Шендогилов Александр Владимирович : другие произведения.

Вор

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

ВОР. (Асимметрия.)
  
   " ... Дошёл он до самого края себя,
   а там ничего нет кроме дерьма.
   Ступил он одною ногой
   в дерьмо, а ногу другую себе
   отрубил он сам.
   Зачем? ...ей-е! Почему? ... ей-е!
   Зачем это нужно ему и нам?
   Пусть знают все и видят все, что
   не нужна нам эта нога. Не нужно
   нам чистое и святое, ... ей-е!
   Мы будем резать сами себя.
   Нужна нам одна асимметрия.
   ------:-------
   (Слова из гимна.)
  
  
  
  
   Это был он, ... и это было его тело. Единственное в чём он ещё был уверен и то единственное, что у него действительно осталось своего. Своё телесное, своё "я" - внешнее и то, что за ним скрывалось, как предметы изучения никогда не интересовали его до этого. Не было у него прежде такого желания открыто для себя, и главное честно понять своё настоящее внутреннее отражение, заглянуть в себя, открыть своё в себе истинное, как, впрочем, и многим до него, видя себя другими, такими, какими хотелось быть им и ему тоже. Каждый смотрящий в себя - через себя, сознательно обманывался, они и он видели своё - иное, отличное от того, - что было ими же надёжно припрятано. И смотреть себе в глаза, он тоже всегда боялся, он боялся того другого, боялся, что он тоже может бояться его сам. Кому тогда верить, если он тебе самому не доверяет от страха, зная, может быть, тебя лучше других, и зная больше тебя самого о себе. Он же себе сам врать не будет там взаперти.
   Своё само было заточено им в свою внутреннюю тюрьму и лишено было им права на помилование. Сознательно или нет? Даже сейчас, через столько лет, он этого не мог понять, но у него, может быть, впервые появилась такая возможность и желание подумать об этом, рассмотреть и узнать себя. Пришло время, он это почувствовал. ... Он начал с рук: большие крепкие руки с тяжёлыми узловатыми пальцами совсем не понравились ему. Он долго рассматривал их с разных сторон, поднося ближе и отдаляя их от себя. И чем больше он смотрел на них, тем больше ему казалось, что они не его. ... Для чего ему были такие грубые руки, с такими коряво-железными крюками-пальцами, хваткими обрубками? Он потёр ими свои щёки и даже через жёсткую щетину, прочувствовал, какие они сами жестокие и твёрдые. Ногти даже не хотели ровно держаться на своих местах и пытались разбежаться сами в разные стороны, кривились. От него, получается, сбежать хотели. Всё менялось не в лучшую для него сторону. Страх съедал его изнутри. Труп внутри его разлагался.
   Он закрыл глаза и позвал себя самого, настоящего, оттуда - из себя, из того, что ещё, может быть, осталось там живым у него глубоко-глубоко. ... Было тихо и очень мерзко: везде и всё. Одиноко и пусто. И одна гнетущая мысль, что ничего уже не исправишь. ... Всё! Скоро конец, о котором он знает. Он взвыл, как пёс, тихо и протяжно. Он почувствовал, что тот, кто там у него внутри - сдох, умер, так и не выйдя ни разу на свет, и не глотнув ни разу воздуха. Он там скрутился в клубок и задохнулся от ненужности, в глухой камере без окон и дверей, во тьме и страхе. Ему позволено было почувствовать что-то, скорее всего, он осознал там своё рождение, понял, что что-то происходит, но так и не понял, зачем и для чего это. Почему? ... Вспышка сознания, что ты есть и есть надежда на будущее, но кругом ничего нет ... и потом долгий страх от бессилия и ненужности. ... Зачем? Если не для себя самого, то может для других? А кто они? Здесь же никого нет. Я один и я даже себя не вижу, какой я. Какой я? Может быть, он ощупывал своё лицо и всё остальное, но это были для него только непонятные формы и всё. Зачем? Я ведь могу любить, могу прощать, могу и ненавидеть. Я всё могу. Мне ведь дано это зачем-то понять, но не дано этим воспользоваться.
   Какой же ты был? Он попробовал разжать его окостеневшее тело, он хотел его бережно развернуть и рассмотреть, но грубые пальцы дрожали, боялись сломать и ... потерять с этим все ответы. Он так скрутился, сжался просто в жалкий эмбрион, сморщенный сгусток. ... Нет, не такими руками нужно было это делать, не такими грубыми пальцами, если это всё рассыплется, как труха, потом из этого уже ничего не сложишь и не найдёшь ответа.
   Но раз это так, то хотя бы нужно было обыскать его, обшарить и вывернуть все его карманы. Нужно было что-то взять, хотя бы что-то. Всегда есть, что взять у себя и другого, и не обязательно, что-то нужное. Просто, нужно взять и не думать, не думать об этом. ... Что же будет со мною?
   Он снова взвыл и чтобы уменьшить свою боль, стал вспоминать, вспоминать, вспоминать, вспоминать. Глушить свою боль воспоминаниями.
   -:-
  
   Он родился задолго до своего настоящего рождения, хотя, как ему было знать тогда, каково оно настоящее. Скорее всего, это была случайность, а может, он и сам решил так изменить заведённый порядок вещей и быть первым, рождённым до своего рождения. Количество вариантов неисчислимо для каждой жизни, вот он и выбрал для начала свой особенный, продлевающий жизнь. Не дождавшись никакого приглашения, и поняв, что рассчитывать можно только на себя, в нём созрело решение. Что-то подсказало ему, что нужно пробиваться, нужно выбираться на свет белый. ...
  
   Боль и тоска перебили его воспоминания. Он хотел другого, но боль толкала его туда, тянула против его воли. Он старался не думать об этом, но это было, как кара, возмездие памяти, выворачивающей всё наизнанку, мстившее ему.
   Его руки не были ещё такими уродливо-грубыми, и он раздвинул ими выход. ...
  Он снова заскулил, как побитый пёс. Он не хотел вспоминать это, но каждой своей новой женщине, он говорил. ... Боль немного отступила. Он вспомнил свою первую женщину. Это было после, через много лет после того.
   Его руки быстро становились сильными и цепкими, а тело всё не успевало за ними, тело угловатого юноши с узкими плечами. Он мог уже сильно ударить или схватить за горло, как клещами, но они, руки ещё были неопытны в отношении женщин. Они мешали, дрожали и выдавали его. Запах женщин сводил его с ума. Он, как зверь чувствовал через запах своё животное влечение к ним и у него начинали дрожать руки.
  - Ну, чего ты? Чего? Ты что? - сказала тогда она ему. ... Наташа. Да, Наташка, Наташенька. Так её звали. ... Лицо её он забыл, а дыхание помнил. ...
  Дыхание её тогда стало коротким и напряжённым. Запах усиливался, дурманил его. Он схватил её одной рукой за грудь.
  - Мне больно, - сказала она. - Отпусти, дурак, больно!
  Он тогда отпустил её грудь и попытался рукой забраться туда. Она сопротивлялась и отталкивала его, но он повалил её и прижал к земле. Она хотела, он чувствовал это, хотя её глаза и пылали гневом. Он с силой рванул и сорвал с неё трусы. Она, как кошка вцепилась ему когтями в лицо, но он второй рукой схватил её за шею и сдавил. Потом он посмотрел туда ... и сказал: - Вот это и есть вход. ... И выход, - и ему сразу стало легче, рука разжалась, и он отпустил её. ... Тогда она убежала. Но были ещё потом другие, которых он не хотел вспоминать.
  
   ... Он выбрался тогда сам в первый раз, вышел и самородился. Пуповину он сразу обрывать не стал. Что помнил он точно, так это тусклый дрожащий свет, маленькая комнатка с небольшими окнами. Стол с пустыми бутылками и старый топчан-диван, на котором спала женщина-мать. Была ещё печь, чуть тёплая и когда-то белая, но не сейчас. В углу висела икона и под ней чуть светила лампадка. Свет от фитиля дрожал и плясал по истёртой бумажной иконе Николая - угодника, то ли святой так хотел, то ли огонь заставлял его в смущении отводить глаза в сторону. Он тогда не стал смущать святого старца и забрался обратно в свой дом, в своё убежище. Так продолжалось с ним без малого семь лет. Он выбирался, когда она была пьяной, без сознания, собирал, что-то со стола, ел, и забирался обратно. Пуповина высохла и рвалась, но он её с упрямством всё время связывал узлами. Иногда он слышал, как кто-то приходил. Слов было не очень много: хрипы, стоны, кашель, звон, потом тишина и храп, иногда кричали и долго плакали, ... пели.
  Кто-то говорил: - Ты что это, а?! ... Дай, сюда. Дай! ... Что-о-о? Что ты сказала? ... Что? Сейчас, сука, я тебе морду разобью. ... Ну, чо ты? Чего? ... Да? Обиделась, да? Ну, дай, поцелую. Дай, блядь! ... Дай, в губки поцелую мой цветочек.
   Всё повторялось и повторялось, всё было до скучности знакомо, но время тянулось, вытягивалось в бессмысленную привычку и приходило привыкание к такой жизни. В общем, он почти привык ко всему, если не считать любопытства познания, которое выталкивало его дальше.
   Потом пришло время, и мать позвала его: - Сынок! ... Сынок! ... Что ты молчишь? Я же знаю, что ты там. Ну, не дуйся на свою маму. ... Что уж сделаешь тут. Выходи. Тебе уже давно пора выйти. Выходи, давай. Давай, не бойся. Я же знаю, что ты там. ... Хватит уже тебе прятаться там. Давай! Мама ждёт! ... Ну, скажи хоть, что-нибудь, не молчи. Я же знаю, что ты там. ... Пожалей, свою маму. Пожалей мать. Что уж так, если. Оно всё так, конечно, так, но ты и мамку пожалей. Оно ведь так всё заведено. Я твоя мамка и нет никого ближе. ... Да, пропащая у тебя мамка, но и ты пойми меня. ... Сынок! ... Выходи.
  - А что там? - отозвался он.
  - А что, а ничего! Ничего тут. ... У нас всё, как и было. Плохо мне, что-то вот всё. Всё у меня болит, сынок. Ну, давай-давай, выходи, не бойся, я тебе песню спою, мне её мать моя пела, бабушка твоя значит. ... Шёл вор через ров за своей судьбо-о-о-й. Шёл вор через ров со своей судьбо-о-ою. Шёл вор через ров за своей судьбо-о-о-й. ... Шёл вор через ров со своей судьбо-о-ою. ... Мама моя говорила, если так спеть эту песню ровно сто раз - то будет в жизни счастье и удача тебе. ... У меня так ни разу и не получилось так спеть. Пою-пою, потом задумаюсь о чём-то и обязательно собьюсь. Потом снова начну и обратно собьюсь. Никогда не получалось. А давай вот мы с тобой попробуем. Вылезай, сынок. Сядем и споём вместе. Ты меня не бойся, я в молодости весёлая была такая, видел бы ты меня тогда, какая я была красивая. Ангел - не меньше. ... Ну, чего молчишь там?
  - А ты пить не будешь? - спросил он.
  Она ответила, растягивая слова с тихим стоном: - И пить не буду, и ... м-м-м, и есть у нас нечего. М-м-м. Выходи, худо мне, боюсь, что помру вот сейчас, тебя не увижу. Один тогда совсем останешься.
  - А я могу сам за едой сходить, - отозвался он даже с какой-то заботой и любовью в голосе. - Я сам пойду и принесу, мама.
   Он выбрался на свет божий. Мама обрезала пуповину всю в узлах и обмыла его тёплой водой в тазу. Он стоял и боялся поднять на неё глаза. Она его вымыла, вытерла насухо, одела его в своё старое платье и причесала ему голову.
  - Вот, какой красавчик-то у меня, - сказала она и поцеловала его в маковку. - Садись вот сюда, а я рядом вот сяду. Споём с тобой мы. Ну, запомнил-то слова?
  Он посмотрел на неё и запел: - Шёл вор через ров за своей судьбо-о-о-й, - потом сбился и сказал. - Мама, я кушать хочу.
   Дверь в их дом не запиралась, вот и пришёл Платон. Платон пришёл решительно и неожиданно, но ожидаемо грубо. Был он мужчина серьёзный, лысоват немного, но причёсан, как нужно, курил, и по всему было видно, что злился сильно. Платон перекрестился в угол, но лампадка дрогнула и потухла. Платон прищурился и всмотрелся в тёмный угол.
  - Это кто у тебя там, Анна? - строго спросил он.
  - Кто-кто, а то ты не знаешь, - ответила ему Анна, обняв сына и прижав его к себе. - "Прызидент!", - никак не меньше, - пошутила она дерзко и сама сжалась от страха.
   Но Платон поверил и бухнулся на колени, дав поклон, как нужно, точно в угол. Поднявшись, он смёл рукой на пол пустые бутылки со стола и впечатал в стол свою папку с бумагами, да так звонко и решительно, что Анна с сыном даже вздрогнули.
  - Я тебе, когда, шлюха ты подзаборная, сказал убираться отсюдава. А?! - сразу начал кричать Платон. - Сколько раз мы тебя предупреждали! А? Мало? Я же тебе сроку дал целую неделю. Неделю! А! Ты это понять можешь? Целую неделю! Тебе, что мало? А? ... Что собирать-то тебе здесь. У тебя же одни клопы и тараканы. Мне, что тебя, силком отсюда выкидывать? А? Так я выкину, за мной не станет! Но я ж с вами, как с людьми хотел. И что же вы со мной делаете? Что вы за люди?! Да вас, ... да вас! ... Убить мало.
   Чем сильнее кричал Платон, тем крепче она прижимала сына к себе, но и он сам искал защиты у матери.
  - А куда, куда нам идти-то? - взмолилась Анна.
  - Вам? ... А кто это с тобой? - только сейчас Платон заметил, что Анна не одна.
  - Это я сыночка себе родила, - с гордостью ответила Анна.
  Платону это совсем не понравилось, он дал ногой по табурету так, что тот развалился на части: - Нарожают себе выблядков! Потом нам с ними мучайся! ... Катитесь оба давайте отсюда! За дверь и на все четыре стороны, места много, - зарычал Платон.
  - Платоша, ну как же, куда же нам идти? Здесь же мой дом, - всё ещё пыталась Анна вразумить Платона.
  - Анна! - Платон прикурил ещё одну папиросу. - Анна, я же тебе уже месяц тому назад объяснял всё, ты же мне сама тогда головой качала, что всё поняла и согласна. Вот, дура пьяная. У нас здесь железная дорога пройдёт, которая материки свяжет, - Платон даже закрутил папиросой вверх, чтобы выразить всю важность этого события. - Материки! Дура! ... По ней грузы разные пойдут в разные стороны. Много грузов всяких повезут, и туда повезут и сюда повезут, - Платон потыкал папироской в разные углы хаты. - Понимать это надо! А то что? Без дорог же сейчас никуда, задыхаются все. Это знаешь, как называется?
  - Как, родимый? - Анна попыталась на своём лице выразить полную заинтересованность.
  - Инфра - структура, - Платон разделил важное слово на две части.
  - И чо? - не поняла Анна.
  - Чо? ... А то, что одна рельса, как раз через ваш дом должна пройти, вот тебе и всё чо! Вот здесь вот, аккурат, - и Платон сам нагой протянул по полу. - Вот так вот и ляжет.
  - И пусть себе ложится, мы же не против этой рельсы. Пусть себе лежит тут вот и связывает себе эти, ... материки. Нам и так места с сыночком хватит, нам много не надо, мы и так будем.
  - Вот же дурная баба, - застонал Платон. - Совсем все мозги отпила. Уже эшелон первый пустили, счёт идёт на минуты. Ты вот ляг на пол и послушай, слышно уже, - Платон сам распластался на полу и прижал своё ухо к доскам. - Во, слышно уже наше будущее. Ты послушай, Анна, оно гудит в голове. Во! ... Гудит!
   И в этот же самый момент, как назло, подгадав, кто-то разбил окно и всунул в дом железный рельс, он покачнулся немного на подоконнике и тюкнул Платона сверху по голове, ударив плашмя. Платон ойкнул и замер тихо. Разбили и другое окно, с противоположной стороны, и оттуда тоже впихнули в дом рельс, навстречу первому. Вслед за рельсами в дом через окна забрались рабочие с суровыми лицами и стали эти рельсы прилаживать один к другому, сцепляя их болтами. Анна схватила сына за руку и попыталась выскочить с ним из дома, но тут как тут, вырос в дверях милиционер Архипов, который мог учуять ещё даже не задуманное преступление, отточив это своё мастерство за двадцать лет непорочной службы в органах до совершенства. У него у самого орган такой даже развился внутри, благодаря Дарвину и его собственному пониманию того, что все люди кругом суки и всегда, что-то дурное замышляют. Наличие и расположение этого внутреннего органа всегда подтверждалось самим Архиповым, который в приливе откровения нередко выдавал это, стуча себя кулаком в область груди и изрекая: - "Вот чувствую я, ребята, что эти суки, что-то замышляют". Ещё Архипов виртуозно владел другим важным органом, не ещё одним внутренним, а скорее внешним, но самым, как казалось ему и Фрейду, важным, - продолжением через руку своего мужского начала в образе резиновой дубинки, очень даже похожей на настоящий орган Архипова. О чём он и сделал засечку-отметку на чёрной резине, соответствующую истинным размерам, чтобы не забывать.
  - Стоять всем, суки!!! - крикнул он Анне, так как рабочие продолжали своё дело: крутили, подгоняли, лязгали, и им было не до милиционера Архипова. Поезд вот-вот должен был промчаться, чтобы связать континенты. Через окно в дом забрался начальник участка Шишов: - Ребятки, наляжем все дружно, - вносил он свою посильную помощь в общее дело. - Давайте ещё добавим, ребятки! Нужно успеть! Нужно, - просил-приказывал он мягким голосом, так как сам был человеком мягким и культурным, всегда испытывающим внутреннее неудобство от своей роли в производственном процессе, оттого, что сам он не выполнял физической работы. Рабочие и так спешили и напрягались, без всякого напоминания им, но так уж был устроен весь технологический процесс, что и - "Давай, наляжем!", исконно в нём всегда присутствовало. Рельсы легли криво, но их, кровь из носу, нужно было соединить.
  - Ребятки, давайте этого мужчину из-под рельса уберём, так нам легче будет стыковать, - внёс своё предложение Шишов и потянул Платона за ноги в сторону.
  - Не трожь, труп, сука! - крикнул на это Архипов. - Это место преступления!
  - Ай, разбирайтесь там сами, - отмахнулся от него Шишов, даже не поворачиваясь на крик Архипова. - У нас свои задачи.
  Архипов оттянул Платона ещё подальше от места стыковки континентов к месту, где застыли Анна с сыном, а Шишов не выдержав перенапряжения и внутреннего разлада, который должен был когда-то вырваться наружу, схватил кувалду и стал с силой бить ей о рельс, высекая снопы искр, и находя, внутреннее равновесие: - Вперёд! Вперёд, ребята!!! Вперёд! - рвалось из Шишова, и он захлёбывался словами с искрами.
  - Это вас не касается, - сказал Анне с сыном милиционер Архипов, хотя сам был внутренне восхищён этим не очень крепким мужчиной с большой головой, узкими плечами и сутулой спиной. - Что, Анна, доигралась? - перешёл Архипов сразу к расследованию этого запутанного преступления.
  - Ты что, Лёшенька, - взмолилась Анна. - Мы ничего не делали.
  - Я тебе дам, Лёшенька! - заорал Архипов на Анну и угрожающе стал медленно водить своей дубинкой у её лица. - Ты это забудь, сука. Я здесь на работе и ты меня так не зови. Вот, отсидишь своё за убийство. Тогда мы ещё посмотрим.
  - Лёшенька, да за что же ты так на нас? - не вняла просьбе Архипова Анна.
  Архипов схватил её за горло и сдавил. Анна захрипела. Сын её ударил своей ногой в голень Архипова, тот отпустил Анну и отступил: - Ты что же, гадёныш, делаешь? - не понял Архипов. - Да я тебя, сука! - Замахнулся он дубинкой на ребёнка. Анна притянула сына к себе и закрыла его собой от дубинки: - Лёшенька, это же сын твой! - закричала она. Милиционер Архипов не стал бить ребёнка, ввиду вновь открывшихся обстоятельств: - Что ты, сука, сказала? - больше по привычке спросил он так. - Чей это сын?
  - Твой! Твой это сын, - в голосе Анны была твёрдость и уверенность.
  Архипов с грустью посмотрел на свою отметку на дубинке: - Врёшь, сука, - тихо сказал он.
   Шишов всё ещё высекал искры и орал: - "Вперёд!", - а рабочие с багровыми лицами гнули одну рельсу к другой, ловя момент, когда можно будет просунуть болт для надёжного скрепления континентов.
   Анна молчала и всё ещё прижимала к себе сына.
  - Имя у него есть? - спросил Архипов.
  - Ещё не успела, - с гордостью ответила ему Анна. - Занята была.
  - Дайка, я посмотрю на него, на кого он похож, - попросил Архипов. - И чего это ты его в платье женское нарядила?
  Анна, сохранив на лице выражение обиды и гордости, повернула сына лицом к Архипову: - На, смотри! Такие же глаза бесстыжие, как и у тебя, глянь. Купил бы хоть ребёнку одежду, какую-никакую, ничего же дома нет, - перешла она сама в наступление.
  Архипов внимательно рассмотрел мальчика и признал: - Всё может быть, Анна. На кого-то он мне точно похож. Вот только на кого? ... Не могу вспомнить. Он чем-то и на Платона покойного смахивает сильно. А, Анна? Не изменяла ты мне с Платоном? - глаза у Архипова снова становились колючими, бешеными.
   Платон, который лежал на спине, застонал длинно и протяжно: - М-м-м-м-м.
  - Так ты жив? - обрадовался Архипов и пнул его сапогом под рёбра. Платон снова замычал, но уже на октаву выше: - М-м-м-м-м! - Раз мычит так, значит, жить будет, - на это сказал Архипов и поднял его, подхватив под руки сзади. Платон поднялся на нетвёрдо стоящие ноги, и всё тело его было, каким-то мягким и мятым, он держался за голову и стонал: - Где это я? - чуть выговаривал он.
  - Судить мы тебя сейчас будем, - сказал ему на это Архипов.
  - Где я? - всё ещё не мог ничего понять Платон, голова его была пробита и оттуда тела кровь струйкой, глаза его были мутными, и он постоянно стонал.
  - На планете Земля, - как приговор выдал ему Архипов.
  - За что? - простонал Платон.
  - А это мы вот сейчас узнаем, - Архипов отбросил свою дубинку и вытащил пистолет из кобуры. Он взвёл курок и приставил пистолет к голове Платона, а сам спросил у Анны: - Анна, скажи правду, чей это ребёнок, сука? Чей сын?
  - Что напугать меня хочешь, мент! - неожиданно дерзко ответила ему Анна. - Как водку со мной жрать, так ты орёл, а как дитё своё воспитывать, так в сторону. Ничего я тебе не скажу, не пугай меня, я тебя не боюсь.
  - Чей это ребёнок? - снова спросил Архипов, добавив суровости в голос. - Я тебя последний раз спрашиваю, сука. Или ты мне признаешься здесь, или я сейчас прострелю ему башку навылет. ... Ну!
   Платон не мог стоять, ноги его не держали: - Больно, - стонал он, зажимая рукой рану на голове.
  Анна понимала, что Архипов не шутит, она давно его знала, и всякое бывало в их отношениях: от дикой обжигающей любви с водопадом из полевых цветов и конфет, ... и это было, ... было, когда он совсем ещё молодой лейтенантик приехал к ним по распределению и влюбился в неё до безумства. Худой и скромный, он часто заезжал к ним на хутор, где тогда жила Анна со своими родителями. У него был такой весь синий мотоцикл с коляской и ещё совсем новая форма с пагонами. Каждый раз в коляске лежали цветы для неё, Архипов поправлял портупею и доставал цветы из люльки. Аниной маме он нравился, она сама открывала ему дверь и всегда почему-то кланялась. А отец, вот сразу невзлюбил Архипова. Когда тот появлялся на пороге с цветами, отец молча вставал и уходил вон из дому, даже не здороваясь с ним. А они шли гулять: дорога, луг, река, васильки и ромашки, журчание воды, капли на губах и поцелуи. ... И - до измены - Архипов однажды, как всегда заехал за Анной, достал свой букет из коляски, а ему навстречу из дома вышли; жених в новом костюме и невеста вся в белом, с бантиком. Жених Степан обрадовался новому гостю и стал приглашать его за стол. Невеста же молчала и не смотрела в глаза Архипову. ... Отец невесты, не скрывая своей радости, наплескал дорогому гостю целый стакан водки, прямо во дворе перед дверью. Архипов выпил молча ... и уехал, горланя грустную песню о своей несчастной любви. ... Свадьба закончилась, молодые полюбились какое-то время в своём новом доме, потом Степан ушёл и не вернулся. А Анна и Архипов остались. Время прошло, рана затянулась, и Архипов простил Анну, но что-то изменилось в их отношениях, он её часто бил, издевался, а, выпив больше обычного, грозился не раз пристрелить, как собаку. Один раз он так почти и сделал. У Анны была дворняжка Пушок, невысокая бело-рыжая дворняга с остренькой мордочкой, которая очень предана была Анне и их дому. Жил Пушок на улице и службу нёс исправно, всех встречал и провожал звонким брёхом. Архипов, как-то выпив прилично у Анны, выскочил во двор в одних трусах и с пистолетом. Все разбежались, кто куда, один Пушок подбежал к Архипову, посмотрел на того снизу вверх своими чёрными бусинками, и задрал свою короткую заднюю ногу на власть. Всю обойму высадил тогда в Пушка Архипов, да ещё принёс его, потом в дом, бросил на стол - " Нате, суки, закусите! Закусите мёртвым псом ". ...
  
