты рядом.
   Она заснула, пока я подбирал слова... И пока она спала, я вспоминал откуда-то из Веллера, что способность любить это такой же редкий дар, как способность к математике, физике или любому другому предмету. И что большинство из нас в любви бездарны.
  
   Нет ничего важнее и памятней мелочей. Особенно в отношениях двоих людей. Раз в кофейне я предложил ей горячий шоколад. "Шоколад? Фу!" - ответила она, скорчив одну из своих детских рожиц. Женщина, которая не любит шоколад - нонсенс, подумал я тогда, и много позже вспомнил: я знал, по меньшей мере, одну женщину до Нее, для кого шоколад - дрянь. Увы, и здесь наткнулся на новый для меня закон - отношение ко всему, ко многим (и таким разным) аспектам повседневного бытия принимает порой зеркальное, противоположное значение, преломляясь сквозь милые, иногда нелогичные и странные суждения любимого человека. Человека, любимого тобой. И среди всех подробностей "узнавания" одна деталь запомнилась мне больше других.
   В беседе с людьми нам, так или иначе, приходится смотреть им в глаза. Кто-то делает это чаще, кто-то, наоборот, избегает чужого взгляда. Умение смотреть в глаза собеседника, не отводя взгляда, иногда выступает мерилом честности и искренности, особенно в трактовке модных ныне течений нейро-лингвистической психологии.
   Она всегда смотрела прямо в глаза, но иногда, особенно на ярком солнце или просто на свету, мне вдруг начинало казаться, что ее взгляд на самом деле не проникает в мой, не знаю, как это объяснить... Вроде смотрим друг другу в глаза, но взгляды не "стыкуются" друг с другом. Много позже, понаблюдав за ней, я спросил ее об этой особенности, и она просто ответила: "Я смотрюсь в зрачки. Как в зеркало. Сначала кажется все таким мелким. А потом ничего, очень даже удобно. А что?" .
   Как в зеркало. Понятно, почему "стыковки" не происходит, если твои глаза используются как отражатель. Я так и не уяснил для себя - нравится мне это или жутко раздражает, когда в разговоре она вдруг начинала поправлять волосы, не отводя глаз, вглядываясь в свое отражение... в такие моменты я ощущал себя немного "неодушевленным". А в мыслях, глубоко-глубоко от самого себя таил восхищение - она должна была быть такой, неповторимой, неожиданной, таинственной, с чудаковатыми привычками и повадками, ведь за это я и любил ее, любил, и готов был оставаться зеркалом столько, сколько она захочет.
  
   - Маленькими мы с сестрой частенько мучили маму вопросами о ее детстве. Мы думали, что никогда не перестанем играть в игрушки. Мы спрашивали: "Когда ты перестала играть?" - "Лет в 14". - "И тебе не хотелось больше?" - "Нет". - "А почему?" - Она только улыбалась в ответ, а мне уже тогда казалось, что на самом деле ей очень, очень жаль, что она не играет в игрушки больше...
   - Тебя ведь, наверное, тоже учили беречь книги? Не мять, не писать в них, а если очень хочется - легонечко карандашом. В какой-то момент мне стало ясно, что я повзрослела, что больше ничего ТАКОГО уже не будет - только вперед, вперед, до самой смерти. И я стала писать в книгах - между строк, на полях, если мне хотелось отметить что-нибудь особенное, загибать страницы, мять их нещадно, лежать с книгами в ванной, но главное - писать. Грустно от мысли, что все мои вещи, все мои книги в один прекрасный день станут никому не нужны... Так почему же мне нельзя писать в моих книгах?
   И больше всего я хочу - пусть я никогда не рожу детей, никогда не разбогатею, никогда не полечу в космос - пусть, что угодно, пусть только все замрет как сейчас - и никогда не меняется. Пусть мама перестанет стареть, а бабушка никогда не умрет - пусть все застынет, как есть, и мне не нужно будет больше об этом думать, и плакать, и бояться, и писать в своих книгах...
  
   Прошлой зимой, когда мы ходили в бар вместе с Б., я втихаря спросил его: "Тебе не кажется, что она очень много пьет?" - "Не много, приятель, она ЧУДОВИЩНО много пьет. Иногда я диву даюсь, как ей удается при этом нормально выглядеть наутро".
   Когда мы переживаем за близких, на самом деле мы переживаем за самих себя, за "что-с-нами-будет-без-них", когда мы теряем их - это нам начинает их не хватать, это мы беснуемся и сходим с ума от горя, и глаза болят от слез и бессонницы, и весь мир кругом напоминает нам о потере ушедшего человека: вот на радио его любимая песня, завтра по ящику его любимый фильм, на день рождения сделаем его любимый салат... Все религии мира и все философии нужны живым. Но не для того, чтобы найти между строк доисторических талмудов справедливость, и не для того, чтобы найти ответы на вечные вопросы - ответов на них там нет, а справедливость после смерти мало кого интересует. Они нужны нам, чтобы верить, что не навсегда мы теряем любимых своих: мы увидим их в раю, или даже в новом теле, мы увидим их, коснемся, мы услышим их еще раз, чтоб сказать взахлеб все то, что при жизни не успели... А умершим - им не надо ни религий, ни прощенья, ни последних с нами встреч...
   Когда мама была жива, она просила меня жениться на непьющей и некурящей девушке, дабы позаботиться о здоровых наследниках. А вот ведь как вышло: мое курящее и сильно пьющее чудо не хотело детей вовсе.
   На юге мне предстояло оценить реальные размеры алкогольной катастрофы. И ужаснутся. И принять, как есть. Чуть-чуть на завтрак, и чуть-чуть на обед, и потом еще чуть-чуть - и к вечеру она становилась невменяемой, а мне приходилось быть рядом, заискивающе улыбаться под понимающе-снисходительными взглядами постояльцев соседнего номера, портье, официантов в ресторане.
   Ты несла какую-то чушь, будто специально хотела меня обидеть, отомстить - за что? - "Я тебе уже изменяла, а ты? У меня есть рога? А у тебя давно уже есть! Ты знал, да? Да?" - И все эти утра: ты не помнишь ничегошеньки, и нет ни времени, ни желания говорить об этом, пока ты хнычешь и глотаешь аспирин, и просишь заказать в номер бутылку Хванчкары...
   А я - я все знаю уже о тебе, все твои любимые мелодии, все фильмы и книги, зеленые оливки ("оливки всегда зеленые, потому что черные - маслины"), сладкую кукурузу, тапочки-собачки, маленькую подушку, пену для ванн, маркеры, зубочистки, шерстяные носки и плед... И главное, главное - эту девочку, которая не захотела вырасти, и из всего взрослого мира взяла себе лишь два подростковых атрибута: сигареты и алкоголь, - чтобы этот-то взрослый мир и не видеть никогда, не слышать ничего о нем и не знать...
   В Питере, наверное, ты напивалась так только в те дни, когда не нужно было ехать ко мне. Хотела ли меня уберечь, или не хотела раскрыться - а все одно, теперь уж ничего не попишешь, маленький, больной мой человечек.
   Теперь, возможно, я знал тебя действительно со всех сторон. И жалел, а значит, и любил - еще больше.
   По-настоящему счастливы люди, которым удается балансировать на грани чувства вины и совести. Когда чувство вины никогда не перерастает в муки совести; но тебе, тебе это никогда не удавалось, ты искала компромисс с несовершенным миром, а нашла односторонний пакт с Хванчкарой, не могла смириться с несправедливостью и насаждала ее вокруг, щедро отплачивая злом за добро... Ты совсем запуталась, пушистик, но разве станешь ты меня слушать?
   В самолете (уже обратно), ты бодрилась, смеялась, простив себе (главное, простив мне - мое присутствие) свой трехнедельный запой и усталость еще большую, чем до отъезда; и единственное, за что ты злилась на себя, - твоя слабость, открыв которую, сделала себя уязвимой и нагой в моих глазах.
   Друзья любят нас здоровыми и сильными. Больных же и слабых нас терпят лишь по-настоящему близкие люди, а пережить вместе зиму обычно куда сложней, чем лето. У нас все случилось наоборот...
  