   Архипов всё ещё держал пистолет у виска Платона и ждал ответа Анны.
  - А я не помню, - с вызовом ответила она ему. - Пьяная была, может, и Платон меня счастливой сделал, а может, ещё, кому удалось. Дверь же наша открыта для всех. Берите все, мне не жалко.
  Архипов сам застонал: - М-м-м-м-м, - и выстрелил. Платон мешком свалился к стене.
  Архипов совсем обезумел и стал стрелять в рабочих, которые почти уже дотянули упрямые рельсы до стыка. Из всей бригады остался в живых один Шишов. Архипов снова расстрелял всю свою обойму. Шишов положил аккуратно на пол свою кувалду и крикнул в окно: - Пушков?! ... Где там наша вторая бригада Метёлкина? Меняться уже пора! Давай зови их сюда! ... И скажи им, чтобы взяли с собой автоген, здесь немного нагреть нужно, тогда пойдёт точно!
   Архипов упал на колени перед Анной и её сыном, плакал и говорил что-то несвязанно: - Ты мне. ... Это же я Платона из-за себя, так я его. Какая же ты, сука. Пусть бы лучше он тебя. Мне-то как теперь? Это же из-за тебя. Я. ... Всю жизнь вот так. ... К тебе и к другим. Вы это ещё не поняли, а я это уже давно всё понял. Они вон ... дело их. Позвать бы надо кого-то. А кого позвать? Кругом же пусто. Все только кричат. У меня страшно болит голова, Аня. В ней звон какой-то. Вот послушай, Анна. Послушай, гудит. ... И сыну своему скажи. Нет, не своему, ты моему сыну скажи, пусть всегда с человеком будет. Без него пусть даже не ходит. Нельзя одному из дому выходить. Я ему покажу, как надо. ...
   Бригада Метёлкина в полном составе забралась через окно, они притянули с собой шланги с горелкой, но прежде, чем начать греть рельсу оранжевым пламенем, доводя её саму до малинового свечения, Шишов мягко попросил их: - Давайте, ребятки, сразу уберём здесь, вынесем своих товарищей. ... Вот так вот, хорошо. Вы бережней берите и туда в окно подавайте. ... Эй, Пушков?! - позвал ещё раз Шишов. - Ты их там всех у дома пока сложи, потом решим, что нам с ними делать. ...
  
   Архипов смотрел на свой ещё дымящийся пистолет: - ... Сейчас даже с пистолетом опасно. Очень опасно. Вот ведь, а кто бы мог такое подумать раньше. ... А они мне говорили, Анна. Я точно помню слово в слово их каждое слово мне, и откуда только они эти слова все тогда свои брали. ... Надо поискать, нужно обязательно поискать, откуда эти слова берутся, где они их прячут. ... Я этим займусь. Вот сейчас вот здесь всё закончу, и буду искать. ...
  
   Шишов сделал знак рукой рабочим, чтобы не сильно шумели, а сам он очень внимательно вслушивался в каждое слово Архипова, до дрожи в губах и капелек пота, проступивших у него на лбу и переносице.
   Архипов достал пустую обойму из пистолета, и загнал туда новую полную свежих, пузатеньких, радостно-медных пуль: - Закончить нужно, раз начал, - передёрнул он затвор, провожая первую скромную "барышню" в ствол. - До скорого свидания, Анна, - блеснул Архипов шальными глазами. - Ты меня ещё благодарить будешь. ...
  Анна не стала ждать, а подтолкнула сына к двери: - Беги, сынок! Беги! Лети! У тебя получится, попробуй, оттолкнись ногами и лети. Там в километре на север хутор есть, там твоя бабушка, и дедушка там. Лети! - она толкала его, а он не отпускал её руку, уцепился мёртвой хваткой. Анна понимала, что не в силах его оторвать.
   Архипов смеялся их неумело-дурацкой попытке к бегству и водил своим пистолетом, целясь то в Анну, то в сына, стреляя губами: - Па! ... Па!
  
  Тогда произошло невозможное, просто, это было тогда очень необходимо, особенно, Анне. И никакого чуда в этом не было, бывают в жизни такие моменты, когда происходит что-то совершенно необычное, но самое-самое нужное, вот так и тогда случилось. Анна потянула своего сына за руку, и они вылетели в дверь вдвоём.
  - Ах, вы так! - не поверил этому Архипов. - Вы думаете, что уйдёте от меня? От меня?! Не-е-ет! - у него тоже, как ни странно, приключился такой же важный момент в жизни, с ним тоже произошло такое же невозможное, произошло такое!!! Чего он не мог даже во снах своих допустить, поэтому и спать ложился всегда с взведённым бойком и заговорёнными на дурные сны пулями. Ему их ещё в прошлом году один чумак-бродяга за тысячу, пол дня заговаривал, траву жёг над ними и в бубен бил, а Архипов ему сам на саксофоне конфискованном подыгрывал, тянул такие ноты, выдувал, заглушая вой всех окрестных собак. Волки поседели в норах. ... И сейчас такое!? Архипов поднялся с пола, но поднялся он, без всякого чуда, а только от жгучего желания догнать и исполнить свой долг, поднялся он кентавром на четырёх быстрых, мощных ногах и в придачу ещё с двумя руками. Всё получилось очень даже пригодно для оперативно-сыскного дела. Сила, мощь, напор, копыта не могут стоять на месте и просятся в погоню. Мускулистые конские ноги пританцовывают в нетерпении. В одной руке у Архипова была дубинка, в другой пистолет. Архипов ещё почувствовал, что придётся переносить отметку на дубинке, а может, её вообще, этой дубинки, может и не хватить, было и такое чувство эйфории.
   Шишов хотел ему, что-то сказать, но язык его не слушался. Архипов посмотрел на него гневно: - Чую я, вот здесь, - и дотронулся до того места на себе, где под мощными мышцами билось его конское сердце, - что ты, сука, - маньяк. Но пока живи, я тебя ещё достану, - и с четырёх ног вынес дверную коробку на себе, быстро удаляясь с конским топотом по просёлочной дороге в погоню. Он хорошо знал, куда нужно скакать. ...
   -:-
   Этого полёта он, к своему сожалению, не помнил и как ни старался, вспомнить не мог. Он часто возвращался именно к этому моменту своей жизни, как к чему-то особенному, избранному, ограждённому от всего другого. Он знал, что это точно было, но самым достоверным из всего этого было ощущение материнской руки, сжимающей его руку, которое было таким реальным, что осталось с ним навсегда, и часто именно оно служило толчком к его бесплодным попыткам всё-таки вспомнить сам полёт. Он пытался, заменить его своими фантазиями, он испробовал десятки вариантов, чтобы заместить прошлую реальность на свою внутреннюю убеждённость, что именно так оно и было, сам, домысливая и представляя различные невероятные сюжеты полёта, главным в которых были они. И всегда ощущение руки матери, возвращало его к началу, он мог добиться ощущения внутренней невесомости, заглушить в себе боязнь высоты, почувствовать у себя на лице прикосновение материи пространства, эластичность воздуха, огни внизу, тёмные силуэты деревьев, пятна полей. Смешение тени Земли и свечения космоса, он мог бы пребывать в таком придуманном состоянии полёта и дальше, но рука матери всегда возвращала его к себе. И он снова разбегался, отталкивался от земли и летел. Мама была рядом, она держала его за руку, внизу была пустыня, пышущая жаром, по которому можно было скользить, что-то там лениво шевелилось и копошилось в песке. Жар пустыни поддерживал на себе границу света и тьмы, свет исходил от песка, и каждую песчинку можно было рассмотреть. Он видел, как их разрушенный бревенчатый дом рассыпался и уходил в песок брёвнами вместе со всей бригадой рабочих, которые продолжали работать с сурово-сосредоточенными лицами, они грели автогеном длинный рельс, и начальник участка Шишов помогал его согнуть, монотонно бив в него, кувалдой. А с другой стороны вязнув в песке большими колёсами, и выдувая огромный столб пара, тонул в песчаной воронке большой чёрный паровоз, спешащий на помощь дому и людям.
  Он смотрел, пока весь паровоз не скрылся в воронке, чихнув последний раз вверх сизой струёй дыма. Песок осыпался, и воронка сравнялась с остальной пустыней, ещё, как последняя надежда из-под песка вылетела большая паровозная труба, но и она, не сумев, выйти на орбиту, рухнула в песок, как раз в то место, где ящерица копошилась в песке. Труба утонула в песчаном море, а ящерица выбралась и зло плюнула песком в сторону. Потом внизу задул ветер и поднял большие песочные волны с зелёными гребешками из ящериц. Всколыхнулась вся пустыня, а ветер погнал по песочному морю странные корабли-дома, на их крышах сидели люди и занимались своими делами: молодая женщина укачивала на руках ребёнка, рядом, видимо, бабушка стирала бельё в деревянном корыте. На одной из крыш дрались мужики и парни, на другой справляли свадьбу. Драчуны, заметив свадьбу, пошли на абордаж, развернув антенны, как паруса, ветер им помогал. Догнав свадьбу, мужики и парни перепрыгнули на другую крышу и стали бить всех подряд, когда показалось одинокое распятие на горизонте, драка прекратилась и все пали на колени. Но когда ветер подналёг, и дом-корабль с распятием скрылся из виду, драка возобновилась с новой яростью, кто-то ударил невесту кулаком в лицо, выбив ей все зубы, потом сорвали с неё белое платье, и тоже распяли на антенне, потом сели за столы, закусили и выпили за здоровье всех невест на свете. Кто был не согласен с этим, был сброшен с крыши, под зад ногой. Были в акватории и спокойные корабли, на которых читали газеты, пили чай, танцевали танго и играли в домино на вылет по парам. Всё плыло и проплывало. Один из кораблей-домов пассажиры почему-то сами разбирали, начиная с крыши, и выбрасывали всё в песочное море, как ненужное. Были и корабли с совершенно пустыми крышами, ровными, крепкими, но пустыми, они бились друг о друга углами и смеялись, от своей неустроенности в этой непонятной жизни. Были и быстроходные корабли-дома, которые подгонялись не ветром, а желанием вырваться обязательно вперёд, "в то-вперёд", которого никто не знал. Они действительно двигались быстрее остальных, но они и быстрее исчезали из виду, их команды не дрались между собой, но постоянно о чём-то спорили, сверяясь с большими картами, тыча, пальцами друг другу в грудь и бодаясь головой. ...
  
   Этот сюжет был одним из самых любимых его замещений того, что он ни как не мог вспомнить. Что-то грело его изнутри этого видения, может быть, жар пустыни, которую он никогда-то в жизни и не знал. Последнее время, у него всё чаще болела спина тупой болью слева. И при любом непродуманном заранее движении, боль могла резко выстрелить оттуда вверх. И он научился извлекать пользу и из того, что раньше злило его. Он представлял себе, как он сбрасывает свою рубашку и голой спиной ложится на горячий, обжигающий песок. Боль постепенно заглушалась, затухала и уходила, оставляя место другим ощущениям.
   Ощущение реальности к нему возвращалось, когда он начинал видеть одиноко стоящий дом, за которым плотной стеной невдалеке виднелся лес с пиками чёрных верхушек сосен, выделяющихся на звёздном небе. Он тогда начинал чувствовать землю под своими ногами.
   -:-
  Это наш дом, - сказала ему мама, и ему стало спокойнее на душе. Мама открыла калитку в невысоком заборе. Они прошли к крыльцу дома. Кругом стояла тишина, растворённая в шуме ветра, деревьев и скрипе незакрытой калитки. Мама какое-то время стояла тихо у двери, прислушиваясь, потом робко стукнула три раза в дверь, и снова прислушалась. Ничего не изменилось: ветер гулял по лесу и возвращался проверить калитку. Мама потянула за ручку двери и дверь легко открылась. ...
   -:-
   Он вспомнил странный запах за открытой дверью, и у него снова заныла спина.
   -:-
  ... Они прошли с мамой через веранду и открыли следующую дверь. В большой комнате так же было тихо, только щёлкали настенные ходики. На столе горела в пол фитиля керосиновая лампа, кругом всё было чисто и прибрано, на столе лежала чистая белая скатерть, а у них под ногами были выбитые и выстиранные разноцветные половики. В глубине комнаты он увидел на диване с высокой деревянной спинкой два силуэта. Мама подкрутила фитиль в лампе, добавив света, и он ясно увидел, что это на скамье сидят старик и старуха. Старик был одет в чистый костюм и светлую рубашку, старуха была в светлом платье, на голове у неё была повязана косынка. Их лица были восково-бледными, глаза закрытыми. Старик свою левую руку держал поверх руки старухи. У них над головой, на стене в рамке висели какие-то фотографии.
  - О, смотри, сынок, не дождались нас, померли. Это, сынок, твой дедушка вот и твоя бабушка вот, значит, - сказала спокойно мама, вынимая заслонку из печи и проверяя, что там есть. - Ты присаживайся за стол, садись на стул, сейчас ужинать будем, щи ещё тёплые. Хотя нет, постой, давай стол к дивану перенесём. Они вместе с мамой подтащили стол вплотную к дедушке и бабушке. Мама поставила лампу повыше, и в комнате стало совсем светло. Затем она разлила в тарелки щи, нашла ещё сваренную картошку, принесла с веранды лук, кусок сала достала из погреба, бутылку с мутной жидкостью, солёных огурцов, помидоров. Всё это ставилось на стол. Нарезала хлеб. Всё делала мама быстро и споро. В дверь тихонько постучали.
  - Это, наверное, Архипов, - сказала ему мама. - У него, как локатор стоит, как где только наливают, так и он туточки, нате вам, заявился, - и громко крикнула ему. - Заходь, что мнёшься там, всё уже на столе!
   Архипов зашёл и поздоровался сразу: - Здравствуйте вам в дом, хозяева дорогие.
  - Да уж проходи-проходи, Лёша, не топчись там в пороге. За стол садись, отужинаем, - пригласила его мама.
  Архипов сразу не прошёл к столу, потоптался ещё у двери, снял с головы фуражку, положил её, дубинку и пистолет на комод, пригладил волосы и сказал: - Вы уж, извиняйте меня за такой вид, но того так обстоятельства требуют, - и процокал к столу. Сел он на пол: - Нам - кентаврам так удобней, - пояснил он. - Как у вас тут, всё спокойно?
  - Спокойно, Лёшенька, а что здесь будет, - ответила ему мама, разливая по стаканам из мутной бутылки.
  - Хоть и загнала меня жизнь, но всё равно. ... За жизнь! - сказал Архипов, взяв полный под края стакан, и ловко его вылил себе в горло.
  - На огурчик, Лёшенька, - протянула ему мама солёный огурец. - Закуси её, грешную.
  Архипов хрумкнул несколько раз огурцом, сказал: - Ах! Хорошо! - и завалился на бок под стол.
  Мама посмотрела на него, куда он там упал, и только после этого выпила свой стакан, сказав сыну перед этим: - Ну, и я за ним, сынок, - а потом, когда её передёрнуло всю - Прощай! Не суди меня строго, - и сама повалилась со стула к кентавру Архипову, который ещё дёргал задней ногой.
   Потом для него пришла пустота внутри и тишина вокруг. Страх одиночества. Он опустил глаза и боялся посмотреть ими в сторону, он видел перед собой только неглубокую тарелку с двумя параллельными красными линиями по ободу и большую, развалившуюся на части, картофелину на ней. Он долго на неё смотрел без всяких мыслей, словно попал в невесомость пустоты. Это было в первый раз, когда ему понадобилось заместить хоть чем-то отрезок своей памяти, может быть от страха, он тогда забыл всё, и возвращаться, не было уже времени. Мир сузился для него до размеров прозрачной стеклянной трубы, в которой он нёсся один, но не куда-то вперёд, к чему-то манящему, а главным для него было просто вырваться и убежать отсюда. Казалось, что все детские страхи собрались тогда провожать его в этом полёте маленького воскрешения, бегстве в иной мир, которое всегда заканчивается криком рождения.
  С его криком пришёл и рассвет, вползший в комнату ему во спасение. Тишина отступила с первым пением птиц, с криком петуха. Без всяких чувств он собрал с тарелки и съел весь остывший за ночь картофель, съел кусок хлеба и кусочек сала. ...
   -:-
  
   ... Он всё вспоминал и вспоминал, сидя на каменном троне, который стоял на высоком кургане из человеческих костей: девяностолетний старик, ссохшийся до размеров ребёнка. Каждый его всхлип отдавался хрустом костей. У него болела спина от холодных камней трона, и он мог вспомнить только настоящее. Потому что прошлое вспомнить никто не мог, даже он - самый великий из всех великих, достигших вершины. Он был уверен в одном, что каких бы гонцов он не посылал за прошлым, они всегда доставят ему ложь в своё спасение. А ему именно сейчас нужна была правда, которую он и силился из себя вытянуть. И не с кем было ему поделиться этим. Все его холуи-шестёрки сдохли раньше его и не кому было теперь подать ему стакан воды с ядом, поддержать его в его воспоминаниях и рассказать, что же там теперь происходит у подножия его кургана. Ноги его от ступней сами покрывались тонким слоем бронзы, покрывая под собой кровь и дерьмо, и он понимал, что осталось совсем немного, прежде, чем всё превратиться в прах. ...
   -:-
  ... Оставив горящий дом за спиной, он побежал босиком по пыльной просёлочной дороге, чтобы успеть на первый автобус, идущий в город. Дорожная пыль, не остывшая за ночь, согревала ему ноги, поднимаясь вверх от каждого шага, как маленький взрыв. Он запрыгнул на ступеньки автобуса самым последним, вслед за молодой девушкой, которая на руках держала спеленатого ребёночка. Никто на него и не обратил внимания, он пристроился на самом заднем сиденье у окна. Водитель собрал деньги за проезд, автобус взвыл, чихнул и поехал покачиваясь. Эта поездка была его самым любимым путешествием из всех, которых было много потом в его жизни. Всё было действительно вновь и ожидаемо-приятно. Автобус качало на ухабах, как корабль на волнах, он сильно гудел, взбираясь на горки, и ритмично тарахтел, спокойно спускаясь вниз. В этих звуках, скрипах, долетавших до него словах, запахах дорожной пыли и сменяющихся за окном картинках, раскрашенных в различные цвета и краски природы, была целая симфония, понятная только ему одному.
   Корабль-автобус пришёл в порт-вокзал и пристал к пристани. Он увязался следом за девушкой с ребёнком. Она шла, и он за ней невдалеке вёлся, как вело его чувство внутри, которому он уже полностью доверял. Девушка так была увлечена мыслями о своей цели, что и не обращала внимания на то, что она была уже матерью двоих детей. Некоторые сочувствовали ей в спину, обсуждая с незнакомыми прохожими увиденное. Одна женщина говорила второй, а вторая третьей и четвёртой, и мужчинам: - Это же надо, такая молодая, а уже двое детей. Да она сама ещё ребёнок. Вы на неё только посмотрите, она ещё в школе должна учиться. ... Нагуляла, стерва. ... Это почему вы так говорите, как вам не стыдно? ... А что стыдно-то? Что? Вы на этих детей посмотрите, какие они все чумазые и неухоженные. Как кошки там у себя нарожают, а потом нам их сюда везут. Кормите их, люди добрые! Знаем мы таких. Завтра же будут у метро стоять и подаяние просить. Что, не так скажите, будет? ... Всё равно, у людей всякое может случиться, не нужно так говорить. Не гневите Бога. ... Какого Бога? Вы его видели? Будет она меня Богом стращать. Сама, небось, проститутка старая, а сейчас к Богу подалась и нас ещё поучает. ... Правильно женщина говорит. Вымести нужно этих голодранцев из нашего города. Пусть они сами у себя там по помойкам лазят. ...
  
   Девушка, а за ней и он, спустились в метро. Тогда он боялся потерять её спину и этот людской круговорот не очень его испугал. Но позже он отпечатался у него в памяти своим символом. Метро казалось ему огромной мясорубкой, в которую стекался огромный поток тел и, перекрутившись там, выдавливался ровными струйками фарша. Мясорубка стала его любимым предметом для истязаний. Он вспомнил, как одной "крысе", поднявшей руку на его деньги, он сам перекрутил пальцы в мясорубке и заставил потом съесть этот кровавый фарш.
   После метро они ещё ехали на трамвае, где тоже была приличная толкотня, потом ещё шли через сквер со скамейками по обе стороны. Он вспомнил и фонтан, который не работал, но дети там пускали кораблики. Потом был дом, подъезд, лестница, третий этаж, дверь и звонок. На звонок дверь открыла женщина: - Вам кого? - спросила она у девушки. Девушка сама спросила: - Здесь живёт, Юрий Владиславович Шишов? ... Начальник участка, - добавила девушка, чтобы не было сомнений.
  - Здесь, - подтвердила с некоторой задержкой женщина, внимательно рассмотрев всех.
  - Я ему его дочь принесла, - огорошила женщину девушка, - и показала ей личико спеленатого ребёнка. - Вот она.
  Лицо женщины превратилось в каменную маску с отвисшими щеками. Зрачки глаз, расширившись до предела, стали сужаться в игольную точку: - Юра?! ... Юра!! - закричала она, отступая в комнату. Дверь женщина не закрыла, она скрылась где-то в квартире, откуда сразу послышался спокойный мужской, ровный голос: - Мила, что случилось? Что такое? Что....
  Полетела со звоном посуда на пол, раздался звук пощёчины, и Мила ответила ему, срываясь на визг: - Подонок!!! ... Какая же ты мразь! Какая ты сволочь! Я так и думала! Я так и знала, гад. За что? За что мне только это? Нужно мне было твои яйца в мясорубке перекрутить, чтобы ты, сволочь, потом мучался. Вот они, эти твои командировки. Вот! ... Дорогу он делал! Ты там, подонок, всем детей наделал! А я? Я здесь. ... А я? - она зарыдала взахлёб, всё повторяя. - А я? ... А мне?
  Прошло время, рыдания сменил плач, который сошёл на всхлипывание, и уже из тишины Мила спокойно сказала: - Шишов, а нам ведь с тобой повезло. У нас будет свой ребёнок. Как мне это сразу в голову не пришло. А, Шишов? У нас будет ребёночек, свой и без всяких там мучений. Я его и одна выращу, если ты на это не согласишься, Шишов.
  - Мила, конечно же, конечно. Почему я не соглашусь. Но, - хотел ещё что-то сказать Шишов.
  - Замолчи, - остановила его Мила. - Замолчи, Шишов. Как ты можешь сейчас ещё что-то говорить. ... Ты сделал меня такой несчастной и такой счастливой. Замолчи, Шишов, не нужно ничего здесь добавлять. Ты сейчас начнёшь, что-то рассказывать, оправдываться и сделаешь этим ещё хуже. Я же тебя знаю, Шишов. Ты никогда не умел, что-то выразить путное. Ты всегда наворотишь вокруг столько всего, что тебя никто и понять не может. Если бы я с тобой не прожила двадцать лет. ... Считай, что ты уже всё выразил, что хотел. Я тебя поняла, Шишов. Что тут ещё скажешь? Всё и так понятно. Главное же, Шишов, чтобы тебя хоть кто-то смог понять. Понимать мог. Пойми ты это, эгоист ты бесчувственный, и скажи мне, хотя бы раз, спасибо, что я научилась понимать тебя. Что тебе ещё нужно, Шишов, когда я и так всю себя тебе отдаю без остатка. Кто бы другой так смог. Кто бы другой ещё пошёл на такие мучения. Кто? Назови мне, я таких не знаю, да и ты я думаю, тоже не знаешь, потому что нет таких дур больше, вывелись все. Были, да вывелись. Одна я и осталась. Я же это всё не просто так тебе повторяю. Я же надеюсь, что и ты когда-нибудь ответишь мне тем же. Я же всё ещё надеюсь, Шишов, что и в тебе, что-то там шелохнётся и заноет, вдруг. Заболит в груди у тебя. Что ты когда-нибудь сам научишься любить. Меня любить. Я ведь тонкой души женщина, которая задыхается без любви, как без воздуха. Я очень чувствительна....
  Шишов застонал в ответ: - М-м-м, - стукнул кулаком по столу и сказал. - Я тебя когда-нибудь убью, ты мне всю душу выворачиваешь.
  - Вот, это уже лучше, - сказала ему Мила. - Тебе страдания помогут излечиться. ... Пойдём, ребёночка нашего заберём. Вставай, пойдём.
   Когда они вдвоём вышли на площадку перед квартирой, девушки уже не было. На пороге спал спеленатый ребёнок, а рядом, сидя, спал мальчик в женском платье, положив свою руку сверху на ребёнка. Так он впервые дотронулся до неё и запомнил это прикосновение.
  - Шишов, был же один ребёнок? - удивилась Мила.
  Шишов сказал, рассмотрев мальчика, и вспомнив: - Я его знаю. Я видел его.
   Мила взяла девочку на руки, а Шишов мальчика. Мальчик проснулся.
  - Всё хорошо, - успокоил его Шишов.
  Квартира Шишовых состояла из трёх жилых комнат. Одна из комнат была общим залом. Другая была комнатой Милы, а третья была комнатой самого Шишова.
   Мальчик проснулся и тихо сидел на диване в зале, рядом Мила осторожно раскутывала девочку: - Ой, Шишов, она же китаянка, посмотри, - девочка тоже проснулась и улыбнулась Миле своими узкими тёмными глазками. - Шишов, как ты так умудрился заделать ребёнка другой расы?
  Шишов подошёл ближе: - Хороший, красивый ребёнок, что тебе ещё нужно? - сказал он, рассмотрев девочку, и дотронувшись своим пальцем до её маленького аккуратненького носика.
  - Да, она очень красива, - согласилась Мила. - Она красива, как утренняя заря. Как капля росы. ... Моя ты доченька. Гули-гули, гули.
  - А ты, как здесь очутился? - спросил Шишов у мальчика.
   Мальчик сидел и молчал.
  - Не хочешь говорить? ... Или не можешь? - снова спросил у него Шишов.
   Мальчик молчал.
  - Я тебя понимаю, - сказал Шишов. - Потом, когда захочешь, сам заговоришь. Идём, я тебя накормлю, - Шишов протянул мальчику руку, тот в ответ протянул свою руку, и молча пошёл с Шишовым на кухню.
  
  - Садись вот здесь, - показал Шишов мальчику на стул у стола. - Это будет теперь твоё место, - Шишов поставил тарелку на стол перед мальчиком, на которой тоже было две красные полосы каймой, положил вилку, вывалил с горкой длинные макароны на тарелку, и ещё пристроил две котлеты рядом. - Ешь, - сказал он мальчику, а сам принялся убирать осколки посуды с пола кухни. ...
  
   -:-
  
  - Мы нашли его, - доложил ему Крест, высокий, худой парень с синими от татуировок руками.
  - Ведите, - приказал он.
  Крест мотнул головой и выскользнул из комнаты.
  Он сидел сам в глубине комнаты, развалившись в кресле, так, чтобы не было видно его лица в полутьме освещения от настольной лампы, которая стояла на полу. Крест и Кива втащили в комнату мужчину, который отчаянно сопротивлялся и плакал: - Нет-нет, не надо! Не надо, прошу вас! Не надо меня туда! Не надо! Я всё сделаю! Всё! Не надо туда! Я всё сам сделаю! Я понял! Я всё понял!
  Кива дал ему сверху по макушке своим кулачищем и рыкнул на него: - Заткнись, сука! Башку отгрызу!
  Мужчину бросили у его ног на пол, тот упал плашмя, что-то мямлил там в своё оправдание и не смел, поднять голову.
  Крест спросил: - Нам остаться? - но не получив ответа, потащил Киву за собой из комнаты.
  Мужчина на полу, оставшись один на один с ним, закричал в ужасе: - А-а-а-а! Я не хочу, не хочу! Не оставляйте меня! А-а-а-а! - и закрутился, как ошпаренный ...
   В другой комнате, не такой большой и почти пустой, куда доносились эти страшные крики, Кива переведя дух, спросил у Креста: - Зачем он сам всегда это делает? А, Крест? Это же как-то не того.
  Крест разлил по стаканам на два пальца водки. Свой стакан сам выпил молча. Потом, занюхав сигаретой и закурив, ответил: - Тебе этого лучше не знать, придурок. Держи свой язык за своими зубами, так оно будет всем спокойнее.
   Кива ничего на это не сказал, и тоже молча выпил без всяких эмоций.
  
   -:-
  
   У Милы была подруга Лена. Они давно были дружны, ещё с институтских времён, впервые познакомившись, поступив в одно время в педагогический институт. Педагогов из них, конечно же, никаких не получилось, да и не могло получиться вообще ничего, так как сами они были удивительно безразличны ко всему и всем. И дружба их была странной, скорее всего это было знакомство от одиночества, но знакомство их было долгим и они очень привыкли друг к другу. Лена, сделав несколько неудачных попыток, найти себе достойного мужа, решила, что просто должна обязательно родить себе ребёнка, ... и не важно от кого. Придумать потом достойную легенду ей не составляло большого труда. Всё было под руками, на глазу. Главным в этом деле было быть первой, и опередить свою подругу Милу. И это неожиданное известие по телефону о том, что её лучшая подруга вдруг внезапно родила двойню, было полным шоком для Елены. ... Смирившись с этим известием, буквально после нескольких секунд полного отчаяния, Лена поехала покупать одежду для месячной девочки и шести-семи летнего мальчика в подарок.
  
  - А-а-а-а! - завизжала Лена от испуга, увидев маленькую девочку на руках у Милы. - Она же китаянка! Ой! Я боюсь! ... Я это честно. Я боюсь китайцев. ... Очень. Мила, не нужно, отойди. Я должна ещё привыкнуть. Не сразу.
  - Чего их боятся, - успокаивала её Мила. - Посмотри, какая она красавица у нас получилась. Лучше всех. Всем на загляденье.
  Лена посмотрела и согласилась: - Да, она прелесть, чистый ангелочек. Но я их не по отдельности боюсь. Я их боюсь всех вместе. Я последнее время часто представляю себе по ночам, что очень скоро их станет так много там, что им, просто, не останется места, где ходить. И они бедные, будут стоять так, прижавшись, друг к другу и смотреть в серое небо, откуда будет не переставая, капать дождь. Они будут стоять так, и передавать по рукам разные вещи; тапочки, кисточки какие-то, а дождь всё будет капать и капать. Я этого боюсь. Я это предчувствую, просто, Мила. Оно всё так именно и будет, я это видела не один раз. Это будет просто один комок из людей. Одна такая масса.
  - Какие глупости ты себе придумываешь, Лена. Родить тебе надо, - дала ей свой совет Мила. - Ты тогда успокоишься. ... Правда? Гули-гули, девочка моя.
  - Нет, Мила, ты не понимаешь. Я видела, что и мы точно так же будем стоять в одной толпе, прижавшись, друг к другу: впереди, сзади, слева, справа, везде будут к нам прижиматься люди и дышать. Они не будут ничего говорить, потому что они будут понимать, что-что же ты скажешь, когда все слова уже закончились. Нужно будет, просто, стоять и ждать. Тихо так. ... А чего ждать? Ладно, если ещё возле тебя окажутся хорошие люди, я, имею в виду, рядом. А если ты их даже знать не будешь, и не сможешь даже повернуться, посмотреть, кто же там у тебя сзади стоит. Кто? Судьба так распорядится или ещё кто-то, я не знаю, но кого-то же к нам придавит. ... Да, будем стоять и молчать. ... А как вы сможете с ней разговаривать, она же вас понимать не будет, а вы её?
  - Ты одежду купила? - вернула её на землю Мила.
  - Да, вот, - у Лены в руках было четыре полных целлофановых мешка. - Это вот для девочки, - она протянула два мешка. - А это для мальчика. ... Как, кстати, вы их назвали?
  Мила, услышав вопрос, просто остолбенела: - Шишов!? - позвала она мужа. - Шишов, у нас катастрофа. ... Мы совсем с тобой забыли, как зовут наших детей. ...
  