   Как бы искренен ни был человек, у каждого найдется хотя бы один большой-большой секрет, тщательно скрытый от чужих пытливых вопросов и домыслов; и страх, что однажды о нем узнают, вынуждает заранее выдумывать ответы-оправдания, а милосердная память в конце концов заставит поверить, что все было именно так, как мы придумали, а никак не иначе. Так и ты, так и ты, малыш, с каждым днем безвозвратно проигрывая в нелегкой своей борьбе с вином, придумала для меня (а главным образом для себя, верно?) несколько оправдательных историй о наследственности, о талантливых людях, о том, что не так это и вредно, и что вообще я, видимо, не видел настоящих алкоголиков... Увы, я видел их так близко, что никогда уже не ошибусь: порой кто-то из моих знакомых еще и сам не знает, что с ним такое, а мне уже видно по выражению пусто-пьяных глаз собеседника - для удовольствия столько не пьют...
  
   Алкоголь - как перезагрузка. Абсолютное погружение. Напиться до беспамятства - это маленькая смерть. Алкоголь убивает нервные клетки не спроста - он как катализатор приводит их в действие быстрее, чем обычно.
  
   Мы вернулись в Питер, мы вышли на работу - по-старому коротая вдвоем четыре вечера в неделю, и казалось, наступило затишье, лето улеглось в памяти, и теперь все будет как раньше. Почти как раньше... А я должен был бояться такого затишья, я должен был видеть наперед, мне нельзя было отпускать тебя ни на шаг, да как? Оставить все как есть - и наверняка потерять. Бороться - и потерять наверняка...
  
   - Я не люблю фотографии. Что ты видишь на них? И что ты на самом деле хочешь помнить? Суеверные люди считают, что фотография забирает частичку твоей души. А я думаю, что они лишают души само воспоминание. Хочется вспомнить все: соленый привкус моря, его запах - немножко рыбный запах морской воды, - ветер, мягко щекочущий кожу, ветер, играющий волосами, ветер, шепчущий в листве, блики заката на темной воде и шелест волн... А вспоминаешь фотографию - глянцевую открытку, которую выучил наизусть, и ни ты сам, ни твой спутник давным-давно уже не узнаете в этих темных фигурках себя, не помните, как смешно пупырилась кожа, когда на нее попадали холодные брызги. Хотя скоро и этих бумажных карточек не станет, и на одном диске поместится свадьба брата, рождение племянника и похороны дедушки - чудесные точечные аналоги твоих воспоминаний...
  
   У меня почти нет ее фотографий. Снимков 20 - и все исподтишка. Видимо, поэтому они самые удачные из всех фотографий, что у меня есть. Ни на одной из них она не смотрит в фокус камеры, а, значит - не смотрит на меня.
   Не верилось, что мы прожили вместе лето, несмотря ни на что. Чудесное лето для нас обоих - тогда я так думал. Теперь мне ясно: это было мое чудесное лето.
  
   В конце лета она заболела ангиной. Суровой, с температурой, кашлем, больным горлом и жутким насморком. Болеть она осталась у меня, и целых две недели провалялась на кровати в спальне с бледным лицом и огромными из-за болезненных синяков глазами. В эти две недели она была так беспомощна, так ранима и уязвима, что я с трудом узнавал в ней ее обычную - резкую, громкую и веселую. Мне нравилось заботься о ней, нравилась эта ее временная зависимость, покорность, если можно так выразиться.
   На пятый день, самый тяжелый, самый долгий и трудный, она позвала меня каким-то особенно тихим голосом. Я сел рядом, вытер салфеткой горячий лоб и щеки. Она плакала. Все девушки плачут от температуры, а скорее, оттого, что длительное пребывание наедине с самой собой, если оно вынужденное, всегда вызывает слишком много ненужных, неприятных мыслей. Мне тоже иногда хочется плакать от температуры, от сильной обиды, от радости - но, увы, в нашей культуре слишком развита несправедливая догма: мальчики не плачут. Есть только один случай, когда мне положено плакать: смерть кого-либо из близких. Наверное, так много мужчин умирает в возрасте сорока лет от сердечных приступов только оттого, что при жизни, в силу неписанных обществом законов, пользуются своими природными предохранителями - слезами - так редко. Иногда я боюсь, что когда мне захочется плакать, я забуду, как делал это в детстве, и не смогу. Но еще больше я боюсь, что мне уже никогда, никогда не захочется.
   Она не стала открывать глаза, услышав, что я рядом. Только протянула в мою сторону тоненькую, белую кисть, и, найдя мою руку, взяла влажной, горячей ладонью за запястье - я впервые заметил вдруг: какие маленькие у нее руки, если длины ладошки и пальцев не хватает, чтобы обхватить его! Я аккуратно разжал ее пальцы и сжал ее ладонь в своей руке.
   - Было бы здорово, - шепнула она, не открывая глаз, - если бы меня сейчас спросили: "Будете продолжать игру или возьмете приз?" Мне давно уже пора взять приз. - Вздохнула. - Закрой глаза. Чувствуешь мой пульс? Это тебе на память - моя влажная рука, мой слабый, тихий голос, и частый неровный пульс. Запомни мои тридцать девять и пять. Это подарок.
  
   Между прочим, именно Она открыла мне ту единственную громадную разницу между мужским и женским восприятием секса, додуматься до которой самому мне никогда не хватило бы любопытства.
  
   Ну, знаешь, это как книги. Женщины просто более усидчивы. Мужчины любят читать разные книги, хотя, возможно, есть одна любимая, которую им не надоедает перечитывать. А девушки читают свою единственную книгу, изучают ее до дыр, и когда она им надоест - никогда уже не станут читать ее с тем же интересом, что в начале. Ведь в конечном итоге, для мальчиков секс - это процесс. А для девочек - еще одна грань познания другого человека. Причем, иногда выясняется, что других-то граней для познания у человека и нет...
   Когда я узнаю кого-то совсем, полностью, до последнего прыщика и самого тихого всхлипа, мне больше нечего узнавать - значит, мне больше не за чем хотеть. Понимаешь?
  
   Однажды я случайно увидел ее в кофейне в центре с каким-то мужчиной.
   Что верно - то верно: я ничего не знал о ней до конца. Я сам согласился на отношения, которые не устраивали меня, ибо мне просто не дали права выбора. Сколько раз, коротая вечера в одиночестве, мне хотелось хоть краешком глаза взглянуть - как она там? Что делает? С кем и где?
   Да куда там, в те дни, когда мы не встречались, она даже не считала нужным позвонить, а, услышав в трубке мой голос, когда, не выдерживая недолгой разлуки, я сам набирал ее номер, даже не скрывала раздражения.
  
   - Что-то случилось?
   - Да нет.
   - Ага. Тогда до среды?
   - До среды...
  