   -:-
  
  В пересыльной камере было набито народу, как селёдок в бочку. Не то, что прилечь, присесть уже было негде. Основная масса стояла, слившись в один комок: мокрый от пота и вонючий от грязи. Тем, кто стоял у дальней стены ещё, повезло, изредка до них доходил свежий морозный ветер из-за решётки над головой, но и он не мог пробить липкий густой дух немытых тел, уступая ему и отступая, откуда пришёл, за толстые кирпичные стены, в чисто поле. Где и места было много, и воздух был прозрачен от мороза, до рези в глазах. Ропота и гула в камере не было. Люди собрались знающие, терпеливые, изредка только переговаривались рядом стоявшие и то тихо шёпотом, бросая отдельные ничего незначащие фразы, скорее подбадривая друг друга, чем, ропща на нечеловеческие условия.
   Железная, вся раздолбанная дверь в камеру, в очередной раз раскрылась с пугающим лязгом и всегда наглый, и грубый охранник почему-то тихо сказал: - Проходите, пожалуйста, уважаемый Дато.
  И тут же полетело над головами: - Дато, ... Дато. Сам Дато. ... Расступись, дайте человеку пройти. ... Подбери пузо, чучело! Сдвинься в сторону. ... Куда?! Уже некуда! ... Сдвинься, сказал, чума болотная! Человек идёт! ... Проходите, Дато, там место есть.
  " ... И расступились воды морские ". ... В камеру зашёл невысокий, уже немолодой мужчина, с мягкими, чуть замедленными повадками, спокойного и уверенного в себе человека. Было, похоже, что он просто прогуливается по аллее бульвара, меж пустых скамеек, и наслаждается этим солнечным, тёплым днём. Не задев никого плечом, он прошёл в конец камеры к единственной скамье у стола, на которой сидел всего один человек. Дато сел сам, положил рядом свой небольшой мешок с вещами и тихо сказал: - Здравствуй, Молчун.
  Парень лет за тридцать молча кивнул в ответ головой.
  Дато, выкроив тонкими губами презрительную улыбку, сказал: - А и в правду - молчун, слова из тебя не вытянешь клещами.
   Молчун ничего не ответил на это.
  - Как здесь дела? - спросил Дато.
  - Нормально, - коротко ответил Молчун.
  - Ты один здесь?
  - Один.
  - С воли, что есть?
  - Нет.
  - Тебя сейчас куда, знаешь?
  - Нет.
  - Я могу узнать, - предложил Дато.
  - Не нужно, - с безразличием ответил Молчун.
  Как только они начали свой разговор в полголоса, в камере установилась полная тишина, казалось, что в уважении застыло время. Муха, если бы она здесь была, застыла бы в полёте.
  Дато поморщился: - Странный ты, Молчун. Безразличный какой-то. Ничего тебя не волнует, и знать ты ничего не хочешь. ... А как же дело? Общее как?
  - Дело?
  - Да, дело, Молчун.
  - Дато, дело оно вот здесь и сейчас. Вот и всё дело. Мы сидим сидя и разговариваем, а они сидят стоя и молчат, а там, как фарт ляжет.
  - Молчун, ты же знаешь, что я был против?
  - Знаю, Дато. Ты же себя идейным считаешь.
  - А как без идеи, Молчун? ... Плохо всем будет. Я этому делу всю свою жизнь отдал, а ты такое говоришь. ... Тебе честь оказали.
  - Дато, да идей-то много, голова пухнет, скоро людей не останется на все ваши идеи.
  - Почему не останется, новых родим, ещё лучше будут.
  - Ты посмотри на них, Дато. От скотов скоты родятся. Такая вот симметрия в жизни получается.
  - Симметрия? Это что-то новое. ... Причём здесь это?
  - Это? ... Это, когда природа устаёт от симметрии, Дато, тогда люди уходят, а скоты приходят. Все мы скоты, Дато. Я тоже скот наполовину. У меня, так может быть, мой настоящий отец был кентавром.
  - Симметрия-асимметрия, я слушать такое не хочу. ... Зачем ты это говоришь? Нам бы со своими делами разобраться, Молчун. А идея - это самое важное. Без идеи человек, на самом деле, может в скотину превратиться. А наша идея правильная. Все люди хотят быть ворами, хотят иметь власть и силу. Вот ты посмотришь, скоро оно так и будет. Вот только, кто этим воспользуется? Здесь упустить нельзя.
  - Посмотрим, Дато, если живы будем, и если асимметрия позволит.
  Дато ещё поморщился от слов Молчуна.
  - Молчун?
  - Да, Дато.
  - Я тебе честно скажу. У меня вопрос будет ко всем о тебе. Ты не тот человек.
   Муха, застывшая в полёте, не выдержала напряжения тишины вокруг и упала на грязный пол кверху лапками ...
  
  - Дато, твоё право, вопросы ставить, - безразлично согласился с ним Молчун.
  - Вот тебя, как к нам привело, Молчун? - голос у Дато стал другим. - Я так понимаю, что тебя жизнь так загнала, что у тебя и выхода другого не было. Не ты сам выбирал нашу дорогу, не осознано это всё у тебя. Я тогда говорил всем. ... Из-за нужды это всё у тебя, от этого ты ко всему так и относишься.
  - А у тебя, что ж, по-другому было?
  - У меня, Молчун, всё было. Я из очень богатой семьи, где всего хватало. Меня жизнь не толкала, я это всё сам осознанно выбирал. ... Дорогу нашу выбрал, и иду по ней, как честный человек. Никто меня упрекнуть не сможет ни в чём. Нет такого человека. Нет! ... Всё бросил, всё оставил, ушёл из семьи. Здесь моя семья. Здесь мои братья.
  - И ничего не взял?
  - Ничего, Молчун.
  - Это понятно, Дато. А я вот сам свою семью обокрал, последние деньги забрал у них, у нищих. Это как? Моя семья, чем хуже твоей? ... А ты говоришь, что сам осознано всё выбирал. Нет, Дато, если быть честным, так перед всеми, так оно, я думаю, правильнее будет. Если вор - то ты у всех воруй, а так, это обман.
   Дато весь побагровел, черты лица его заострились, но он сдержался: - Зачем так говоришь? Плохо говоришь, Молчун. У тебя, что, ... что-то есть ко мне? ...
   Дохлая муха перекрестилась на полу, и поджала свои лапки.
   -:-
  
   Мила сказала: - Её будут звать Наташа, и она будет жить со мной. Я так решила и всё. ... Шишов сказал, подумав: - Пусть он сам себе выберет имя, давайте не будем его сейчас торопить. Здесь не нужно никакого насилия. Он уже взрослый человек и сам вправе выбирать, как ему жить дальше, и, какое имя ему носить. Жить он будет со мной, это решено тоже, и я всё для него сделаю, я всё сделаю для того, чтобы он вырос достойным человеком, я всё для этого сделаю. И если так уж получилось, то я понимаю, какая это ответственность, и что она. ... Нет, не ложится на меня, а выпадает мне, так будет правильнее. ... И, тем самым, возлагает на меня, очень ответственный, серьёзный момент. ... Нет, не момент, а обязанности, которые даны мне так же, в испытание мне, как человеку, который должен это безропотно принять, и не воспротивиться предоставленному мне испытанию, а отнестись к этому, как должному быть. ... Я это так понимаю, что не всегда всё в этой жизни зависит от человека, от его желаний, и его представлений о справедливости мира. О том, как всё, казалось бы, должно быть устроено в его жизни, по его же уразумению о том, как всё должно быть. Именно - быть! Быть, а не казаться окружающим. Всё же это происходит не просто так.
  - Юра, ... посмотри, как ты думаешь, так ему будет хорошо? - Лена вывернула всё из принесённых ею мешков на диван: новую ещё с бирками одежду, и очень сосредоточенно примеряла каждую вещь на мальчика, прикидывала или надевала и долго о чём-то размышляла, подбирая лучшие варианты.
  - Ты знаешь, может и ничего, - согласился Шишов с предложенным Леной сочетанием мягких вельветовых брюк, белой в мелкую серую полоску рубахи и вязаной всю в жёлтых квадратах безрукавки. - Ему это идёт. ... Определённо идёт и подходит под цвет его волос и глаз. Так хорошо будет для него. Мальчику нравилась такая игра, и он терпеливо всё сносил. Для него всё было вновь, он снова родился и это был другой мир: со своими жителями, словами, запахами.
   Вечером Мила унесла Наташу в свою комнату и всех попросила больше не шуметь. Шишов приложил ухо к двери и, послушав немного, сказал ему: - Там тихо, они заснули. Пойдём и мы с тобой спать, мой друг.
   Лена ушла спать к себе домой, сказав на прощание всем: - Я вам завидую. Прощайте! Прощайте!
   Комната, в которой ему предстояло жить, показалась ему самым лучшим местом на земле, которое только он смог себе представить сам. Шишов постелил ему на коротком диванчике у стены, который слева, справа и сверху был окружён книжными полками и был похож на маленькую пещеру с мягкой большой подушкой, белыми, пахнущими ветром простынями и пледом. На стене напротив висели фотографии разных людей, но он никого из них не знал: один показывал ему язык, другой смотрел на него мягко, с прищуром, чуть улыбаясь, и были ещё другие, кто смотрел гордо мимо него. Там же, у той стены, под фотографиями стояла кровать Шишова. Но он сам сразу не лёг, а ещё читал за столом у окна.
  - Тебе свет не мешает? - спросил Шишов у мальчика. Мальчик молчал. Свет настольной лампы Шишова ему не мешал, лица с фотографий на стене стали исчезать в темноте, слившись в одно тёмное пятно.
  Шишов оставил книгу и развернулся к нему: - Ты вот постарайся ещё, какое-то время не спать. Я тебе хочу рассказать об одной вещи. Ну, это так, это, можно сказать, я сам так почему-то для себя решил. Может это и для тебя будет интересно, кто его знает. Понимаешь, я вот пришёл к такому выводу, что закон сохранения энергии - это есть симметрия нашей жизни. Так. И если отбросить вот все бездушные энергии, которые служат только материальному миру, без которых он не может существовать. А взять, и сконцентрироваться только на одной духовной энергии, о существовании, которой мы знаем, вернее, догадываемся, но ещё не смогли её полностью подчинить нашим законам, то тогда встаёт сам собой вопрос о духовной симметрии. Так, мы понимаем, что основными элементами духовной энергии являются два её вечных составляющих, это - добро и зло. Я понятно для тебя выражаюсь? И тогда, перед нами встаёт множество новых вопросов. Это и вопросы пределов распространения духовной энергии, её зависимость от нас, и, вообще, даже начиная с вопроса об изначальном соотношении заданных нам элементов и пропорций их сохранения в период накопления или использования одного из видов духовной энергии. Понимаешь, всё это, и ещё многие мои другие размышления, почему-то всё время подталкивают меня к выводу, что в этом случае, как раз вступает в действие другой закон. Закон асимметрии нашего мира. Потому что, используя одно из составляющих для получения перехода в другое составляющее и достигая превосходства в одном из элементов, мы получаем совершенно противоположный результат нашим предположениям и ожиданиям. Эти виды энергии не должны смешиваться, но они едины, и в то же время независимы, хотя и влияют друг на друга. Причём, они даже разнонаправлены во времени. Такая вот асимметрия получается. Понимаешь меня? ...
  
   -:-
  
   Молчун сидел в зале ожидания вокзала на скамье и листал от скуки журнал, до его поезда оставался ещё целый час. Мимо него проходили люди, как два встречных течения реки, сталкиваясь в дверях: одно течение вырывалось в город, другое просачивалось из города через вокзал в поезда. Если не смотреть на лица, то два этих потока были очень похожи между собой: руки, сумки, чемоданы, плащи, куртки, пальто, брюки, платья, туфли, босоножки.
  Это только со стороны казалось, что мужчина кого-то ждёт и читает журнал. Возле него рядом, на сиденье опустился молодой человек.
  - Как тебя зовут? - спросил у него Молчун, не отрываясь от журнала. Спросил так, что парень вздрогнул.
  - Крест, - тихо ответил парень.
  - Они тебя послали?
  - Да.
  - Значит, они так решили. - Крест на это ничего не сказал.
   " Товарищи, пожалуйста, не оставляйте свои вещи без присмотра. На первом этаже нашего вокзала круглосуточно работает камера хранения", - сообщил приятным голосом диктор.
  - Ты собакоголовых когда-нибудь видел? - неожиданно спросил Молчун.
  - Кого? - не понял Крест и занервничал ещё больше. - Менты что ли?
   Молчун заметил, что он в правом рукаве куртки прячет нож.
  - Не менты, не бойся. Люди есть такие - собакоголовые. Ты подними глаза, Крест, оторви от пола.
   Крест посмотрел вверх и вскрикнул, мимо него проходили люди, у которых были головы различных животных; собаки, свиньи, быки, ослы и курицы.
  К ним подошёл мужчина с головой матёрой овчарки, наклонился к Кресту и спросил: - У вас прикурить не найдётся?
  - Н-н-нет, - закачал головой Крест, и у него из рукава вывалилась финка.
  - На-ка, держи, - поднял её с пола Молчун и протянул Кресту, а другой рукой чиркнул зажигалкой, давая прикурить мужчине. Когда мужчина, прикурив, отошёл, Молчун сказал: - Ну что, пойдём?
  - К-куда? - не понял Крест.
  Молчун был спокоен: - Ты же не здесь меня резать будешь?
  - А где? - совсем запутался Крест.
  - Пойдём на улицу, там где-нибудь.
  - Пойдём, - согласился Крест.
  - Может, пиво возьмём? - спросил по дороге Молчун.
  - Возьмём, - как заведённый повторил в том же тоне Крест.
  - Понятно, - сказал Молчун.
   Молчун сам подошёл к киоску и купил две бутылки пива. Открыв обе бутылки, одну он протянул Кресту. Крест взял бутылку, но не пил, а всё время смотрел на Молчуна.
  - Ты этому не удивляйся, - сказал Молчун, сделав большой глоток из бутылки. - Мы с тобой живём в разнонаправленном времени. В разных его потоках, - и ещё раз отхлебнул из своей бутылки. - В этом ничего страшного нет. Не всё от нас зависит. Ты пей-пей, чего застыл? Пиво ... оно везде.
   Крест запрокинул высоко свою бутылку и выдул её всю за один присест.
  - Мы с тобой чем-то похожи, - подождав, когда Крест управится с бутылкой, сказал ему Молчун. - Мы начали свою жизнь с конца, Крест. Согласен?
  - Согласен.
  - Ты знаешь, где они сейчас?
  - Знаю.
  - Ну что, ... пойдём тогда?
  - Пойдём.
  
   -:-
  
  
  