   Я припарковался подальше, вышел из машины и наблюдал за ними из магазина напротив, боясь быть замеченным, но совершенно не чувствуя стыда за свои действия. Наверное, это был просто друг, знакомый или бывший однокурсник. Мне хотелось войти, ужасно хотелось, я не мог смотреть, как они смеются, как он украдкой касается ее руки, когда дает ей прикурить, как она улыбается и откидывает волосы - мои, мои любимые темные, тяжелые волосы...
   Так или иначе, я не мог больше жить такой половинчатой жизнью, я хотел знать о ней все, знать всех ее друзей, жить вместе, делится друг с другом всем, что есть у нас по отдельности, чтобы все - до последнего сна - становилось общим.
   Вечером, выслушав, мой длинный спутанный монолог, она сказала:
   - Мне кажется, что до встречи со мной такие отношения тебя вполне устраивали.
   - Точно. - Я пытался говорить спокойно, но слыша собственный голос, слова, которые произносил, как будто вдруг открывал для себя глубину собственного чувства. Безнадежного? - Я даже не знаю, отчего мне так хочется теперь других отношений. Я не могу это объяснить. Просто я хочу быть с тобой рядом. Каждый день. Много дней. Подряд. Почему ты не веришь в наши отношения?
  
   (А почему ты боишься называть вещи своими именами? Я верю в любовь. Она есть. Я не верю в счастливый конец. Некоторые люди влюбляются часто и сильно - но на короткий срок.)
  
   - Послушай. - Она вздохнула и отвернулась к темному окну. - У любых отношений всегда есть два пути: можно прожить вместе всю оставшуюся жизнь, превращая прошедшую любовь, вернее, то, что от неё останется после первых страстных дней, в нежность друг к другу, как эти милые парочки семидесятилетних старичков, которые вместе сидят на лавочке, едят одно на двоих мороженое и, прогуливаясь по аллеям парка, всегда держатся за руки. Конечно, будут скандалы, ссоры, "они разошлись", "они опять сошлись" - и так до конца. Пускай это немного утомляет, зато такие пары, в конце концов, становятся почти родственниками, словно близко растущие деревья спутываются корнями, прорастают друг в друга и никогда уже, ни при каких обстоятельствах, не смогут жить порознь. Такие люди любят друг друга хотя бы в начале отношений. Кроме того, их дети навсегда обеспечены крепкой семьей, сыновья и дочери с внуками и внучками всегда могут приехать на новый год в дом, в котором выросли, где все так привычно, где мама по-прежнему любит папу, а папа - маму; дети особенно оценят это, если их собственные семейные отношения дадут трещину, и не дай Бог, угрозу развода, тогда мама-папина счастливая семья добавит веры в себя, в то, что ещё не всё потеряно, что есть на свете настоящие крепкие семьи, и, может быть, убережет-таки от развода.
   Но есть и второй путь: расставаться всякий раз, когда чувства увядают, чтобы влюбиться в кого-то вновь. Особенно когда оба молоды и нет еще детей, или когда дети уже самостоятельны и взрослы. Может быть, разгадка в том, что такие люди любят любовь, а не человека. Они не отождествляют собственно любовь с объектом или явлением, вызвавшим эту любовь. Мне это по душе, жизнь получается ярче. Плохо только, когда встречаются два человека с разным пониманием любви. Когда один устает от долгих отношений, начинает тосковать, гулять, и, в конце концов, уходит, - тогда начинает грустить второй, который по природе своей способен на грусть гораздо более глубокую, чем первый. Он умеет по-звериному выть от животной первобытной тоски, потому что умеет по-настоящему крепко, долго и болезненно любить предмет своей страсти, обожать его, боготворить. Он долго приходит в себя, долго чувствует себя жертвой ужасного предательства; он может заболеть даже физически и надолго впадет в депрессию, в то время, как первый уже влюбится вновь, уже все забудет и ни на минуту не проникнется чувством вины, ведь он и впрямь не виноват, что все так вышло, что просто они не подошли друг другу.
   Когда-то давным-давно, в детстве, я близко дружила с соседкой по дому, девочкой одного со мною возраста. Мне нравилось бывать у неё в гостях, и мне всегда казалось, что у неё идеальная семья. Мама, папа и дочка, у которой есть своя комната, квартира с хорошим и дорогим ремонтом, к тому же, родители часто оставляли её одну по выходным, чего со мной никогда не случалось. Иногда я оставалась у нее ночевать, и, глядя на них с утра, за завтраком мне грезилось мое будущее только в розовом свете. Я видела себя за окном красивого дома, наблюдающей, с ослепительно-счастливой улыбкой, как мой муж, наши двое детей - мальчик и девочка - и большой золотистый пес играют во дворе.
   А потом родители подруги развелись и моя первая картинка идеального брака, брака, о котором я мечтала, развалилась, как карточный домик. Мне было четырнадцать лет, и я даже не могла себе представить, что это не единичный случай, когда такие хорошие семьи распадаются, что я не раз ещё столкнусь с этим в жизни моих друзей, знакомых, что дальше будет только хуже.
   Знаешь, каждый раз, когда я знакомлюсь с новой семейной парой, я начинаю ерзать на стуле от любопытства и нетерпения поскорей узнать побольше об отношениях в этой семье. "А как вы познакомились?.. А когда?.. А она что сказала?.." Но большинство действительно интересных для меня вопросов, я, конечно, не могу задать, - разве что очень близким людям. "А вы друг другу изменяете? А когда вы последний раз ужинали при свечах? А он когда-нибудь бил тебя? Вам до сих пор интересно в постели друг с другом?".
   Для меня это не простое любопытство. Один мой знакомый казался мне идеальным мужчиной. Я даже жалела, что встретила его уже женатым. Они жили с женой душа в душу, растили двоих детишек и всегда выглядели абсолютно счастливыми. А потом, когда я встретила его в клубе с высокой, очень эффектной молодой девушкой, у меня было такое чувство, что он предал не жену, не свою семью и детей, а меня лично, он в очередной раз разрушил мою веру в "идеальную пару". После добрых мелодрам и красивых романов со счастливым концом невозможно не верить в настоящую любовь, однако, жизнь - рано или поздно - все выворачивает наизнанку. Может быть, и в душе я искренне на это надеюсь, среди твоих знакомых есть такие "семьи из кино", хотя никто, опять же, не дает гарантий, что дела на самом деле обстоят наилучшим образом, ведь если кто-то чувствует себя действительно счастливым, значит, от него что-то скрывают. Именно поэтому из всех знакомых мне семейных пар я ни для кого не делаю исключений, и если они кажутся мне счастливыми и довольными друг другом, я сразу подозреваю самое худшее, как бы говорю про себя: "Это вопрос времени". И, к несчастью, почти всегда оказываюсь права.
   Так или иначе, теперь все мои мечты окончательно развалились, и на обломках этого крушения мне пришлось сделать грустный вывод, что настоящая любовь, увы, существует только в кино и книгах. И даже хуже: я перестала досматривать мелодрамы до конца, и перед тем, как все должны помириться, я выключаю кино, чтобы мелодрамы превратились в драмы. Зато сюжеты стали жизненными, а герои - похожими на людей. Одна крайность - вера в счастливую любовь - методом от противного привела меня к другой крайности, к убеждению, что любовь бывает только несчастная и все рано или поздно закончится самым печальным образом. Наверное, от тоски и нежелания примириться с действительностью люди и выдумали идеальную любовь и навсегда поселили её в книги и кино.
   Я не смогла объяснить себе, почему люди изменяют друг другу, и поверила в формулу, что секс - это просто секс. По крайней мере, мне сразу стало легче жить. Сначала, правда, оставалась тупая боль, если изменяют тебе. Но и это легко исправить: нужно начать первой, просто чтобы не стать случайной жертвой, ну и, конечно, знать меру, чтобы не превратить измены в новый вид спорта, хотя - кому как нравится. А можно просто жить одной.
   Такова я. Мама говорит, что я законченная максималистка. И именно поэтому мне страшно начинать с тобой отношения, в которые я не верю. Странно, что ты никак не хочешь понять: ничего вечного нет. И чем ближе мы станем - тем дальше потом оттолкнем друг друга. Понимаешь? Как только я стану твоей - я перестану быть нужной тебе... А потом мы начнем хлопать дверьми и кидаться словами - обидными, несправедливыми, жестокими. И с каждым разом и эти слова, и наша совесть будут ранить нас все меньше, и когда утреннее молчание - продолжение вчерашней ссоры - войдет в привычку, за завтраком, в полной тишине, мы будем, как ни в чем не бывало, думать о предстоящем дне, делах, и что надо, в конце концов, вкрутить лампочку в коридоре.
   - Грустно, и все, что ты говоришь - правда. Единственное ты не учла: в каждом правиле есть исключения. Я не хочу ставить себя в безвыходное положение, но это будет правильней всего. Или мы попробуем жить как семья, или нам придется расстаться.
   - Хорошо. Я подумаю пару недель.
  
   Она не появлялась у меня ровно месяц. Весь чертов сентябрь! А потом я нашел в ящике это письмо:
  
      -- Сначала мы начнем раздражать друг друга по утрам.
  
      -- Потом мы станем задерживаться на работе, потому что начнем немного уставать друг от друга по вечерам.
  
      -- Дальше мы захотим занять эти вечера совместными походами в кино, кафе и клубы или приглашением на ужин пары друзей.
  
      -- Потом мы станем реже заниматься любовью.
  
      -- Потом мы станем отдельно отдыхать - ты со своими друзьями, я со своими. А так как отдыхать каждый вечер нам надоест, я запишусь на курсы "Наращивания ногтей", а ты в секцию большого тенниса. Только потому, что на самом деле мы будем отдыхать друг от друга.
  
   6а) Мы расстанемся.
  
   6б) Мы поженимся. И спустя полгода после медового месяца, вернемся к пункту 1.
  
  

ТЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЭТОГО ХОЧЕШЬ???

  
   Я набрал ее номер и сказал:
   - Собирай все свои вещи. Я заеду за тобой через сорок минут.
  
   - Оргазм - ответ на все вопросы. Каждый раз, когда его достигаешь, в тот самый-самый момент, за секунду, или даже гораздо меньше, чем за секунду, до того как у вас начинается семяизвержение, а у нас "мини-схватки", каждый раз кажется, что он не такой, каким должен был быть. Что он должен был быть лучше, сильнее, дольше... Так во всем. Предвкушение чего бы то ни было - всегда полнее и интереснее достижения этого чего-то. И если тебе хватит ума и сил, есть лишь один способ избежать разочарования - никогда не достигать цели до конца! Отчего ты не хочешь этого понять? Иногда у меня складывается впечатление, что ты специально ищешь отрицательных переживаний... Страданий, что ли...
  
   Одна девушка, вернее, девушка одного моего друга донимает его расспросами где был, с кем, чей это телефон, от кого смс, и так далее. Смешные люди. Я, наверное, неправильно поступила, но не смогла не вмешаться. Я задала ей один единственный вопрос: "Для чего?" И когда она не нашлась, что ответить, я сказала: "Позволь, я отвечу за тебя. Если, убедившись в измене, ты собираешься расстаться, можешь сделать это прямо сейчас, ведь недоверие - вполне достаточное для этого основание. Если же ты хочешь убедиться в его неверности лишь для того, чтобы чувствовать себя несчастной, - тем более, не стоит искать доказательств: ведь если измены не было, ты лишишь себя почвы для страданий".
   - И что она ответила?
   - Она сказала, что я циничная стерва, и слава Богу, что я не мужчина. Знаешь, действительно, бывают такие люди, для которых донимать себя и других это что-то вроде личного развлечения. Правда, она вряд ли отдает себе в этом отчет. Это как рисование в начальных классах: независимо от того, что детям задано нарисовать, каждый из них выбирает свой любимый оттенок, а потом старается "вписать" его в рисунок любыми средствами, порой ценою желтых облаков и розовых деревьев. Видимо, она выбрала печаль своим любимым оттенком жизни.
   - А как ты сама думаешь, ты и впрямь циничная стерва?
   - Насчет стервы - это не мне судить. Но то, что я романтичный циник, - это точно, как точно и то, что циничным романтикам живется интересней. Потому что первые - розовые только снаружи, и серые внутри. Они толстокожие, равнодушные, и живется им комфортно. А вторые, наоборот, уязвимы и чувствительны, а ведь это куда приятней. Правда, не им самим, а скорей, окружающим...
   - А я, по-твоему, кто?
   - Честно? По-моему, ты был таким же, как я - романтичным циником, розовым снаружи и серым внутри.
   - Был?
   - Был. Потому что теперь в тебе что-то сломалось...
  
   Про себя я успел подумать: "Я даже знаю того, кто сломал это что-то...". И дело не в том, что все ее рассуждения казались мне слишком здравыми и слишком похожими на правду. Дело в том, что мы были на одной волне.
  
   Иногда мне кажется, что она вела себя со мной так странно, так непростительно небрежно и жестоко не в силу природной глухоты или толстокожести. Тогда я начинаю сомневаться: была ли она такой всегда, или стала такой лишь для того, чтобы поскорее избавиться от меня, не сделав мне больно по-настоящему? Я и сам не знал, как далеко я готов пойти, - чтобы терпеть ее, баюкать и любить - несмотря ни на что, чтобы однажды, возможно, получить единственную достойную награду - ее целиком. Наверное, по ее меркам, я тоже рисовал печалью и тоской. Только краски эти я сам не выбирал, так уж сложилось.
  
   - Глубина человеческой души - в смысле, способность к состраданию - измеряется начальной пустотой. "Целые" люди - это те, для кого снимают сериалы и реалити-шоу. В них вроде бы есть немного вакуума, но так немного, что заполнить себя настоящим им по природе никак невозможно: у них в этом потребности нет, да и места в душе совсем немного. А другие, наоборот, совсем "полыми" рождаются. И вот так всю жизнь и заполняют себя мыслями, страданиями и тоской по всему вокруг. Талантливые - они всегда полые внутри. Набивают, со временем, свою черепную коробку переживаниями, да так, что им там уже никак не уместиться, и они начинают извергать их из себя в искаженной личным восприятием форме.
   - Это твое понимание искусства?
   - Ага. Вроде того.
  