  
   Он проснулся всё в том же новом для себя мире, в новом месте, в новой стране, проснулся другим человеком, хотя и с прежним возрастом всего шести или семи лет отроду. Эту страну населяли совсем другие жители, были здесь и свои герои, и свои злодеи, было здесь всё симметрично развешано и расставлено. Шишова в комнате уже не было, мальчик был в комнате один. Он встал, быстро надел свои новые вещи, аккуратно застелил свою новую постель и присел на её краешек, как истуканчик, положив руки на колени и ровно держа спину. Что дальше делать он не знал, а просто сидел, ждал, ему и так было хорошо и спокойно.
  Шишов вошёл в комнату, вытирая шею полотенцем, весёлый, весь в улыбке, и тоже довольный жизнью: - А, брат, ты уже проснулся. Знаешь что? Нет, так дело не пойдёт, это я про имя. Я так не могу. Нужно что-то придумать. ... Сегодня ночью, когда ты уже крепко спал, со мной произошла одна интересная история. Я так увлёкся своими размышлениями, я почти подошёл к разгадке. Я уже чувствовал, что ещё немножко, и я открою истину, докопаюсь до сути. Вот-вот, и всё станет на свои неопровержимые места, всё прояснится до полной ясности, ещё малость совсем, и я смогу понимать суть вещей, слов, мыслей, увижу течение времени, и пойму суть бытия. Такой был у меня прилив прояснённого счастья. Меня прямо переполняли чувства. Я такого раньше никогда не испытывал. Все чувства мои были наполнены только добром. Мне ничего не хотелось, и ничего не было нужно, я испытывал абсолютное счастье от момента жизни, и мне хотелось этим делиться со всеми и отдавать это каждому. Только отдавать, отдавать, отдавать. Я как бы был весь переполнен блаженством, которого мне одному было много и каждый мой, казалось бы, неосознанный порыв отдавать, что-то из себя, даже приносить себя в жертву, приводил только к тому, что моё блаженство ещё больше усиливалось. Исторгая из себя, я получал вдесятеро больше обратно. ... Я стал видеть наяву странных существ. Кто они и что, я не знаю, и из какого они мира, я тоже не понял. Они проходили сквозь стены и приходили с разных сторон света. Первым вдруг появился мужчина в домашнем тёплом халате и тапочках с очень знакомым лицом, но, как ни старался я вспомнить, я не мог привязать это лицо к своим воспоминаниям, оно всё время ускользало от меня в последний момент, так же, как и истина. Но я был в таком состоянии, что мне было всё равно, кто бы тогда не пришёл, зачем и откуда. Я всех любил. Всех! У мужчины с собой в руках была коробка с костяшками домино: - Сыграем? - сразу же предложил он мне и, сбросив мои тетради и книги на пол, вывалил домино из коробки на стол. Я ему говорю: - Мужчина, я не хочу сейчас играть. У меня не то состояние. Я люблю весь мир ... и вас тоже люблю.
  Он подсел к столу, и говорит мне, помешивая камни: - Вот вы мне и помогите, любезный, будьте добры, пожалуйста. У меня просто дикая бессонница последние сто лет. Одно только и спасает, если на ночь в полнолуние забить хорошую партию в домино, тогда я сплю, как ребёнок, после этого. Вы не волнуйтесь, если вы переживаете из-за того, что мы будем громко стучать, дупелясь, то я умею так сделать, чтобы это никого не тревожило и не беспокоило. Я уверяю вас, мы ни кому не помешаем. ... И столько было мольбы в его искренних глазах, и потом, это моё состояние вселенской любви, что я согласился. Только спросил: - Во что будем играть?
  Он предложил мне игру сразу на все четыре конца с добором и закрытием концов перевернутыми дупелями, полагаясь на веру и порядочность партнёра. Простая, в общем-то, игра, знакомая мне ещё с давних времён, когда рабочие в обеденный перерыв играли в домино, я часто стоял у них за спиной, с увлечением наблюдая за их игрой. Я согласился. Он ещё помешал камни, и говорит: - Вы меня простите, господин Шишов, я вам сразу не сказал, боялся, что вы вообще откажитесь, но обязательно нужно играть на что-то, иначе все будет впустую и бессонница не отступит. Тут же с потолка свесилась собачья голова, и сказала мне: - Не верь ему, обманет, как всегда. Я его знаю.
  - Это собакоголовые, вы на них внимания не обращайте, - говорит мне мужчина. - Это неудавшаяся ветвь человечества. Почему вы думаете, собака считается другом человека? Потому что, первоначально задумывалось, чтобы человек сам с собой дружил, и с этого всё дальше пошло бы, как по маслу. Но не получилось так. ... Пошёл вон, псина! Не мешай людям играть, - крикнул он на голову на потолке и собакоголовый пропал.
  - И на что же мы будем играть? - спросил я у мужчины. - У меня денег почти нет, я безработный, а мне ещё семью кормить надо, - говорю я ему.
  - Да? - смутился он. Я ещё подумал, что зря обидел человека, обманул его ожидания, а он потом, как рассмеётся. - Не нужны мне, - говорит, - ваши деньги. Давай говорит: - На мальчика сыграем. Вот на этого.
   И на тебя мне показывает.
   Меня тогда сзади конская голова в затылок толкнула и говорит: - Ну, ты, мужик, и попал. Ищи дупель единичный, тогда ещё шансы есть. Может и повезёт тебе.
   А я и не знаю, что ответить, ни мужчине этому с домино, ни конской голове сзади. Я понял, что вознесясь так над миром, я сам и открылся в своей беззащитности добра. Ведь сейчас же меня вообще можно голыми руками брать, я в таком состоянии был. Раз решился на это, то и не смей отказать никому, помогай всем, которые может быть и пользуются этим, используя всё, но навыворот, и смеяться ещё потом будут над тобой до слёз, что ты дурак, так попался в собой же приготовленную ловушку из беспредельной любви ко всем и всему. Но была ещё одна мысль, которая была даже страшнее первой. ... Что я? Но он же предлагал мне играть на тебя. Вот ведь, как получалось. Это получалось, что я ещё должен был принять вот на себя ответственность за других. За тебя вот, значит. Ты так хорошо, спокойно спал себе, ни о чём не думал. А я должен был вот распорядиться твоей судьбой. И тут я ощутил такой холодный, липкий ужас, какого ещё никогда в жизни не испытывал. Моё состояние парения в любви, невесомость моя, моментально улетучилась, и я как бы рухнул вниз, в холод и мрак. ... Что мне было делать?
  А он себе уже отобрал камни и говорит мне: - Да не переживай ты так. Что он тебе, ты даже не знаешь, как его зовут? Он же никто, пылинка, о которой никто не знает и никогда и не вспомнит. У него и родни-то уже не осталось. Он сам её сжёг, спалил, короче говоря, отрёкся он от всех. Ты о нём не думай, ему плохо не будет. Я тебе слово даю. ... Давай, ходи. Один-один у тебя?
  А на меня, как ступор нашёл. Руки дрожат, не могу кости собрать со стола, лихорадочно давай перебирать все варианты, а их всего два. И при любом я в проигрыше, я обманщик. Откажусь играть, - но я же должен просто всем помогать без разбору. Обречь человека на вечную бессонницу?! Это жестоко! Предать себя значит тем, и даже больше. Начать игру с ним, зная, что выиграть у него невозможно, это - подставить тебя и откупиться от него самому, но и это на время. ... Тогда ещё с улицы, через окно, в комнату вошёл кентавр, попросил прикурить у меня. Я ему дал коробок спичек с собой и ещё одеяло на всякий случай. Холодно. Всё машинально делал, а сам всё думаю-думаю о другом, как же мне поступить? ...
  
   -:-
  
  - Ты куда меня привёл? - Молчун спросил у Креста так, как спрашивают дети, с небольшим оттенком каприза в словах. Крест же, привыкший больше, к простым и внятным интонациям в разговоре, а в последнее время, больше к повелительным, не знал, как себя повести. Он много слышал разного о Молчуне, всякое рассказывали, но в большинстве своём это всё были слухи: страшные в своей жестокости, даже для такого закоренелого уголовника, каким себя считал Крест. Одна из услышанных им историй, больше всего поразила его, казалось бы, она ни чем особым не отличалась от других, таких историй сотни, они обязаны создавать ореол уважения и страха, как и в любом другом деле, где одни люди пытаются себе всецело подчинить других, лишая их воли и мыслей о сопротивлении. А тот мир, который выбрал для себя Крест, был действительно жесток.
  Крест слышал, как Малыш, в общем-то, средней руки бандит, рассказывал Дато о том, как Молчун поступил с другом Дато Лёвой Тихим.
   " Он специально так сделал, Дато, клянусь тебе", - рассказывал Малыш: - Он, сука, всё это спецом так устроил, чтобы Лёва не до конца крякнул. Лёва же не знал, он это сам этот топор и заточил. Для себя получается, и заточил. А этот гад, ждал ещё, когда Лёва заточит, значит, ещё и говорит ему - "Хорошо сделай, Лёва, как для себя сделай". А сейчас, Дато, Лёве всё, он ничего не видит, не слышит, сказать не может. Так он ещё ему и руки этим топором отчекрыжил. ...
  
   - Здесь они, Молчун, здесь, клянусь тебе, сукой буду последней, если соврал. Они меня ждут. Я, когда это тебя должен был, - Крест так и не смог произнести это слово. - Сюда мне сказали прийти потом, - Кресту почему-то вдруг стало жарко, и у него задёргался правый глаз.
  - Ладно, что ты так напрягся. Верю я тебе, Крест, верю. Остынь, - успокоил его Молчун. - Мы их сейчас всех кончать будем. ... Ты как?
  - Да я нормально, Молчун. Руки вот сейчас успокоятся и можно их резать, сук.
  - Ты что?
  - Я готов, - Крест протёр о брюки свою потную ладонь и сжал рукоять финки.
  - Ты этот ножик, парень, выбрось, - сказал ему Молчун.
  - Это как? - не понял его Крест. - А как же мы будем тогда?
  - Зубами, Крест. ... Зубами! - Молчун ощерил свои зубы, а Крест увидел перед собой волчью пасть с длинными клыками. - Только в дверь мы с тобой не пойдём. ... Раз они тебя ждут здесь. - Молчун подошёл к стене дома рядом с дверью и приложил ухо к кирпичной стене. Дом, куда привёл его Крест, стоял в Захарьевом переулке и был последним в ряду тёмных двухэтажных зданий. За этим домом переулок заканчивался пустырём, хотя и с ямами, но улица, переходила в узкую тропинку, которая пробегала по заросшему лопухами и крапивой ровному участку, а потом терялась в кустарнике, обильно покрывавшем невысокий холм. Из всего уличного освещения горел лишь один фонарь в центре переулка, и его света не хватало на всю длину улицы. Жёлтое пятно как раз дотягивалось до угла последнего дома, но достать до входной двери, ещё пару метров, уже не хватало сил. Свет в окнах домов был лишь в начале переулка и в этом последнем дому. Всё остальное выражало полную отчуждённость и заброшенность.
  
  - Я чувствую их страх, Крест, - отозвался от стены Молчун. - Они ни в чём не уверены. Дато жалеет, что послал тебя одного. Они громко спорят. А другой голос, который я не знаю, говорит, что хватит и одного, потому что, что там делать: подрезать одного человека плёвое дело. Так, подожди-подожди. ... Там ещё кто-то есть. Вот те на, это же .... Так значит, Крест? - позвал его Молчун.
  - Я здесь, - отозвался Крест из темноты переулка.
  - Иди, найди где-нибудь палку покрепче. Когда я тебе скажу, будешь ходить вдоль дома и бить все окна по очереди. Сам туда не лезь. Я сам туда пойду.
   Крест слушал Молчуна и понимал каждое его слово, но смотрел он на стаю бродячих собак из голов примерно двадцати, которая ведомая своим вожаком чёрным худым псом расположилась по самой границе света уличного фонаря, и молча внимательно наблюдала за ними. Вожак сидел впереди своей разномастной и разнокалиберной армии, куда входили и бывшие ранее породистыми, но опущенные судьбой до помойного состояния, псы, и более приспособленные беспорядочной селекцией для уличной жизни особи, которые тоже имели отдельные черты принадлежности к различным родам и породам, оставленные им их неразборчивыми предками.
  - Ты меня слушаешь? - спросил Молчун у Креста, отойдя от стены. Крест ему показал глазами на собак. - А, это. Это хорошо, - сказал Молчун. - Это свои. ... Ко мне! - позвал он вожака. И чёрный худой пёс снялся с места и, виляя хвостом, затрусил к Молчуну со всем достоинством вожака. ... Иди, ищи себе дубину, - напомнил Молчун Кресту, теребя вожака за лохматую холку. Псина вела себя так, словно встретила своего хозяина, она лизала ему руку и пыталась стать с ним вровень, поднимаясь на задние лапы: - Ай, ты мой красавец. ... Красавец! Иди, скажи своим, пусть лают во всё горло. ...
  
   -:-
  
   Жизнь в доме Шишовых потекла своим чередом. Мила души не чаяла в своём ребёнке, девочке дорогой, и Мила стала совершенно другим человеком, она даже внешне изменилась. Теперь она уже не скандалила по всяким пустякам, не изматывала душу ни себе, ни Шишову, а всецело была поглощена заботой и воспитанием Наташеньки, своего совершенно чудного и замечательного дитя, единственного и неповторимого на всём белом свете, как сама она не переставала говорить. Чаще всего в разговоре с ней же, со своей капелькой росы, со своим мотыльком, который шевелил ручками, ножками, ел, спал и улыбался ей, своей маме. У Милы появилось своё молоко, и она кормила Наташу грудью. Шишов любил наблюдать через чуть приоткрытую дверь, как она это делает. Иногда так падал свет из окна, вызывая у Шишова всплеск восхищения от увиденного им образа, состоявшего из плоти, тени и застывшего кружева солнечных бликов. Наваждение просто какое-то. ... Наташа, насытившись, засыпала. Мила укладывала её в кроватку и звала Шишова: - Шишов, иди ко мне, иди, - она раскрывала свои руки для объятий и звала его. - Иди ко мне. У меня так много молока, что хватит на всех. Иди, попробуй, Шишов. ... Ты не поверишь, Шишов, но со мной сейчас такое происходит, я так переполнена чувствами, что мне хочется накормить весь мир. Мне так хочется собрать всех бездомных, сирых, убогих и кормить их всех грудью. Пусть и они познают хотя бы на миг своё маленькое счастье и почувствуют себя снова детьми. Может хотя бы у них, Шишов, получится вернуться в себя и что-то там изменить, переиначить что-то в своей этой жизни, начать её с чистого белого листа, что ли. ... Забыть всё. Забыть-забыть, как дурной сон, как глупую страшную сказку, которая и была не про нас и не для нас она вовсе была придумана, а для других, до которых ещё дойдёт очередь, когда мы себя сами отжалеем за всю ту гадость, что мы сами в себя и напихали. ... Посмотри, Шишов, какая у меня чистая белая безупречная грудь. Ты ещё видел у кого-нибудь такую? Я твоя мать, Шишов, я твоя Родина, твою мать, Шишов, кого ты хочешь обмануть? ... Наваждение. Свет менялся, уходил, и Шишов уходил осторожно, не хотелось мешать.
  
   -:-
  
  
   Звон битых стёкол и дикий собачий лай слились в одну какофонию ужаса в Захарьевом переулке. Стёкла летели в разные стороны, всё сильнее распаляя Креста, он бил уже наотмашь, не смотря, куда лупит, ударом он выносил целиком оконные рамы, которые влетали внутрь дома и там разбивались на сотни осколков. Крест сам выл, как и вся бездомная свора собак, отчаянно и зло. Вожак стаи повёл свою свору на штурм здания, заскочив в разбитое окно первого этажа, с ними туда впрыгнул и Молчун. К лаю, вою и звону стекла добивались ещё отчаянные крики людей внутри дома и лающая отборная ругань, к ним ещё добавились звуки шагов, удары, стоны и хрипы. Крест сам не выдержал и, нарушив приказ Молчуна, тоже бросился в дом через окно. Чем сильнее звучала эта дикая симфония, тем тише становилось снаружи. Погасли последние окна в домах Захарьева переулка, и замерло буквально всё. Вскоре всё стихло и в доме, сразу, после тишины послышались одинокие человеческие шаги с хрустом битого стекла под ногами. Входная дверь распахнулась, и из дома вышел Молчун. Он на руках нёс Креста, в груди которого торчало семь ножей, но он ещё был жив и стонал, разбросив руки.
  - Держись, Крест, ты не умрёшь. Держись! - говорил ему Молчун.
  За Молчуном из дому вышел потрёпанный вожак бродячей стаи. Он не мог ступать на заднюю левую ногу, подгибал её, и прихрамывал на переднюю правую. Левое ухо его было разорвано и кровоточило, но он не скулил и высоко держал голову. От всего его войска осталось всего три собаки, верные его подруги, которые шли за ним след. Это были три небольшие псинки: одна в центре была когда-то в родстве с пудельками, а две остальные ещё поменьше, скорее всего, с ши-тцу, древней императорской породы, но точно утверждать этого нельзя без хорошей кинологической экспертизы.
  - М-м-м, - застонал Крест на руках у Молчуна. - Больно мне. Горит всё в груди, Молчун.
  - Терпи, Крест. Всё будет хорошо, я тебе обещаю, не стони ты так. Что там, я ещё не такое видел, ерунда это всё, Крест. Ты молодец, я и не ожидал такого. Не закрывай глаза только, слышишь меня? Не смей, глаза закрывать. Слышишь?
  - М-м-м, слышу. Больно мне.
  - Больно. Что такое боль, это тоже нужное дело. Как же без боли. Ты вот сам подумай, если бы всё оно только приятно было, разве бы это жизнь была? Да от такой жизни ещё быстрее с ума сойти можно, идиотом стать. Боль - это наше.
  - Не могу я больше, Молчун, наверное, ... всё. М-м-м.
  - Не смей! Не смей! Я тебе говорю. Мы вот уже на улицу вышли, сейчас полегче будет. Здесь светлее будет, может ещё машину, какую словим, а нет, так я так тебя донесу. Больница здесь недалеко, я знаю. Терпи только, а я с тобой говорить буду, чтобы ты голос мой слышал. Ты держись за мой голос, не отпускай его. Ох, и тяжёлый же ты, Крест, но я донесу. Что-то и город весь, как вымер, ни одной машины нет. Ещё же не так и поздно, куда они все делись. Ты держись рукой крепче за шею мою, мне так легче будет. Слышишь?
  - Да-а-а.
  - Я в этом городе свою первую квартиру брал, Крест. Как сейчас помню, вечером это было. Открыл я дверь, захожу, а там семья вся в сборе, кашу на кухне кушает: папа, мама и сынок их. Захожу я, значит, и говорю им - "Здравствуйте!", а они, как будто меня и не замечают, скребут своё пшено из мисок и мимо меня так глядят в пустоту. Я им - "Алё, вы чё?", а они и глазом не ведут. Я думаю, ладно, пойду, посмотрю, что там, в хате взять-то можно, прошёлся по комнатам, а там хоть шаром покати, пусто всё. Я вернулся, они всё скребут. Я смотрю, а миски у них пустые, они так, вид делают.
  - М-м-м, - застонал Крест. - И как ты такое ... выдержал?
  - Я им и говорю. ... Вы что делаете, как жить так можно? Очнитесь, люди добрые. Сейчас же время, какое на дворе. Это же вам не старые времена, сейчас везде
  
  взять можно, а вы здесь тупо сидите и ждёте, когда вам в миски каши навалят. Э, так дело не пойдёт. Нужно же вам и самим о себе позаботиться, проще всего сидеть вот так вот и ждать, что придёт, какой-нибудь добрый дядя и о вас возьмёт и позаботиться. Всё, забудьте, добрые дяди все кончились давно. Нет у нас других добрых дядей для вас, где их взять, негде. Самим, самим нужно в себе что-то такое воспитать, чтобы чего-то добиться. О вас и так все заботятся, миски вам сделали, ложки отличные, а это же всё в размерах страны получается сотни тон первоклассного алюминия. Что вы думаете его больше девать некуда? Да весь мир на коленях стоит и просит этот алюминий. Дай только! А вы здесь, считай, бесплатно этим достоянием пользуетесь, скребёте себе в удовольствие. Совесть же тоже надо иметь, а не только желудки. Хотя бы немножко. Если бы каждый из нас хотя бы что-то маленькое сделал для своей страны. Вы представляете себе, во чтобы это смогло всё вылиться, в какой бы поток животворящий это всё бы смогло превратиться и напитать всё вокруг, давая начало новому и ...
  - Чему ... ещё? М-м-м.
  - Подожди, Крест, сейчас. Здесь дорога плохая. ... А компьютеры, говорю я им. Сейчас время новых технологий. Всё так быстро меняется, что и не уследишь, догонять нужно каждый день, без перерыва на обед и сон. Но для этого обратно же самим нужно побеспокоиться, а не ждать на своей кухне, когда вам интернет беспроводной проведут. ... Да я вам даже больше скажу! Да проведут вам, проведут интернет, возможно, уже и в этом году. Но самим же, хотя бы вам стыдно стало за свою инертность.
  - М-м-м, Молчун, тебе нужно на самый верх.
  - Знаю, Крест, знаю. Ты помолчи, береги силы. Мы уже пришли.
   Над входом в городскую больницу горела вывеска с названием и большим красным крестом, подсвеченным изнутри, чтобы далеко было видно. ...
  
   -:-
  
  Хотя жизнь и повернулась так благосклонно к Шишову, практически, полной идиллией вширь и глубину, но на работу нужно было устраиваться. Деньги, от недостроенной магистрали, естественным образом закончились. Ещё какое-то время, конечно, можно было продержаться на грёзах и наваждениях, но пришла осень в паре с отоплением, да и мальчика нужно было отдавать в хорошую приличную школу с языками. Мальчик стал разговаривать сам, в один из дней. Мила, как всегда, занималась Наташей, Шишов только вернулся домой, собрав у себя в округе все пустые бутылки и сдав их, ещё он заскочил на базар, денег было, правда, немного, но кое-что ему удалось стянуть с прилавка у зазевавшихся торговок. Стыдно было, но вида он не показывал. " Папа!", - позвал его мальчик, когда он только зашёл в квартиру и ещё даже не успел куртку свою на вешалку повесить.
  - Да, - отозвался Шишов, не веря своим ушам.
   Мальчик сидел на диване и рассматривал большой альбом с иллюстрациями.
  - Это кто? - показал он пальцем на картинку.
  - Это? - Шишов подошёл ближе, взял очки со стола и рассмотрел картинку. - Это - кентавр, сынок.
  - Это люди?
  - Не совсем.
  - А как это, не совсем, папа?
  Шишов ответил не сразу, он взял ещё альбом в руки, внимательно рассмотрел картинку, подошёл к окну, чтобы ещё лучше рассмотреть: - Наполовину, - наконец сказал он. - Так бывает. Сверху он очень похож, вот если не смотреть на его нижнюю часть, - Шишов прикрыл ладонью нижнюю часть рисунка, - то он, как бы и ничем от нас и не отличается. ... Мы же можем туда вниз и не смотреть, правда?
  Мальчик с недоверием посмотрел на него: - Но мы же знаем?
  - Знаем, - согласился Шишов. - Но виду не показываем.
  - А зачем?
  Шишов тяжело вздохнул и сказал: - Да. ... Зачем не показываем виду? Наверное, мы ещё не совсем привыкли к тому, что мы знаем, а привыкли к тому, чтобы не показывать виду. Ну, и жалко, наверное, нам ещё их и что делать нам с этим, мы не знаем. А я думаю, что ещё, просто, некогда нам бывает, своих забот и так хватает, вот и стараемся вниз не смотреть. А они надеются, что, авось, забудется так всё.
  Мальчик смотрел на кентавра и гладил рукой яркую картинку: - А можно его разделить?
  - Это как, что разделить? - совсем не понял вопроса Шишов.
  - Его.
  - Как же ты его разделишь, он же живое существо?
  - Можно взять и пилой отрезать верх этот вот. Тогда человек будет человеком, а низ пусть сам себе живёт, - мальчик говорил рассудительно, точно, опираясь на каждое произнесённое слово, что Шишов даже представил себе это, вернее, увидел это в глазах мальчика, как кентавра пилой разделяют на козлах, отделяя верхнюю часть. Потом омывают с заботой, вновь рожденного человека от крови в тазу, а нижнюю часть отпускают пастись на поле: - Им же больно будет всем, - попытался остановить это Шишов.
  - Ну и что, - сказал мальчик.
  Шишов возмутился такому короткому и жуткому по своей сути замечанию мальчика, этим словам, выпорхнувшим из его уст с удивительным безразличием.
  - Как это, ну и что? Как это у тебя вообще могло так получиться? Это же всё живое и ему больно. Ты что не понимаешь этого? ... Ты бы сам смог бы вот так вот взять и резать по живому?
  Мальчик смотрел на Шишова с холодной усмешкой в глазах.
  - Что ты молчишь, - Шишов повысил голос. - Я же тебе задал простой вопрос. - Ты бы сам смог это сделать?
  Мальчик захлопнул альбом, слез с дивана, вернул альбом на полку в строй и сам вернулся молча на диван, больше он разговаривать, не хотел.
  Шишов постоял ещё немного в комнате, больше вопросов не задавал. Ему вдруг стало стыдно и неудобно, он не знал, как самому выйти из этой ситуации и просто вышел из комнаты.
  
   -:-
  
   ... Он загнал себя своими воспоминаниями в полный хаоса лабиринт, из которого уже сам не мог выбраться. И позвать было некого, кругом одна тишина и мрак. Внизу угадывались огни, и он слышал далёкие голоса людей - "Эй, кто ты? ... Ты нас слышишь? Кто ты, скажи нам? ... Зачем ты там? Зачем? Как тебя зовут?! Ты тот вор, который украл у нас всё?".
   Он заплакал от бессилия: - "Я не вор!". У него болело всё тело, камни трона скрипели под ним, разъезжаясь, он не мог ни повернуться, ни пошевелиться, или это скрипели и стонали кости кургана. Он сам уже не знал и перестал понимать: кто он, что он, как его зовут, и зачем он сюда забрался? Сколько ему лет? ... Может быть - девяносто? Может - тридцать? ... Когда это всё закончится? У него остались только разрозненные лоскуты его воспоминаний, в которых он тоже не был уверен полностью, что это его, не чьё-то другое данное ему в наказание, как и непрекращающаяся жизнь, без определения точного срока и других ориентиров. Ему в голову вдруг пришла ужасная мысль, что это он тот эмбрион, сдохший, запертым в неизвестном ему человеке. И это его извлекли на свет и сейчас пытаются разжать его скрюченное, сморщенное маленькое тельце, а он так боится разжать свои глаза и родиться снова на свет. Он боится до одури, что, разжав веки, будет ещё во сто крат хуже того, в чём он пытался себя убедить своими воспоминаниями.
   Может хоть, что-то там можно ещё найти, своего или чужого, пусть это будет даже откровенная ложь, но она хотя бы, как-то должна его успокоить. Он почувствовал, что двигаться нужно не к чему-то, а от чего-то. ...
  
   -:-
  
   Если бы его тогда не забрали, то он бы обязательно любил её. Хотя нет, это неправда, он и так любил её. Всё же было совершенно по-другому. Наташа росла рядом с ним, от того первого прикосновения к её тельцу, когда её оставили у двери Шишовых, и когда он сам заснул, сев рядом, его рука сама потянулась, чтобы накрыть и уберечь её. ... Правильно, что он тогда сам мог сделать осознано, ничего, ребёнок же ещё.
   Она была всё время рядом, в пределах того пространства, которое не включает в себя постоянно зримого присутствия, но, которое со временем перерастает из обычности привычки в чувство близости и дальше, в ещё более сильную вспышку непонятного озарения. ... В школу он пошёл первым, переходя из класса в класс без особого интереса. Если бы не Шишов, с его обязательным исполнением ритуала контроля и выполнения домашних заданий, скорее всего, учиться сам он бы не смог. Не было у него особого интереса ни к учёбе, ни к новым знаниям. Не нравилось ему это насилие во благо. Часто, даже зная урок, он упрямо молчал у доски и ничего не отвечал учителю. Отца вызывали в школу, где он упрямо доказывал, что такого просто не может быть, что все домашние задания выполняются и проверяются им неоднократно, даже устные, с обязательными публичными объяснениями и доказательствами. И что мальчик ни одного раза не ушёл в школу, не сделав домашнее задание и не выучив всех уроков. Их учитель: пожилой, седой мужчина Колесов Виктор Николаевич тогда разводил руками и с горечью говорил: - " Тогда я совершенно ничего не могу понять. Такое его поведение не поддаётся никакому объяснению. Он же очень умный и сообразительный мальчик. Я это чувствую и вижу. Вот в тетради, когда я даю им задание в классе, он решает одним из первых. И правильно решает, я вам скажу! Я специально наблюдал за ним. А вот у доски он словно воды в рот набирает, молчит и всё. ... Я ничего не понимаю!". Шишов уходил домой, где очень переживал и пытался найти хоть какой-то выход из этой ситуации. На все его вопросы мальчик молчал в ответ или в лучшем случае говорил: - " Я исправлюсь". И так оно было до следующего вызова в школу.
   Его одноклассники относились к нему с настороженностью, закадычных друзей в классе у него не было. Когда на перемене он подходил к одной из групп мальчишек, дружащих по своим, только им известным интересам, то увлечённый обмен мнениями сразу прекращался и все замолкали. Он просил у кого-либо показать ему игрушку, дать её подержать, ему давали, не смели не дать. Он крутил её в руках, пробовал на ощупь, смотрел хозяину в глаза и определял, как дорога она ему, а потом, чаще всего ломал её, как-то так не специально.
   Он был уже в шестом классе, когда его авторитет в один миг разлетелся на мелкие кусочки. Наташа тоже пошла в школу, в первый класс, и, может быть, если бы она была одна, то всё бы было по-другому.
  
  
  
  "Это твоя сестра?", - спрашивали у него. - "А ты, что тоже китаец? ... Китаец! Китаец! ... Китаёза! Ехали китайцы, потеряли ....".
   Как он мог им всем объяснить, что он не китаец, что он не косоглазый.
  Он набросился тогда на самого сильного в классе Женьку Смирнова, тот и не говорил ничего, а стоял в сторонке и только ухмылялся. Вырвавшись из кольца врагов, он сбил Женьку с ног, и, оседлав его, замолотил руками неважно куда. Его смог стянуть с плачущего Женьки только Виктор Николаевич, который сам не смог сдержаться и долго тряс его, крича на весь класс: - Ты что делаешь? ... Ты что зверь? Ты что зверь? Ты что делаешь? ...
  Он убежал из школы, от всего и всех. Как он тогда возненавидел вдруг её: эту маленькую, худенькую, неказистую девчонку, больше похожую на лягушонка. И Милу, и Шишова с его квартирой, домом и всем остальным. " Лучше бы они все умерли, и он бы остался совсем один. Он бы нашёл себе какое-нибудь убежище, пещеру и жил бы там сам". ... Он бежал через парк, у одного из деревьев он остановился, обнял его и долго плакал. Когда слёзы закончились и высохли, он достал свой перочинный ножик и долго-долго вгонял его лезвие в мягкую кору старой подсохшей липы. ...
  
   -: -
  
   Выздоровление и возвращение Креста они отмечали шумно и пышно в лучшем ресторане города. Молчун сидел во главе стола, остальная компания человек из сорока мужчин преданно смотрела на него, как на некое божество, спустившееся на землю и почтившее их, ничтожных людишек, своим божественным присутствием. Крест сидел по правую руку от него, ещё бледный, не совсем выздоровевший, но тоже чувствовавший и свою причастность к этому великому и благородно-ужасному человеку.
  Из-за стола поднялся пожилой человек с лицом испещрёнными грубыми морщинами и бугристой кожей, похожей на кору дерева, блеснув стальным жестоким взглядом, так что все в один миг затихли, он поднял полную рюмку водки: - Вы все меня знаете, - сказал он тихо, но таким внутренне-сильным голосом, что всё было слышно на любом конце длинного стола плотно уставленного разными пышными яствами. Мужчина выдержал паузу, осмотрел весь стол, многие не выдержали его тяжёлого взгляда и опустили глаза, так он добрался до Молчуна и тут его взгляд потеплел. - Сегодня мы собрались здесь по особому случаю, чтобы почтить воскрешение нашего друга Креста с того света. Это вдвойне значимое для нас событие. ... Крест здоров. И с того света можно вернуться, - он снова прошёлся по всем лицам, как бритвой, и улыбнулся Молчуну. - Кто-то сомневается? - спросил он. Все даже перестали дышать. - Все согласны, это хорошо. Но свой первый тост я хотел бы выпить за самого достойного из нас, за Молчуна. Кто-то сомневается? ... Вижу, все согласны. Но прошу вас потерпеть ещё немного и послушать небольшой рассказ старого вора. Водка от вас не убежит, - улыбнулся он всем, вызвав ответные улыбки. - Сначала небольшое вступление. Кхе, кхе, - откашлялся он. - Как-то, по случаю, встретил я парня, даже мальчика, можно и так сказать, лет четырнадцати, не больше. Я-то волк старый и многое в этой жизни повидал, можете мне в этом поверить на слово, и людей я на раз разбираю, - он щёлкнул пальцами и указательный палец вонзил в пространство, будто кому-то хотел пробить темечко. - Из чего они там собраны внутри. Кхе, кхе. ... Так вот, брёл этот парень с такой жгучей обидой в себе, словно он готов был весь этот мир поганый порвать на раз. Не знаю, что уже там произошло с ним, что случилось, но я такой огонь увидел тогда в глазах этого мальчишки, что мне самому первый раз в жизни, ... и последний, подчёркиваю это, ... страшно стало, - мужчина сделал паузу и обвёл всех гостей тяжёлым взглядом. - Мы все себе судьбу заранее не заказывали, а брали из того, что осталось от других. Так если досталась тебе телогрейка, а не фрак, ... - мужчина махнул рукой, не закончив фразу, и опрокинул рюмку водки. - За Молчуна! ...
  
   -:-
  
  
   "Не моё это всё, не моё. Не моё, не моё, не моё. ... Кто-то пытается меня в конце измучить, добить не моими воспоминаниями. ... Кто был этот человек? Я его не знаю. М-м-м, как же больно быть не собой и не найти там чего-то спокойного и приятного, с чем бы можно было выпросить, вымолить для себя вечный покой. М-м-м, сколько ещё будет длиться эта пытка? Что это? И где я? ... Я же зачем-то сюда забрался? Я уже даже забыл зачем, это всё предательская старость, которая отбирает всё по кусочку, отщипывает от живого, мне же больно. Почему рядом никого нет?"....
   Старик не мог понять, почему так темно вокруг. Он сидел в полной темноте, да ещё плотно закрыв свои глаза, и не мог понять, почему так темно вокруг. Его уже даже перестали звать, оттуда снизу, всем уже надоел старый дурак, забравшийся на трон, на холме из костей. Прошёл день, год, сто - и все уже забыли о нём. А он всё тужился, от непонятной безысходности своего одинокого заброшенного состояния, всеми забытого и брошенного немощного старика, что-то вспомнить. ...
  
   -:-
  
   ... Как докопаться в себе до того непонятного чувства, которое он испытывал к Наташе. ...Ещё совсем недавно она казалась ему самым некрасивым созданием на всё белом свете. Эта худая, костлявая фигура, кукольная голова на тонкой шее, широкий рот, вытянутые глаза, всё было плохо и всё раздражало в ней. А потом у него внутри вдруг что-то опустилось и освободило место для осознания того, что ему без неё плохо. Скучно, тягостно, одиноко, неинтересно, грустно, печально, томительно, в общем, как-то не так - вот это так, было и стало внезапно. Было такое необъяснимое состояние, которым, страдая, наслаждаешься и ещё придумываешь себе всякие сложности, чтобы усилить свои же страдания. ... И линия, абрис её тела, побежала уже по-другому, побежала лентой плавной, огибая всё с любовью и желанием заботиться об этом хрупком беззащитном теле, которое хотелось ему только оберегать. А эти вытянутые глаза, в один момент, вспыхнув искоркой, могли вытянуть из него всю жизнь, которую он отдал бы без всякого сожаления и раздумий ей и за неё. Это было может быть единственно-настоящим из всего того, что он имел в своей жизни до и после, самым дорогим и ощутимым для него. Там смешалось и реальное, и, как у всех, грёзы о целой вечности вместе, которые внутренним наркотиком предвосхищали будущее. Она не могла измениться с годами для него. Он видел её и слышал её голос оттуда, через время. И знал, что если даже изменится её голос, то он исправит свой слух, откажется от своего зрения, чтобы сохранить её такой, какой он видел её сейчас, то есть - тогда. ... Руки, шея, глаза, губы и что-то ещё внутри её, что отдавалось ему полностью. Он бережно принимал это, понимая, что это абсолютное доверие ему своей жизни, даже больше жизни, и он сейчас ответственен не только за себя такого, какой он есть. ...
  
  
   -:-
  
   ... После слов Седого и последующих тостов, поднятых в честь Молчуна, обстановка за столом несколько разрядилась. Крест тоже сказал несколько слов. Он тяжело поднялся со своего места и попросил жестом музыкантов остановиться. По его бледному лицу было видно, что каждое его движение отдаётся ему болью и говорить ему трудно, тонкие губы его дрожали.
  - Я тоже хочу сказать, - произнёс он после паузы. - Седой, вот здесь, правильно всё сказал, спасибо ему. ... Мы все уже давно знаем Седого, знаем ему цену и цену его слова тоже знаем. ... Он самый старший из нас всех здесь и многих из нас он "окрестил". ... И если я сегодня стою перед вами, и могу ещё о чём-то говорить, то это действительно только благодаря тому, что рядом со мной был такой человек, как Молчун. ... Он не бросил меня, не оставил меня там, как бездомного пса истекать кровью. А цену такого поступка, я думаю, вы тоже знаете, что может быть выше этого, когда брат не бросает брата. ... Но я сейчас о другом скажу. Для меня была бы очень большая честь, если бы Молчун считал меня своим братом, - Крест всех за столом обвёл взглядом притухших от боли, но решительных глаз. - Это его дело конечно, а я для себя решил иначе, - над столом повисло некоторое недопонимание. Крест продолжил. - Я буду считать его теперь своим отцом. ... Родителем. Только благодаря нему я и смог воскреснуть. Прав здесь Седой. Верные у него слова. Лучше и не скажешь. ... За Молчуна! - поднял он свою рюмку и медленно её выпил.
  Все с радостью и возгласами поддержали его слова. Седой тоже выпил со всеми стоя, и совсем чуть-чуть прикусив кусочком хлеба, позвал хозяйку ресторана: - Катя! Иди сюда, родная, разговор есть.
   Катя была давней подругой Седого, женщиной холодной и неприступной с первого взгляда. Высокая, статная женщина знала себе цену, о чём говорило всё в ней: осанка, походка, каждое её движение, её наряды и украшения. Седой же напротив был мужчина не из богатырей с виду, но с большой силой внутренней, как гвоздь кованый. Но сейчас Кате некому было показывать свою неприступную гордость. Знала она этих людей и знала, как себя с ними вести. Поэтому и подошла к Седому, ласково улыбаясь, лебедем белым.
  - Что такое, Павлуша, чего-то ещё подать? - обняла она сзади Седого.
  Седой ей что-то нашептал на ухо, и она на цыпочках засеменила в сторону Молчуна.
  Молчун весь вечер старался держаться отстранённо, как бы без всяких эмоций, здесь и не здесь он был, а наблюдал за всем поверх, не меняя выражения лица-маски, полная непроницаемость для других взглядов и своих чувств. По его лицу нельзя было понять рад он всему происходящему и сказанному или же огорчён чем-то. Он научился быть таким убийственно-спокойным, холодным идолом, от которого можно было ожидать всего, но только не отпущения грехов. Он был сам этим грехом в живом материализованном обличии, холодным и жестоким.
   Катя, дойдя до Молчуна, замедлила шаг, она нервничала, она не знала, как поступить со своими руками, они, почему-то не могли найти себе места. Она знала, что он видит её, но он не повернул голову в её сторону, а так и продолжал смотреть поверх, в пустоту. Она приблизилась почти вплотную к нему, и немного наклонившись, тихо заговорила: - Простите меня, может быть пригласить девушек, у нас очень хорошие девушки, красивые и воспитанные, они могут всё.
  - Зачем? - Молчун спросил так, что было совсем непонятно - это он у неё спросил или он думал о своём и спросил это у себя самого.
  Катя смутилась: - Ну-у-у, может кто-нибудь хочет танцевать?
  