   Жить вдвоем и впрямь оказалось сложней, чем я думал.
   Я мог терпеть её бесконечное пьянство, вынимать дымящиеся сигареты из пальцев, нести из гостей, но опасная привычка засыпать пьяной в ванной выводила меня из себя. Приходилось вставать ночью, снимать дверь с петель (на третий раз я поменял ручку на ручку без замыкающего механизма), вынимать её, вытирать, укладывать. А поутру - буря.
   - Я не говорю тебе - перестань пить, я прошу - перестань спать в ванной пьяной!
   - Мне нравится принимать ванну пьяной. Не надо переживать за меня, ладно?
   - Нет, не ладно! Тебе придется перестать это делать.
   - Ах, придется? Ты боишься признаться себе, что тебя просто бесит сам факт, что я алкоголичка, и ты нашел, как подобраться, не обвиняя меня напрямую в пьянстве. А ведь ты все знал прекрасно, заранее знал.
   Увы, это было только начало.
   Я раздражал ее во всем. Ее бесила музыка по утрам, если ее включил я, пепельницы или посуда, если их не вымыл я, неубранная кровать. Мне хотелось быть рядом с ней - она уединялась на кухне. Я выходил к ней покурить - она уходила в ванную. ("Мне необходимо быть одной. Ты питаешься от меня, как от батарейки, а я сама от себя. И для этого мне нужно только одно - чтобы никто меня НЕ ТРОГАЛ".)
   Помните этот миф: один любит, другой позволяет себя любить? Но все, все это я готов был терпеть за её искренность, открытость, честность. За неординарность и ясность мысли. В глубине души она была скорее "своим парнем" - умным собеседником и преданным другом, а не любимой женщиной, поэтому, видимо, и позволяла себе иной раз вести себя со мной так, а не иначе. Как с хорошим другом, который всегда поймет и примет, а не как с любимым мужчиной, у которого всегда масса вопросов и претензий. А все женское в ней было поверхностным и истеричным.
   Каждый раз, когда мы вздорили из-за ее вспыльчивости, я замечал, что превращаюсь во влюбленную сиделку, которую терроризирует смертельно больной предмет ее любви...
   А на носу была зима.
  
   - Ты знаешь, что у ушей нет пары?
   - В смысле?
   - Запах - это пара для вкуса. Зрение - пара для осязания. Понюхал - попробовал, посмотрел - потрогал... Мы даже строим предположения: по запаху - относительно вкуса, по внешнему виду - относительно того каким вещь окажется на ощупь... А пара для ушей - видимо, то самое шестое чувство, которого нет.
  
   Неправильно люди разделили год. Разве можно было делить зиму? Надо чтобы год начинался с весны.
  
  
   Еще одна ее странная склонность - тяга к симметрии во всем.
  
   Очень редко, как будто вдруг пожалев меня - ведь самый страшный судья это наше собственное чувство вины, тот единственный, кто никогда ничего не прощает, - она становилась нежной и домашней. Правда, не надолго.
  
   Я часто думаю, что моя вина - нетерпимость, неумение привыкнуть и принять привычки другого. Однажды начинаешь замечать в человеке только плохое, - каждый жест, каждое слово начинают раздражать. Я пытаюсь скрыть это раздражение, но ты всегда знаешь по моему лицу, что я на пределе, сочувственно терпишь и молчишь. И мне не остается ничего, кроме как начать тебя ненавидеть...
  
   Поздней осенью, когда по утрам темно за стеклами запотевших окон и совсем не хочется вставать из теплой постели, она становилась злой на весь мир, едва приоткрыв глаза. В такие моменты я всегда словно чувствовал ее напряжение и старался лишний раз не натыкаться на нее, пока она, как сомнамбула, бродила по дому, тщетно разыскивая меня - "козла отпущения".
  
   Так или иначе, я не мог отпустить ее. Не хотел. Я надеялся все-таки расшевелить ее, заставить поверить, что конец необязательно должен быть плохим. На деле же, с каждым днем наши отношения становились все хуже.
   Как-то раз я опять спросил ее, где она работает.
   Она сидела в кресле, склонив голову над очередной книгой (порой я и впрямь думал, что она питается литературой). Не отрывая глаз от страниц, она ответила двумя короткими и исчерпывающими предложениями - где она работает, кем, и какой закончила институт. Потом закрыла книгу и шепнула, грустно улыбнувшись:
   - Неужели нам стало не о чем разговаривать?
  
   Семьей в полном смысле этого слова мы так и не смогли стать. Не потому, что иногда она уходила в клуб до самого утра и вообще любила отдыхать отдельно от меня, и не потому, что у нас не было совместных "далеко идущих планов", и даже не потому, что наши друзья так и не стали по-настоящему "общими", и уж совсем не потому, что она даже не собиралась знакомить меня со своими родными.
   Мы не были семьей, потому что она боялась взять на себя такую ответственность.
  
   - Послушай! - Б., как всегда одет во что-то жуткое весьма "веселенькой" расцветки, весел и любезен, - я тебя предупреждал в самом начале. С ней нельзя ничего серьезного - ей этого не нужно, ее это пугает. Чёрт, да это самый быстрый и бодрый путь загнать ее в раковину!
   - Я не могу. С ней что-то творится, и ей нужна моя помощь. Я не знаю, с чего я это взял, но я уверен в этом на все двести процентов. Я бы женился хоть сейчас.
   - Оставь все, как есть, раз она тебе так дорога. Потому что рано или поздно она уйдет. И чем больше ты станешь на нее давить, тем раньше это случится.
   - Наверное, ты прав. Но я знаю, точно знаю, что я ей нужен, несмотря на весь этот внешний фарс. Если я дам ей уйти, с ней что-то случится... Я уверен в этом.
   - Перестань, Боже мой. Это синдром мушкетера.
  
   По-моему, я знаю, почему Гумилев так любил жирафов. Потому что рисунок на их спинах точь-в-точь похож на солнечные блики на песчаных дюнах под водой неглубокой отмели.
  
   В конце октября мы поехали в Пеллу. Я убедил ее ехать на машине в этот раз.
   Воздух прозрачен и хрупок, звуки, выскальзывая вместе с паром изо рта, утопают в разноцветной листве под ногами, длинные осенние тени, неяркое оранжевое солнце. Безмятежность и покорность - это осень. Готовность к чему угодно.
   Мы катались на лошадях, потом бродили пешком по лесу, потом отогревались кофе в захолустном станционном кафе... К вечеру погода поменялась, без солнца сразу стало темно, сыро и тоскливо.
   Она улыбалась. Весь день. Теперь, когда мы шли к машине, усталые, довольные, она - с букетом кленовых листьев в руках, мне показалось, что между нами начнется теперь что-то новое.
   Я взял ее маленькие холодные ладошки в свои руки.
   - Пушистик, сегодня был чудесный день, правда? Я даже держался в седле!
   - Ага! Как Д'Артаньян!
   - Послушай. Мы должны снова попробовать. Слышишь? Заново.
   (Нечеткие зарисовки - моя память. Беспокойная череда милых сердцу приятностей. Помнишь, как мы пускали кораблики? Помнишь детский магазин? Мать-и-мачеху? Твою гусеницу? Елочку в пакете? Повторить - как жаль, что нельзя. А забыть - как здорово, что не под силу.)
  
   Она молчала.
   - Я уеду в понедельник на пару недель в Новгород. В командировку. Помнишь, я тебе говорил вчера? А когда я вернусь, мы решим, как быть дальше. Если тебе это необходимо, мы разъедемся, и будем жить как раньше. Даже лучше - иногда ты будешь приходить ко мне, а иногда я к тебе. Хорошо? Идет?
   Кивнув, высвободила свою ладонь и прижала ее к моей щеке. Мне показалось, что ее глаза стали влажными. Показалось ли?
   - Ты очень хороший. Я, правда, люблю тебя так, как умею. По крайней мере, я буду помнить тебя всегда.
  
   В какой момент отношений все меняется? Когда вдруг впервые замечаешь, что романтику и страсть заменил монотонный быт? Увы, даже если бы я смог ответить, наверное, было бы слишком поздно.
  
   Не могу отделаться от ощущения, что мы приходим в мир только для того, чтобы оправдывать чьи-то ожидания. Сначала родителей, потом воспитателей, учителей, преподавателей, супругов, соседей, детей, наконец... И нас самих становится так мало. Все меньше и меньше. Мы даже дарим друг другу то, чего хочется нам самим. Почти всегда.
   Когда я была маленькая, я мечтала о кроватке из лепесточков цветков черемухи. Я думала, если лягу в такую кроватку, она задурманит меня, и я никогда не вырасту. Навсегда останусь маленькой девочкой в своей кроватке. Буду провожать флотилии облаков с севера на юг и с запада на восток. Буду встречать рассветы и закаты. Всю жизнь.
   Я где-то читала, что у людей с богатым внутренним миром часто атрофирован центр воли. Им ничего не хочется от мира внешнего, потому что их внутренний изначально полней и богаче. Поэтому они замыкаются в себе, и у них повышенная зона комфорта. В смысле, личная зона, в которую никому нельзя вторгаться.
   Да и, наверное, дело в том, что в конечном итоге я всегда остаюсь одна. Я люблю быть одна. Одиночество - особая атмосфера, и чтобы тебе было с ним уютно, к нему необходимо привыкнуть. Когда долго просыпаешься одна в постели - трудно перестроиться и вдруг привыкнуть просыпаться вдвоем. Единственное, что пугает при таком образе жизни - неестественная тишина после вечеринки в абсолютно пустой безмолвной квартире.
   А знаешь, отчего у людей депрессия? Оттого, что когда им хотелось поведать о своих проблемах, не нашлось никого, чтоб их выслушать. А когда находятся люди, готовые слушать - депрессия уже наступила, и им не хочется ни о чем говорить.
  
   В Новгороде было скучно и холодно. Заняться кроме работы было действительно нечем. Я звонил ей каждый день, отправлял несметное количество SMS и электронных писем. Она всегда сразу же отвечала, но никогда не звонила и не писала первой. В командировке мне пришлось пробыть вплоть до девятнадцатого ноября. А двадцатого у нас годовщина знакомства. Наша первая годовщина, нелегкий, долгий, очень противоречивый год, спустя который, мы не продвинулись ни на шаг, кроме внешних атрибутов - совместной жизни и "якобы семьи".
   Во мне жила надежда - помня тот последний вечер, ее глаза и улыбку, ветер, спутавший ее волосы, продрогшие ладошки, - надежда, что теперь все начнется заново. Я сказал ей, что приеду только двадцать пятого. Мне хотелось сделать ей сюрприз.
   Я вернулся в Питер девятнадцатого, и весь день колесил по собачьим клубам, пока не нашел, что искал, - двухмесячного крупного лабрадора, золотистого, с большими тяжелыми лапами и коричневым кожаным носом. Предчувствуя, как она обрадуется, как мы станем почти семьей с этим маленьким и нежным комочком, как все будет хорошо теперь. Все будет лучше некуда, это точно. Идиллические картинки, которым не суждено было сбыться.
   Цветы, вино под мышкой, в руках замечательный теплый щенок, сонный и смешной, - таким она не видела меня. И уже никогда не увидит.
   Я ни на секунду не вышел из себя. Откуда взялось во мне столько спокойствия - загадка для меня самого. Цветы в вазу, вино на стол. Быстро и аккуратно прибрав остатки ее вчерашней вечеринки, я вымыл два бокала и поставил рядом с вином. Малышу постелил свою старую зимнюю куртку в углу кухни у батареи; мисочку с водой и другую - с молоком.
   Одно лишь я сделал неправильно: не удержался, и заглянул в спальню. В мою спальню. Глупо, с моей стороны, ибо я прекрасно знал, что я должен там найти. И, увы, теперь это воспоминание, этот ее образ - самый последний в моей памяти. Если бы я ушел сразу - я запомнил бы последним тот вечер в Пелле. Любопытство - самый страшный и часто самый жестокий наш порок, бороться с которым нам почти всегда не под силу.
   Безмятежно, как ребенок, не понимающей, что творит, она спала, положив голову на грудь другого мужчины, положив свои чудесные волосы ему на грудь и плечо, обнимая его правой рукой.
  
   Знаешь, почему я так люблю ходить в ночные клубы? Там теряется ощущение реальности и течет по-особому время. Если прийти к самому открытию - к закрытию кажется, что прошла целая жизнь. Люди знакомятся и уходят парами, чтобы завтра проснуться вместе и, в девяноста девяти случаях из ста, никогда не встретиться больше. Целый роман - знакомство, взаимный интерес, беседа, бурный секс - все за одну лишь ночь. Потому что все приедается. Абсолютно все. И мы больше не хотим привязанностей и обещаний, и так гораздо легче: встречаться и расставаться навсегда, за одну ночь.
   Я люблю провожать их глазами - эти "одноразовые" пары - когда в клубе включают свет, и он становится не похож сам на себя, все вокруг уже не выглядит празднично: без привычного сумрака слишком заметны потертости кресел, царапины на полу, небрежно протертые зеркала.
   На улице уже светло, люди спешат по делам, на работу, а я почти отсутствую в этой реальности: я только что видела сотни маленьких, трагичных, почти серьезных романов. На одну ночь.
  
   Я поехал к Г., так как знал, что он единственный не станет задавать вопросов.
   Стоит ли говорить, что с тех пор я ненавижу сюрпризы.
  
   И теперь я точно знаю, что пошло не так. Невидимая грань между спокойными отношениями с безоговорочным доверием и безразличием оказалась настолько тонкой, что в какой-то момент мы пропустили её. Ты пропустила.
   Свободы оказалось так много, что она попросту растворила нас в себе. Я не знал сначала, как мне распоряжаться этим чудесным подарком. Не знаю и теперь. Как я мог бы жить дальше с женщиной, для которой слово "верность" не значит ровным счетом ничего. Ей даже не нужна моя верность...
  
   Она не звонила. Я вернулся домой на следующее утро, помня о щенке. Ее не было. Не было ее вещей. Уходя, она прибралась и приготовила каши щенку. Я так и думал, что она его оставит. Как и цветы с вином.
  
   "Ты не хуже меня знаешь: покинутые мужчины не опасны. Но не смей! Слышишь! Никогда обвинять меня. Ни в чем.
   Я говорила тебе: надо быть честными. Я говорила тебе: любящие слишком уязвимы. И я пыталась избежать всего этого.
   А теперь?
   Тяжело только первые две недели.
   Ты большой мальчик, ты знаешь, как это делается. Сначала ты стираешь мои SMS, потом и сам номер телефона, e-mail, номер ICQ. Выброси все мое, порви тетрадь, выкинь фотографии и оставь меня в покое. Позови друзей, напейся и обсуждай с ними вслух, какой я оказалась.
   Дай мне нас похоронить.
   Тогда однажды мы сможем стать друзьями.
   Если захотим.
  
   PS: Назови его Ричард."
  