  - Танцевать? - переспросил он.
  - Да, - подтвердила Катя. - Если хотите. Девушки очень красивые. Есть даже одна китаянка, просто прелесть, очень хорошая фигурка, скромная. Она ещё девушка, её Наташа зовут.
  Молчун внутренне замер. Потом он взял вилку со стола, сказал-спросил: - Хорошая фигура? - И вогнал эту вилку Кате в глаз. Катя охнула, покачнулась и упала навзничь. Седой вскочил со своего места. Бросился к Кате. Молчун сказал ему вдогонку: - Потанцуй с ней Паша, у неё хорошая фигурка. - Паша вытащил вилку из глаза Кати и взвыл, как раненый зверь, с окровавленной вилкой в руке. Он извернулся в сторону Молчуна и прыгнул на него с окровавленной вилкой и зверским оскалом сточенных жизнью редких зубов: - "Убью, сука!". Паша сам целил вилкой в глаз Молчуну. И тут у Молчуна появилась краска на лице, кровь прилила к щекам, взгляд стал радостным. Пашу, он встретил блюдом с салатом из сочного сладкого красного перца, оливок, больших королевских креветок, латука и орехов, всё это было сдобрено оливковым маслом холодной отжимки, поперчено и посолено. Тяжёлое коллекционное блюдо из императорского столового сервиза с синим двуглавым орлом снизу, рассекло лоб Седому и само раскололось надвое. Салат разлетелся в стороны, но кое-что осталось и на Паше. Из раны над бровью у него брызнула кровь. Седой зашатался от удара, но устоял на ногах, ненависть удержала его. Растерев кровь по лицу, он с не меньшей яростью бросился снова на Молчуна. В этот раз он почти достал его, сделав выпад, вилка оцарапала щёку Молчуна. Молчун в последний момент сумел увернуться от удара, но Седому удалось сбить его с ног. Опрокинув Молчуна на спину, Седой сам упал сверху, метя вилкой в глаз Молчуна. Молчун смог перехватить руку Седого. Но Седой двумя руками давил сверху, ломая сопротивление Молчуна. И вилка медленно стала опускаться к лицу Молчуна. ...
  
   -:-
  
   ... "Вот", - сказала подруга Милы Лена, когда она и её спутник вошли в квартиру Шишовых. "Вот" - и всё. Такое неполноценное слово и никто не понял значение-назначение этого - "Вот", не обратили внимания: ни Шишов, открывший дверь гостям, ни мальчик, выбежавший посмотреть, ни Мила, вышедшая из ванной с большим полотенцем-чалмой на голове, ни, тем более, спавшая в комнате Милы Наташа. Обычно, когда Лена приходила в гости к Шишовым, она просто говорила - "Привет, семейство!". А сейчас - "Вот" - и всё, поджала губы, опустила глаза. ... К чему это безразличное и неконкретное, ничего незначащее слово?
  Шишов поздоровался с гостями и что-то почувствовав, замер, застыл на полуслове, с лица у него сползла улыбка. Лена отвернулась от его застывшей гримасы и старалась не смотреть никому в глаза. Мужчина, который пришёл с ней, напротив, повёл себя свободно и раскованно, как будто это он был другом семьи Шишовых и все ему были рады тут. Мужчина снял шляпу с головы, бросил её на крюк вешалки - попал точно, расстегнул пуговицы своего кожаного плаща-реглана, но плащ снимать не стал, остался так. Спросил сиплым голосом: - Как живёте Шишовы?
  - Хорошо живём, - ответил ему Юрий Владиславович.
  - Вижу, - сказал мужчина, осмотревшись.
  - А что, собственно говоря, происходит? - почувствовала неладное и Мила.
  - Это ваш мальчик? - спросил мужчина, не обратив внимания на вопрос Милы.
   Мальчику тоже стало неуютно, и он прижался сзади к Шишову.
  - Это мой сын, - уверенно сказал Шишов.
  - А вот и врёшь. Вот и врёшь. Ты нам врёшь, - издевательским тоном передразнил Шишова спутник Лены.
  - Лена! Что здесь происходит? - у Милы почему-то не хотел держаться на голове её тюрбан из полотенца, и она не могла с ним справиться.
   Лена ничего не ответила Миле. Она вообще, после - "Вот", как воды в рот набрала.
  - Кто вы такой? - спросил Шишов у мужчины.
  - Зачем вы нам соврали? - перешёл на грубый тон мужчина. - Разве это ваш сын?
  - Это мой сын, - так же твёрдо ответил Шишов ему.
  - Хорошо, значит, вы сознаваться не хотите. Я так и думал, - сказал мужчина. Держался он уверенно, свободно. Смотрел на всех с каким-то лёгким пренебрежением, даже вызовом, был он щупл и невысок ростом. Шишову едва ли доходил до плеча. Жёсткий плащ его из грубой кожи составлял две третьих всей его фигуры. И то он ещё под плащом всячески старался держать грудь колесом, плечи разведёнными и ходить чуть на цыпочках, всё время, как бы подбрасывая вверх самого себя.
   Семья Шишовых молча наблюдала за странными перемещениями их гостя по квартире.
  - Значит, без крови нам не обойтись, - мужчина скривил рот и мелко засмеялся. - Люблю я это дело, - сказал он, обращаясь к Лене, и зачем-то шлёпнул её по попе. Лена вся сжалась от шлепка и тихо заплакала.
  - Не реветь! Не реветь! - бодро поддержал Лену мужчина. - Я здесь тебя в обиду не дам, - он поднялся на носках и неумело поцеловал Лену в щёку, больше лизнул. Лена от этого ещё больше разрыдалась. Мужчина нахмурился и отошёл от Лены: - Вы знаете, Юрий Владиславович, - сказал он тоже хмуро, - что мы всей страной этого мальчика ищем, мы с ног сбились, мы всю страну на уши поставили. А вы здесь врёте нам. ... Молчать! - закричал он так громко, что в комнате проснулась и заплакала Наташа. - Молчать!! - ещё громче крикнул мужчина. - Всем молчать, я сказал! Никому не двигаться с места! - мужчина подошёл к комнате, где плакала Наташа, заглянул туда и прикрыл дверь. - Вы же ничего не знаете, - уже спокойнее продолжил мужчина. - Этот мальчик вся наша надежда. Он последняя наша надежда, потому что надеяться нам больше не на что. ... Ему честь была особая оказана. Он специально был помещён в такие условия, чтобы из него выросла настоящая сволочь. Программа такая есть. Это же понятно всем. Вы только посмотрите, вот, - мужчина подошёл к мальчику, который прятался за спину Шишова, и потрепал его за волосы. Мальчик оскалил на него зубы и отдёрнул голову. - Вот, видите, настоящий волчонок, монстр будет. Это то, что нам нужно. И вам тоже. Этот спуску никому не даст. По-другому нельзя было. С нами по-другому нельзя. Сам он должен был пройти все эти испытания, грязи похлебать. ... От нищеты и подлости люди только лучше становятся. Он ещё нам всем покажет. Он нас ещё всех научит, как нам жить. ... Научишь, а? - мужчина снова протянул руку к мальчику. Тот клацнул зубами, и мужчина отдёрнул руку. - Ты главное не забудь, мальчик, кто тебя спас вот от этих. ... Всё дело в воспитании, дорогие вы мои. Как мы раньше только не додумались до этого, что нужно создавать себе подобных, растить их с самого детства. ... А вы куда смотрели? - обратился мужчина к Шишову.
  - Я?
  - Вы же умный человек, а могли нам всё испортить. Вы же нагло вмешались в то, что вам никогда не понять. Ну, кто вы такой? Вы на себя посмотрите. ... Вы человека даже убить не сможете. О чём с вами вообще разговаривать можно. Я вот, занятой человек, а должен все ваши глупости исправлять, ... отвлекаться. Ещё спасибо вот, Елене Витальевне, без неё бы мы. ...
  - Этот мальчик сам пришёл к нам. У него никого нет, - начал оправдываться Шишов. - Что мы должны были сделать, выгнать его? ... Я его не отдам вам.
  - Как это не отдадите? Он же не ваш и не вам тут решать. Это дело государственной важности. ... Ну, пойдём! Давай! Не бойся, - мужчина хотел по-дружески обнять мальчика, но тот не отпускал Шишова, держался за него обеими руками.
  - Я вам его не отдам. Он останется здесь, и я выращу из него настоящего человека, - твёрдо сказал Шишов. - Это просто, какая-то асимметрия ума. У вас.
  - Что-что ты сказал? Ты! ... Гнида, учёная. Ты за чьи деньги, умник, таким умным стал? - мужчина из каждого кармана достал по нагану. - Ты мне не только его сам отдашь, а ещё и убедишь его, умник вонючий, что ему у нас лучше будет. ... Во всех отношениях. Я понятно говорю?
  - Понятно, - согласился Шишов. - Но уже приходили от вас. И. ... И я думал, что мы тогда всё решили.
  - Приходили? От нас? - мужчина удивился этому и спрятал свои наганы обратно по карманам. - Кто приходил? Точнее скажи, это важно.
  Шишов оглянулся по сторонам. Он не хотел рассказывать этого при всех, но всё же сказал: - Был такой пожилой мужчина в домашнем халате и тапочках.
  - Тапочки были, какие? - серьёзно уточнил мужчина в кожаном плаще.
  По виду Шишова было видно, что он не запомнил, какие были тапочки у его ночного визитёра, но он очень хотел это вспомнить, как будто это, что-то решало: - Какие, ... какие же тапочки? Ну, они такие были ... большие. А! Вот-вот! Они были большие и мягкие ... такие. А ещё, подождите, вот-вот, у него было с собой домино.
  - Домино? - совсем удивился мужчина.
  Шишов ухватился за это "домино": - Да-да, домино, точно, целый набор костяшек. Там ещё у шестёрочного дупеля на рубашке скол небольшой.
  - А-а-а! ... Знаю. Знаю я такого, - мужчина слегка улыбнулся. - И что же? Вы с ним играли?
  Шишов долго не отвечал. Ему было стыдно. Все ждали. - Играл, - наконец-то ответил Шишов.
  Мужчина принял этот ответ благосклонно: - Ну вот, видите - играли. Играли, значит. И правильно сделали. Если бы вы не согласились тогда с ним сыграть, я даже не знаю, как вам описать то, что могло бы тогда произойти со всей вашей семьёй. Лучше вам этого, действительно не знать. Всех подробностей. ... Пенсионеры - они такие. Им нечего терять.
  - Но я же выиграл. Я же тогда выиграл у него, честно, - Шишов говорил правду.
  У мужчины эти слова Шишова вызвали сразу ностальгическую улыбку, но она не долго согревала его маленький пухлый ротик. Уголки его губ опустились вниз: - А на что вы играли? А, умник?! - снова закричал мужчина. - Скажи всем! Скажи!
  - Юра, ... на что вы играли? - Милу тоже это интересовало.
  Мужчина понимал, что загнал Шишова в угол и не торопил с ответом. Понимал это и Шишов: - Я играл на него, - признался он.
  - На сына! - уточнил для всех мужчина.
  - Да, - согласился Шишов.
  - Как ты мог, Юра? А если бы ты проиграл? - Мила уже ничего не понимала.
  - Я не знаю, - ответил он, сам ничего не понимая.
  - Вот оно всё и решилось. По-совести. ... Пошли, - мужчина потянул на себя мальчика.
  Мальчик заплакал и с силой обхватил Шишова: - Папа! Папа! Не отдавай меня им. Не отдавай! Я не хочу. Прошу тебя, не нужно. Я буду самым лучшим. Я буду всё-всё делать. Не отдавай меня им. Я боюсь их. Не нужно. Папа! Папа! Не отдавай меня! Не хочу! Не надо, папочка! Папа!
   Мужчина тянул и тянул мальчика, с завидным упорством: - Что ты, гадёныш, упираешься! Для тебя, может быть, только сейчас жизнь и начинается настоящая. ... Отпусти руки, сволочь!
   Шишов не отрывал руки мальчика, но он и не помогал ему. У Шишова катились слёзы из глаз, и он почему-то вспомнил всю партию в домино, весь расклад камней, которые он тогда вытянул себе на руки. Вспомнил, как его обдало холодным потом. Он посмотрел на камни, а у него на руках оказалось семь камней и все - " пусто-пусто ". Тогда он не испугался этого пенсионера-доминошника, а взыграла в нём злость на такую подлость и коварство. Бросил он камни на стол и первый раз в жизни дал он пощёчину другому человеку. Себя то он часто хлестал перед зеркалом по щекам, но то себя и за дело, а здесь. ...
   За пол часа попыток оторвать мальчика от Шишова у мужчины так ничего и не получилось, а добился он только того, что мальчик сполз по телу Шишова вниз и не отпускал его ногу. Шишов сам упал на спину. Мужчина тащил мальчика за ноги, а мальчик держался за ногу Шишова. Мила и Лена плакали, но не вмешивались. Наташа, накричавшись, уснула в комнате.
  - Я не отпущу! - кричал мужчина и тащил. - У меня государственное задание! Я тебе и ногу оторву, Шишов! Не посмотрю, что больно! Так даже и лучше для всех нас будет! Ты ещё и пенсию получишь! Хорошую пенсию! ... И у мальчика память о тебе на века останется! ...
  
  
   -:-
  
  ... Вилка, как застыла над самым зрачком Молчуна. Седой давил сверху двумя руками, но с каждой минутой силы у него убавлялись, и держался он только на одной злобе и ненависти. Молчун же удерживал руки Седого, подставив в упор свои. Больше никто в их драку не вмешивался. ... Музыканты заиграли танго, и кто-то поднял тост: - " За Креста! За его раны!".
  Молчун засмеялся. Седой, не отпуская рук, спросил: - Тебе что, смешно, сука? Щас, я тебя наколю, падла. Тогда вместе посмеёмся.
  - Паша, а может, если ты заколешь меня, то я, на самом деле, ... изменюсь?
  - А ты не упирайся, вот мы и посмотрим, - давил Седой.
  - Не-е-ет, Паша, ты мне сразу скажи. Если ты мне глаза откроешь, то я и сопротивляться больше не буду. ... Уступлю тебе. М-м-м.
  - Ты это серьёзно говоришь?
  - А то как, Паша? У меня сейчас не то положение, чтобы я сейчас не серьёзно с тобой разговаривал. Я же, как на исповеди перед тобой. Открой мне истину, Паша, просвети. У меня может это последний шанс. Руки слабеют. Отпущу вот, и выпустишь ты дух из меня на свободу, но только я перед смертью знать хочу точно. Пусть даже на миг, открой мне тайну, Паша. Ты что обо всём этом думаешь? Что у нас там сидит, в нас, Паша, что там спрятано?
  - Ты паскуда, которая зазря только мир коптит, и не дух я из тебя сейчас на волю выпущу, а смрад из тебя вон пойдёт, падаль.
  - А где же милосердие твоё, Паша, где всепрощение? Я. ... Я же имею право. Я может, сейчас вот совсем другим человеком стал. Осознал всё и отрёкся от грехов своих страшных, Паша. Прими это во внимание. Отрекаюсь, Паша, я от зла мной творимого и спасаю душу свою грешную, и верую я, Паша, что это не твоя рука приговор исполняет. Верую, Паша! Так пусть мне грехи мои и простятся.
  - А если веруешь, вошь вонючая, то смирись, прими наказание достойно.
  - Я согласен, Паша, ты мне только объясни, зачем меня таким создали. Я же на свет уже выбрался обречённым во зле быть воспитанным. И быть таким, каким стал. А ведь там внутри я другой. И если это нужно кому-то было, то почему - я? Почему меня ещё до рождения предали? И где же ваше милосердие к таким созданиям с убогой душонкой, как я, Паша? ... Почему такая асимметрия, Паша? Или асимметрИя? ... В нашем мире? В нашем, Паша. Очнись, что ты делаешь?!
  - Ты, Молчун, запутался сам совсем и меня запутал. Слова из тебя выходят правильные, но кто же тебе поверит, когда мы себе сами уже не верим. Ты-то кто такой, чтобы говорить с нами такими словами?
  - Ты о вере, Паша?
  - Я о тебе, Молчун. Из слов можно любое нагородить. А как до сути дойти? ... Оно там. Оно-это внутри нас заточено, и мы сами это в себе стережём, кто как умеет. Прячем от себя-а-а и всех.
  - Это как, Паша-а-а?
  - Это, как код в банке, который постоянно вместе с нами меняется, и подобрать который нельзя, иначе смысл пропадёт, когда глаза наши откроются. Всё так размыто, Молчун. Сути нет! Всё во лжи утонуло. Кому верить? ... Мразь кругом одна, такая вот как ты, которая сама себя и пожирает.
  - Говори, Паша, говори. Это уже что-то, я ещё потерплю немного, ты не волнуйся, когда настанет момент кульминации, я отпущу руки сам, и добро восторжествует. Сделаем всё красиво, Паша, как для истории. Фотографа бы ещё позвать, вообще бы классно всё было. ... Крест, позови художника! Мы с Пашей позировать будем! Крест! Скоре-е-е.
  - Славы хочешь? ... Хорошо, Молчун, потерпи, я на тебя надеюсь, но и ты меня пойми, не могу я всё тебе открыть сейчас, ибо все мы можем только догадываться, теша себя гордыней, что мы можем понять что-то! Невежды! - и Седой из последних сил надавил сверху. - Прими, суд правый! ... Где, наконец, художник? Крест? Мы что долго ждать здесь будем?! ... Эй! Кто-нибудь!
   За столом продолжался ужин в честь Креста, настал черёд горячих закусок, запечённое мясо дикого кабана с овощным гарниром подавали в глиняных горшочках. Оказалось, что ещё не выпили за смелость и безрассудную храбрость Креста, за его отвагу и честь. ... Он не должен был идти, а пошёл, не зная точно, что его ждёт там, ... и так далее.
   Одна из тех официанток, которые подавали горячее к столу, Мария, очень боялась опустить глаза и увидеть на полу тело Екатерины Семёновны. Ещё совсем недавно Екатерина Семёновна, всего каких-то полчаса назад, уволила Марию с работы, выгнала, застав её в кладовой комнате вместе с охранником, когда они занимались там любовью. Дверь внезапно распахнулась, хотя, как казалось Марии, Виктор закрывал её на ключ, и Екатерина Семёновна с каменным лицом зло сказала с порога: - " Ты уволена, Мария! Ты у меня с голоду сдохнешь, проститутка. И не рассчитывай, что ты в этом городе работу найдёшь, сучка". ... А Марии так нужна была эта работа. У неё на иждивении была больная мать и ребёнок, которого она воспитывала одна, оставшись без мужа. Его убили ровно год назад, перед их рестораном, когда он пришёл встречать Марию с работы. Убили совершенно случайно, глупо убили. Паша Седой тем вечером с кем-то встречался в их ресторане. Он сидел за столом у окна, лицом к окну. Напротив него сидело двое молодых людей, прилично одетых, ухоженных. Сначала они мирно разговаривали о чём-то. Молодые люди пили кофе, а Паша коньяк. Молодые люди показывали Паше какие-то бумаги. Смена Марии уже закончилась, музыканты ушли, ресторан закрывался и остался всего один столик, за которым сидел Седой. Мария подала им кофе, она думала, что это последний на сегодня заказ, она ещё помахала через окно мужу Валере, он ответил ей. А потом разговор за столом пошёл не так. Седой вдруг начал кричать на молодых людей, вытащил свой пистолет и начал им размахивать у всех на виду. Молодые люди совсем не испугались такого поведения Седого, они смотрели на него, как на некую механическую куклу с игрушечным пистолетом. Седой понимал по их лицам, что они не боятся его и чтобы их напугать, он выстрелил поверх их голов. А там оказался Валера муж Марии. ... Молодые люди допили кофе, собрали бумаги со стола, оставили деньги и спокойно ушли. Седой позвал Марию и попросил её выбросить свой пистолет в мусорный бак. Мария тогда потеряла сознание, увидев этот чёрный, длинный, матовый пистолет. ...
  Из этого пистолета "ТТ" выстрелили всего один раз. Раньше он принадлежал младшему лейтенанту Зайцеву, который только и успел, что достать его из новенькой кобуры и вскинуть вверх, поднимая свой взвод в атаку, но был сражён первой же немецкой пулей, поставившей точку в короткой жизни Зайцева Леонида Викторовича. Потом его отрыли из земли Матвей и Пузырь, два чёрных копателя, охотники до военных трофеев.
  - Глянь, Матвей, - сказал Пузырь, - совсем новенький ещё, - Пузырь откопал из земли кисть человеческой руки с зажатым в костяшках пистолетом. Время метал, практически, не тронуло.
  - Можно лаком покрыть и панно сделать, - подбросил идею Матвей.
  - Не, ты что! Я мертвяков боюсь, - не согласился с ним Пузырь. - А что если он меня ночью этой рукой за горло схватит?
  - Ты что в это веришь? - ехидно спросил Матвей.
  - А что? ... Ты слышал, что с Мухой было?
  - С Мухой? Он же, говорят, допился до чертей. Я думал он сдох давно, - Матвей при свете лампы сам продолжал копать в яме недалеко от того места, где Пузырь откопал "ТТ", надеясь тоже, что-нибудь найти там.
  - Муха помер? Ну, ты и скажешь. Он ещё нас всех переживёт, - честно сказать, то идея с панно понравилась Пузырю, но как это сделать, он не представлял себе. Поэтому и крутил кости с пистолетом, осматривая их, как бы примеряя, с какой стороны это будет лучше смотреться.
  - И что с этим раздолбаем случилось? - Матвей перестал копать, сел и закурил. - Перекур! - сказал он.
  - Что-что. Приходили к нему оттуда.
  - Менты?
  - Какие менты! Я же говорю - оттуда, - и Пузырь показал пистолетом вверх, там, где должно было бы быть небо. Оно там и было, но из-за брезента, накинутого сверху на их яму, чтобы не был виден свет лампы, небо отсутствовало в их видимости. - Не кури, здесь и так дышать нечем.
  Матвей не обратил никакого внимания на просьбу Пузыря: - Кто приходил?
  - Кто-кто, Муха говорит, что их было трое. Три мужика каких-то. Муха тогда ещё фляжку со спиртом откопал. ... Здесь недалеко.
  - И что, выпил? - Матвей приподнял край брезента и выбросил, обжигающий пальцы окурок. В яму пахнуло мокрым, прелым воздухом снаружи.
  - Не-а, пить он не стал, - в словах Пузыря было столько уверенности, как будто это он о себе рассказывал.
  - Муха не выпил спирт? Чё ты гонишь? Этого быть не может. Рассказывай это кому-нибудь другому. ... Муха не выпил спирт. Ха-ха-ха. Новый анекдот. Нужно будет запомнить.
  Пузырь обиделся на такое недоверие к своим словам и, действительно, невероятному поступку Мухи. Муху никто не любил в их посёлке. Словам его веры не было. Один Пузырь почему-то общался с ним, поддерживая хоть какие-то отношения. Муха жил на краю посёлка в старом покосившемся доме, построенном ещё в позапрошлом веке: серый, расползающийся в стороны дом, чем-то сам был похож на своих хозяев: отца Мухи - дядю Сашу и его сына Толика. Муха, отучившись восемь классов, больше в школу не пошёл. Дядя Саша, всю свою жизнь, отработав в леспромхозе, получил инвалидность, как раз перед самым закрытием леспромхоза, когда всех уволили. Ему ещё повезло, он получал небольшую пенсию по инвалидности, на которую они с Мухой и жили вдвоём. Другие и этого не имели. Муха ещё подрабатывал как-то: резал провода, сдавал металлолом, копал что-то. Так и жили они с отцом. Два похожих, невысокого роста, несуразных человека с похожими, искривленными фигурами. Как кем-то отбракованные, и оставленные доживать свой век в тёмном, что дома, что улицы, что освещение - всего два фонаря, посёлке.
   Посёлок умер. Место, где должна быть жизнь и была когда-то, запаршивел,
  опустился и сдался раньше людей. Под склонившимся столбом, что встречал путников на входе в посёлок, лежала пожеванная табличка с простым названием - "Приют". Дорога, ровное поле, дома и заборы, где они ещё не упали - это всё, что осталось из примет того места, где должен кто-то быть. В мёртвом теле посёлка ещё кто-то копошился, ходил изредка по мёртвой дороге между брошенных домов с заколоченными окнами: две старухи - Матрёна и Семёновна, Матвей и его жена Тамара, Пузырь, Муха, Сыч, Коря - безногий одинокий инвалид, ползающий по посёлку, так как его коляска не могла проехать по раскисшей дороге. Ещё кто-то неизвестный ходил по безымянным улицам тенью. Люди отвыкали друг от друга и стали забывать, кто есть кто. Да и какая разница теперь. Отец Мухи, дядя Саша, не выходил на улицу уже несколько лет, всё лежал на кровати под окном и ждал, когда сын принесёт выпить. В окне ничего не менялось. Он кряхтел, ворочался и ждал. Когда приходил Толик, дядя Саша ругался. Толик молча наливал ему полный стакан и подносил, как лекарство. Дядя Саша пил жадно, обливаясь, но к нему на какое-то время снова возвращалась жизнь. Он поднимался на нетвёрдые ноги, подходил к двери, дышал, насколько позволяла впавшая грудь, и кричал отборным матом на всё, что попадалось ему на глаза. Долго кричал, изгаляясь по-разному. Обидно кричал, костеря всех и всё. Толик, что-то ел, сам выпивал, приносил воды и уходил из дому, долго ещё слыша за спиной хриплый, срывающийся голос отца.
  Возвращался он поздно, когда отец, накричавшись от души, уже спал или возле кровати, прямо на полу, или, если хватало сил, на скомканной постели. Толик поднимал отца, поправлял постель, сам ложился спать. Отец ещё долго бормотал во сне, зовя свою жену Галю, Толика мать. Всегда ругая её, что она такая бестолковая, куда-то снова засунула его паспорт, а ему нужно обязательно ехать в район, получать посылку от брата Петра. Муха не выдерживал и чем-нибудь бросал в отца. Отец тогда тихо плакал во сне и обидно упрекал Галю за то, что она посмела поднять руку на ударника производства, которого ценят на работе, и без которого всё развалится и пропадёт.
   В одну из ночей, когда отец выбился из сил и мирно хрипел себе во сне, так как на храп эти звуки не тянули, в их дверь кто-то постучал. Муха сразу даже не поверил этому. К ним вообще никто не заходил кроме Пузыря, да и тот приходил редко и всегда утром. Какое-то время Муха лежал и ждал, что будет дальше. Он даже обрадовался этому. Тихо постучали снова. Так стучат, когда не хотят испугать хозяев, а стучат от необходимости, с большими перерывами и размеренно. Муха поднялся со своей постели, зажёг свет. Постучали уже уверенней. Муха пошёл открывать дверь. За дверью в темноте, под моросящим дождём Муха различил три силуэта, как будто в накидках с капюшонами.
  - Вам кого? - спросил Муха у поздних гостей.
  Из всех троих ответил один, молодым и бойким голосом: - Вы нас простите, товарищ, но у нас к вам дело очень важное. Я младший лейтенант Зайцев, - козырнул он, шурша плащ-накидкой. - Мы ваш посёлок защищать будем.
  Муха ничего не понимал, он сразу подумал, что это милиция, хотя в их посёлок вообще никто не приезжал вот уже много лет, и вели они себя, как-то не так. Этот младший лейтенант говорил с ним уважительно, извинялся. Судя по голосу, он был не старше Мухи.
  - От кого? - совсем уж запутался Муха.
  - Немец близко. Я думаю, завтра они будут уже здесь. Но вы не волнуйтесь, товарищ, мы их остановим, - решительно сказал младший лейтенант. - Мы их дальше не пустим, гадов.
  - Немцы идут сюда к нам?! - если бы не шум дождя, то в голосе Мухи можно бы было уловить и оттенок надежды, он так расчувствовался, что у него сами собой брызнули слёзы, а ведь Толик никогда раньше не плакал.
  - Вы так не волнуйтесь, товарищ, мы их обязательно остановим, но вам бы, конечно, лучше было уйти отсюда. Хотя, мы к вам по очень важному делу, товарищ. Нам сказали, что вы нашли нашу фляжку со спиртом. Это так?
  Муха вообще-то был честным парнем, особенно, если с ним разговаривали, как с человеком: - Да, я вчера нашёл, могу показать где, - признался Муха.
  - Вот и хорошо, вот и замечательно, - обрадовался этому младший лейтенант. - Вы нам её отдайте, пожалуйста, а то у нас ротный строгий очень, он-то думает, что этот спирт проклятый наш старшина украл. И он его под арест сразу. ... А если, говорит, до утра спирт не найдётся, то утром он его расстрелять собирается. Это из-за проклятой фляжки? Вы понимаете? А у старшины же дети и семья у него в оккупации осталась. И здесь такой нелепый случай. Это же просто случайность, суматоха такая была. Мы несколько месяцев уже отступаем, устали все. А старшина, он хороший человек, я это точно знаю, он добрый, он справедливый. Я же им говорил, что он потерял её просто. А ротный орёт на всех, слушать никого не хочет. Он на старшине отыграться хочет. Это, чтобы другим показать. И для дисциплины так нужно тоже. Я, как младший командир, сам понимаю это. Но это же люди, наши люди.
   Муха молча развернулся и уже через минуту, он протягивал лейтенанту завёрнутую в тряпку простую, алюминиевую, солдатскую флягу: - Она полная. Я ничего не брал, - Муха в подтверждение потряс флягой.
  Лейтенант с радостью принял флягу и показал её своим молчаливым спутникам: - Вот она, наша. Я же вам говорил, а вы ещё сомневались. ... Большое вам спасибо, товарищ, - сказал он Мухе, и они быстро растворились в ночи. Муха вышел сам под дождь, вслед за ними, но в кромешной тьме ничего не было видно. Дождь шумел, капал и звенел, выбивая дробь о дно пустой перевёрнутой кастрюли. ...
   Утром, проснувшись в холодном поту, Муха сразу рванул проверять флягу. Фляги не было, лежала одиноко одна тряпица, в которую он вчера сам завернул фляжку. Он это точно помнил. Дверь была закрыта. Муха вернулся в комнату, отец продолжал спать. Муха осторожно наклонился и понюхал, спиртом от отца не пахло. Муха ещё постоял, подумал. Потом он оделся и пошёл в соседний посёлок.
  Дорога ещё отчётливо не просматривалась, видно было не дальше вытянутой руки. После ночного дождя в воздухе весели серые лохмотья тумана, не одним большим покрывалом, а разбросанными в беспорядке кусками. Сырость приносила холодный озноб, который пробирался под одежды. Муха уже добрался до леса и почти уже прошёл опушку, как кто-то впереди крикнул: - Кто там идёт? Это кто?
  Муха узнал сиплый голос Кори, но на всякий случай спросил: - Коря, это ты?
  - Я это, я! - отозвался Коря. - А это ты, Толик? - теперь уже спросил для уверенности сам Коря. Обычно Коря всегда отпускал всякие шуточки в адрес Мухи и его отца, и кроме, как - Мухи, он к ним не обращался, а сейчас Коря назвал его Толиком.
  - Я это! - подтвердил Муха.
  У Кори не было ног ниже колен, он их отморозил ещё, когда в их посёлке была хоть какая-то жизнь, и работал леспромхоз. Ему, можно так сказать, ещё повезло, если бы это случилось сейчас, то и помочь бы Коре было некому. Коря свыкся и приспособился к жизни. Для зимы, он соорудил себе средства передвижения наподобие широких лыж, а для весны, лета и осени, у него были грубые, толстые кожаные башмаки, которые он привязывал к своим культям и, отталкиваясь от земли деревянными колотушками, кое-как передвигался по нужде. Иногда, он полз по земле, как большая ящерица в телогрейке и без хвоста. Подойдя ближе, Муха увидел Корю на обочине дороги. Коря сидел на сырой земле у сосны и курил.
  Муха хотел пройти мимо и даже не поздороваться. Но Коря так заискивающе смотрел на него: - Толик! - позвал его Коря, как своего сына. - Хорошо, что это ты. А я вот тут один сижу. Я то пораньше тебя вышел, думал сил хватит. Так всё внутри горит, выпить хочется. А дома ничего нет. Ты куда, в посёлок? За бухлом?
  - А тебе что? - грубо ответил ему Муха.
  - Да не, ничего. Просто вдвоём веселее, быстрее будет.
  - Ты же чуть ползёшь, как черепаха. Я что тебя ждать буду. С тобой мы так до ночи не управимся. А мне ещё отца лечить надо.
  - Толик, не бросай меня здесь. Не рассчитал я, что-то. Думал сам осилю, а сил нету. Крякну я здесь, Толик, один. Руки у меня не тянут уже совсем, и болит в грудях, вот здесь, вот,
  - Коря потёр кулаком грудь, и так скривился, вызывая жалость, что трудно было ему сразу отказать, даже Мухе.
  - Так что мне, тащить тебя на горбу? Надо очень. ... Может, сам ещё попробуешь? -
  предложил Муха, чтобы так вот сразу не уйти.
  - Да я здесь уже не один час сижу. Я ещё ночью вышел, когда дождь шёл. ... Я и полз уже. Холодно очень, Толик, земля сырая. Промок я весь до костей, трясёт меня сильно.
   Муха видел, что у Кори действительно ходуном ходили руки, и сигареткой он чуть попадал в свой искривленный болью рот. ... Муха вдруг спросил: - И за что нам такое, Коря? Ты никогда об этом не думал?
  Коря затянулся ещё раз: - Фу-у-у, - потёк из него сизый дымок, смешиваясь с прелым духом мокрого леса, - Фигня, это всё! ... Кхе-кхе-кхе, - закашлялся он от сильной затяжки. - Ты об этом лучше не думай, Толик. Мы ещё бога должны благодарить, что до нас никому дела нет, и мы сами себе хозяева здесь. Эх! Мне бы ноги мои обратно, я бы здесь ещё такое утворил. Я бы всем ещё здесь показал, как жить нужно с ногами. Как ходить ими свободно по своей земле. Ты вот ещё молодой и ничегошеньки в жизни не понимаешь. Опыта у тебя нет. Что ты видел-то в жизни? Ты ещё горя настоящего, паря, не знаешь. Не хлебал его.
  - Я не знаю?
  - Ты-ты. Не удивляйся моим словам. Слова мои правильные. Всё ж в твоих руках, а ты на жизнь, сопляк, ропщешь. Эх! Был бы я твоим отцом, я бы тебя быстро выучил, как надо жить. Драть вас надо, сукиных сынов. Мы же всё для вас сделали. А вы? Мы жизни свои не жалели! - Коря рванул свой грязный свитер на груди.
   Муха как-то странно посмотрел на Корю, и сказал: - А я ведь, наверное, знаю, как тебе, Коря, помочь. ... Я сейчас, ... ты сейчас подожди немного, я сейчас вернусь, сиди здесь.
   У Кори надеждой засветились глаза, и дрожь в руках прошла сразу, как и не было её вовсе.
   Муха нашёл в лесу увесистую палку, осторожно, чтобы не шуметь, подобрался сзади к сосне у которой сидел Коря, он не хотел встретиться с Корей глазами, и сильно ударил его по самой макушке. Коря охнул, завалился на бок и быстро пополз по размякшей листве: - Сволочь ты, Толик, сволочь! - сипел он, скребя пальцами набухшую от влаги землю, кровь бежала из его раны на голове. - Ты что делаешь, гад! Как ты можешь, я же тебе в отцы гожусь? ... Толик, перестань! Всё ещё будет хорошо, всё наладится. Мы ещё заживём, Толик!
   Муха не спешил, он шёл позади за ползущим по земле Корей и периодически бил его своим большим дрыном, старался попадать по голове. В его глазах ничего не было: ни злобы, ни ненависти, он просто бил и бил, несильно, так чтобы не сразу убить.
  - Толик, перестань! ... Помогите! Люди! Люди! Спасите! ... Толик, не надо, Толик. Я жить хочу! ... Оставь меня, я сам. Я сам. Я сам доползу. Оставь меня, Толик! У меня деньги есть, я тебе все отдам. Точно, отдам. Сукой буду, Толик! Не бей! ...
  - Не бойся, Коря. Скоро немцы придут. Я тебя спасу от них.
  - Какие немцы?! Ты что, Толик? Ты что? ... Ты с ума сошёл, Толик! Ты сумасшедший! ... Отстань, дурак!!! ... Меня же даже похоронить некому! Так и буду здесь обрубком в лесу валяться. Отстань! Отстань! ... Больно, сука! Больно-о-о!
  
   -:-
  
   Кто-то дёрнул Молчуна сзади за плащ, он обернулся. Перед ним стоял мальчишка с опухшими от слёз, молящими глазами.
  - Тебе чего? - спросил Молчун у него.
  - Дядя, я есть хочу, - сказал мальчик.
  - Есть? - удивился Молчун, он как-то сразу не понял.
  - Да, есть, - взгляд у него был жалкий, просящий, подавленный. - Очень хочу.
  - Ну, пойдём, - сказал Молчун, и мальчишка засеменил рядом с ним. - Ты что, из дому сбежал?
  - Нет, - признался мальчик. - Меня из дому силой забрали. Дядька какой-то в чёрном плаще. Но я от него сбежал, когда мы на его машине ехали. Я дверь открыл и на ходу вывалился в снег. А потом дворами убежал. Скользко, он меня не догнал.
  - А чего ты домой не пойдёшь?
  - Они меня снова заберут, я их знаю, они меня там найдут. Они меня не оставят в покое, так вышло, что, получается, у меня и дома нет.
  - Так ты в бегах, парень? ... Как я.
  - Да.
  
   Снег скрипел под их ногами. Они шли, и это было сейчас главным в их жизни. Их больше ничего не связывало. День выдался солнечный. Прохожих на улице было мало. Редкие встречные люди спешили по своим делам. Скоро праздник. Скоро Новый год, в том смысле, что действительно новый, другой, за которым будут ещё и ещё. ... Что поделаешь с этим? И не нужно ничего делать, пусть, может, так и будет. Это тоже бывает. Кто-то проходит мимо, кто-то рядом идёт с тобой. Зачем? Почему? ... Они улыбаются. Оно же так, как бы, заведено. Праздник здесь. Праздник там. Скорее бы. Нужно быстрее идти, чтобы успеть хотя бы куда-то, и быть где-то. Там. ... Где?
  
  - А ты думал вот, кем ты стать хочешь? - спросил Молчун у пацана, чтобы не идти молча.
  Мальчишка задумался: - Я ещё не решил. ... Может, ... учёным.
  - Кем-кем? - улыбнулся Молчун.
  - Учёным.
  - Это зачем тебе?
  - Других учить буду.
  - Чему?
  - Всему.
  - А ты всё знаешь?
  - Знаю. ... Научили.
  
  
   "2010".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"