   Я перечитывал ее записку раз пятнадцать, тщетно пытаясь найти хоть что-нибудь, похожее на "извини меня", "я не хотела", "прости".
   Я сидел на диване, курил и гладил щенка. Странно, раньше я никогда не думал, что собаки так положительно влияют на людей. Или просто стал сентиментальным. Почему некоторые люди, независимо от пола, - конечно, но в моем случае женщина, - почему они не могут вовремя остановиться, убедившись в своей безграничной власти над другим человеком? Почему им так обязательно делать больно? Как там говорится: если лизнул кого-то в зад, рано или поздно этот кто-то нагадит тебе на язык.
   Я начинал писать письмо - сотню раз.
   Я писал (просил) дать нам шанс, придумать что-нибудь, наврать, оправдаться. (Это просто мой друг; у нас ничего не было; он гей; он ничего не смог, потому что был пьян; мы очень напились, я не понимала, что творю... - ГОСПОДИ! ДА ЧТО УГОДНО, ЛИШЬ БЫ ДАТЬ МНЕ ПОВОД ВЕРИТЬ, ЧТО ТЕБЕ НЕ ВСЕ РАВНО.)
   Я писал гадости. Ужасные вещи, которые копил в себе давным-давно, за каждую маленькую свою обиду, за все твои недостатки, за каждую бутылку вина, за каждую свою неловкость перед знакомыми за эту твою привычку!
   Я просил ее вернуться. Я во всем винил себя, свое невнимание, свою командировку, свой чертов сюрприз.
  
   Я не отправил ни одного письма.
   Я разглядывал фотографии и перечитывал ее тетрадь.
   Я не мог спать в спальне.
   Я купил новый диван и вызвал девушек, с которыми напился и танцевал на кухонном столе...
   Я спал рядом с телефоном и купил безлимитный тариф Интернет чтобы ICQ всегда была он-лайн, чтобы проверять почту раз в 10 минут.
   Я взял отпуск за свой счет.
   Я очень сильно привязался к Ричарду, единственному существу, которое, казалось, меня любило, и которое связывало меня с ней.
  
   Я СХОДИЛ С УМА.
  
   Тяжело только первые две недели...
  
   Фактически я умер в те две недели.
  
   Двадцать шестого декабря, рано утром я должен был лететь в Германию. На полгода. Я сам вызвался в такую длительную командировку, чтобы не умереть окончательно. Единственную проблему - Ричарда - и ту мне удалось решить. За хорошие деньги ему вшили международный регистрационный чип, и теперь он был уже в Гамбурге, ожидая меня и выхода из трехнедельного карантина. Не думаю, что такая долгая разлука со мной пойдет ему на пользу, но в противном случае, нам пришлось бы расстаться на полгода.
   Двадцать пятого я купил Хванчкару, цветы и маленького плюшевого морозика. Я ехал к ней, чтобы попрощаться, и сказать, что я не сержусь. Что я хочу и могу ее простить и остаться ее другом, всегда готовым помочь. Я хотел предложить ей поехать со мной и лечь в хорошую клинику. Не для того, чтобы потом обязательно быть со мной, а просто потому, что я хочу ей добра.
   С улицы было видно, что во всей квартире горит свет, а на этаже сразу было ясно - где именно так орет музыка.
   Я очень долго звонил в дверь. Мне даже показалось, что кто-то подходил и смотрел в глазок. Но дверь так и не открылась.
  
   В Гамбурге я получил ее e-mail:
  
   Отправлено 23.00 25.12.04
  
   Я думаю о нас до сих пор.
   Знаю, что ты тоже.
   И все не так плохо, слышишь? Со временем грустное забудется, и останутся только светлые воспоминания о большой любви, о настоящем романе. Я ни о чём не жалею, и никогда не стану жалеть. И все-таки, где-то в глубине души мне очень грустно. За то, что часть меня уже не изменится: она все также будет жить в том времени, иногда напоминая о себе смутным приступом тоски по не случившемуся.
   Когда ты делал что-то не так, как привыкла я, когда ты случайно в очередной раз разбивал какую-то памятную мне вещицу, когда ты нес неинтересную чепуху десять минут подряд, не давая вставить и слова, и обижался, что я не слушаю, - я была абсолютно терпелива, иногда это даже умиляло меня. Однако та самая "повзрослевшая" часть моего "Я" аккуратно наводила на мысль, что когда-нибудь именно эти мелочи превратятся для меня в самые невыносимые недостатки, цинично прогнозировала: что будет выводить меня больше - болтовня или неуклюжесть?
   Но страшнее всего другое: в отличие от тебя, у меня никогда не было уверенности, что я буду с тобой всегда, наоборот, я была уверена, что это всего лишь очередной роман, пусть даже он будет длиться очень долго.
   Не знаю точно, когда и почему я стала такой: циничной и равнодушной. И знаю, что никто не виноват в том, что я не могу довериться мужчине, в том, что я никогда не стану прежней маленькой девочкой.
   В том, что я повзрослела: то ли слишком быстро, то ли просто не вовремя.
   Жаль, что так не совместимы
   Счастье, молодость и вечность.
  
   PS: Я любила тебя, поверь. Как умела.
   Может быть... Скорее всего, я любила тебя одного.
   Не сердись на меня, и будь счастлив, слышишь?
  
   Когда я с самыми лучшими намерениями пытался попасть к ней, она писала мне это письмо. Я согрелся от одной этой мысли, и сразу же написал ей ответ, что не сержусь, что люблю ее по-прежнему, что ждал только ее извинений, что с Ричардом все в порядке, что она может прямо завтра вылететь к нам (хочешь, я прямо сейчас закажу тебе билет?)... Она не ответила. Ничего не ответила.
  
   Больше я не писал. Позвонил как-то на мобильный, но он был отключен. Мне оставалась лишь работа да Ричард, маленький мой путешественник, из-за которого моей конторе пришлось долго подыскивать мне квартиру.
   В Гамбурге я совершенно случайно встретил Арину. Оказалось, она давно уже живет в Германии, в Берлине, и приехала сюда на какую-то конференцию.
   Мы сидели в пивной, непринужденно болтали. И я все время вспоминал Ее слова. Арина мне не нравилась. Даже больше. Я ее ненавидел. Только лишь за то, что нынешняя Арина, улыбаясь и смеясь, неосознанно потрошила мою память. Убивала ту милую, чудесную миниатюрную брюнетку с большими глазами и узким лицом, которую я когда-то знал и любил. Ради которой я ползал по кустам ночами, собирая нехитрые букеты.
   Арина, милая, зачем же мы встретились теперь? По какой такой дурацкой случайности ты лишила меня моих лучших, самых первых влюбленных мальчишеских дней?
   Позже вечером, простившись с Ариной теперь уже навсегда, а заодно и с теплыми воспоминаниями о ней; я позвонил Ей. Но безуспешно.
   Я мечтал, как встречу Ее однажды.
   Когда-нибудь я увижу ее в кофейне на Невском, где она так любит бывать, попивая ристретто и читая, с легкой ностальгией, бесплатную студенческую газету. Она будет с детьми - мальчиком и девочкой с темными волосами, как у мамы. Нам хватит ума и сил не узнать друг друга. Мы сделаем вид, что не узнали, даже не кивнем друг другу при встрече и не откроем рта, разбежавшись в стороны как от чумы, чтобы оставить себе то бесценное, те бессмертные милые минуты, что удалось нам сохранить в памяти. Я подумаю: она все еще красива. Она подумает, без тени иронии или злорадства, ибо не такой она человечек: он все еще одинок. И расстанемся, побредем, каждый своей дорогой, каждый сам по себе, безмерно благодарные друг другу за несостоявшуюся ненужную встречу.
  
   В мае я вернулся в Санкт-Петербург. Утряс кое-какие дела, забрал Рика из карантина, привел в порядок квартиру. Большой красивый напольный цветок пришлось выбросить. Как я мог о нем забыть? Я дарил его ей на какой-то праздник.
   Опять то же самое. Каждая мелочь изо дня в день напоминала мне о ней. Даже спустя полгода мне казалось, что все случилось вчера.
  
   И я поехал к ней. Не мог не поехать. Убеждая себя по дороге, что просто хочу удостовериться, что выздоровел. Что я больше не болен, и смогу спокойно говорить с ней, без дрожи в голосе и трясущихся рук.
  
   Дверь открыла незнакомая девушка. Я сразу понял, что это старшая сестра. (Мы с сестрой очень похожи, только я брюнетка, а она блондинка.)
   Эффектная молодая женщина с красивым именем Мария.
   Я почувствовал, что случилось непоправимое. В глазах поплыло что-то мутное и склизкое, в горле пересохло.
   Мы прошли на кухню, я помню все очень смутно, как в кино... По-моему, я заплакал. По крайней мере, у меня намок воротник рубашки. Она протянула мне платок.
  
   Мы пробовали с Вами связаться в тот же день, она о Вас много рассказывала... И на девять дней, и на сорок... Б. тоже был в отъезде, мы Вас просто не смогли найти... Ужасно... И экспертизу... Абсолютно трезвая... Мы всегда боялись чего-то такого... Мама уговорила ее лечь в клинику после нового года... Такой удар для всех нас... И везде свет, и музыка... Соседи вызвали милицию... В конце концов, выломали дверь... не знаю ... и он тоже звонил... мама до сих пор не оправилась... ничего, никакой записки, никому из нас... двадцать два года в январе... ей бы исполнилось двадцать два года... хотите кофе?
  
   За окном все распускалось. Зеленело, пело и цвело, готовилось к лету, жизни и счастью.
  
   ...Все было в крови, вся ванная, весь коридор, как будто она ждала кого-то или хотела открыть кому-то дверь... Потом забралась в ванну, без воды, включила воду, но забыла повернуть кран из раковины или не смогла... Боже мой, я до сих пор не могу себе представить... Зачем, зачем она вот так ходила по квартире, когда из нее во всю хлестала кровь?
  
   А я... Я стоял там под дверью, спустя пару минут после того, как она отправила мне письмо и разрезала вены.
   Я стоял там под дверью и злился, что она не открывает, что у нее опять вечеринка, гости, музыка... Что ей все равно.
   Я стоял там и ничего не делал. Уехал в аэропорт, посидел в комнате отдыха, выпил виски и полетел в Гамбург...
   Я был там.
   Я был ей нужен.
   Я был ей нужен всего один раз в жизни, и именно в этот раз меня не было рядом.
  
   В институте проводили какой-то психологический тренинг. Знаешь, такая игра - тебе завязывают глаза, и кто-то берет тебя за руку, сначала ты даже не знаешь кто. И вы вдвоем должны выйти из аудитории, дойти до определенного места и вернутся назад.
   Мы шли с моим однокурсником, он вел меня за руку, говоря где порог, где поворот. Я все время сжималась и втягивала голову в плечи, умом понимая, что он следит за дорогой. Я не могла ему довериться.
   Я думаю, что если бы ты вот так завязал мне глаза и повел в темноту, я бы шла совершенно спокойно, ни на минуту не испугавшись ничего. Ни неизвестности, ни темноты, ни предательства.
  
   Есть только один случай, когда мне положено плакать: смерть кого-либо из близких. И я больше не боюсь, что мне уже никогда не захочется плакать. Вот он, мой звездный час - плакать сколько душе угодно. Навзрыд, в подушку или тихонько, прижимая платок к глазам поочередно. Понятно теперь, что этот внешний плач - всего-навсего реакция организма. А внутри себя можно плакать всегда. По крайней мере, очень-очень долго. Столько, сколько необходимо.
  
  
   Не бывает вечной любви. Не было и никогда не будет. Но в наших силах сделать вечным воспоминание о ней. Обещай, что ты будешь счастлив, что бы ни случилось? Обещаешь?
  
   Мы даже дарим друг другу то, что хотим сами. Почти всегда.
  
   Это был ее подарок. Жестокий подарок. Самый страшный, самый искренний и самый дорогой подарок за всю мою жизнь. Моя последняя, невозможная, вечная несбыточная любовь. Моя возможность любить вечно, потому что терять уже нечего и некого, и ждать измен уже тоже не от кого, и больше нечего ждать вообще, только любить, любить без оглядки, без надежды, без помех.
   Целую вечность, длиною в жизнь.
  
   Знаете, что я не успел ей сказать двадцать пятого декабря?
  
   - Моя любимая игрушка - меховой пес. Руслан. Но я его почти не кормил. Зато он весь грязный, потому что часто гулял со мной и купался в лужах. Он до сих пор жив - лежит себе на антресолях.
  
   Запомни мои тридцать девять и пять. Это подарок.
   Запомни мои тридцать девять и пять. Это подарок.
   Запомни мои тридцать девять и пять. Это подарок.
  
   Я помню, пушистик.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ...Она пьет все меньше с каждым днем - в этом больше нет нужды. Теперь "страдания и несовершенства планеты Земля" обходят стороной её маленький идеальный мир.
   Воспоминания о печальном начале всего сущего со временем заносит песком настоящего.
   Весь день она сидит на белоснежном песчаном берегу, опустив в воду ступни и лодыжки, и читает, прихлебывая чай из большой круглой чашки. Изредка волны обдают её водой по самые плечи, заливают книгу, опрокидывают чашку, унося с собой стайку игривых чаинок. Она читает до самого вечера, потом долго плавает в бесконечно-оранжевой, до самого горизонта, полоске заката, и, накупавшись, бродит вдоль кромки воды, собирая ракушки и камешки, чтобы сразу же бросить их обратно на песок. И впрямь, зачем переносить их с места на место, когда весь остров - твой дом.
   И если она позволит, однажды под вечер вдруг приплыву я на плоту. Издалека, еще не взойдя на берег, я вижу, как сильно она "выросла обратно" - ей теперь не больше пятнадцати и она едва достанет мне до груди. Она берет меня за запястье и говорит (естественно, опустив "Привет!", как будто мы не расставались никогда, ни на минуту): "Пойдем, я покажу тебе что-то".
   Мы пойдем в сиреневый дом (твой любимый цвет - цвет эгоистов, дорогая, разве ты не знала?). Дом с огромными окнами от потолка до пола, современный и строгий. Она тянет меня за руку вперёд, то и дело оборачиваясь и заглядывая снизу вверх мне в глаза, нетерпеливо, как ребенок, спешащий показать отцу свою первую поделку из картона.
   "Как тебе это удается", - думаю я. Даже если на острове нет хищников, смерть все равно присутствует и здесь. Или буря. Или вдруг заплывшее нефтяное пятно. Родители, наконец, которые вдруг заедут навестить. Они стареют. Старость - это когда больше не можешь ловко обхватить широкую круглую пепельницу пальцами одной руки, когда уже не доверяешь негибким, слабеющим пальцам...
   Я знаю, там, в громоздкой неуютной кухне, в морозильной камере размером с комнату, среди стеллажей с морожеными овощами и рыбой, мясом и черт-знает-чем еще, в дальнем углу прячется на полке снеговичок.
   И вдруг понимаю - Боже, как же давно ты живешь на этом острове! С самого начала ты - здесь, лишь изредка заглядывая в реальный мир, чтоб поговорить с друзьями и навестить маму. Именно здесь все твои снеговики, и гусеницы, и собака, и все эти мертвецы - Уорхолл, Набоков, Хармс, и многие другие, слушать которых тебе интересней, чем живых, - ждут тебя наверху, в просторном каминном зале...
  
   Вернуть её - мог ли я? Да и кто я такой, в конце концов, чтобы решать за неё: что хорошо, а что плохо.
  
   Октябрь 2002 - Сентябрь 2005
  
  
  
  
   3
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"