Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Книга 8. Советская империя Зла, ч.2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

 []

--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея  "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2  "Особый режим-фашизм"
Книга 8  "Советская империя зла"
Часть 2  "Война-косилка и недоверие сверху"
-------------------------------------------------------------------------------------------------
Война - наихудшее средство продолжения эгоистической политики государственных вождей, расплачивающихся за неё жизнями своих народов. К сожалению, историки, восхваляющие таких победителей, как Александр Македонский, Карл Великий, Наполеон Бонапарт, не задумывались о том, что их книги будут поощрять новых "вождей" расплачиваться новой кровью своих сограждан. Этих историков надо причислить к преступникам, как и всех государственных подхалимов, применительно к которым давно пора создать статью уголовного кодекса, карающую за государственный подхалимаж. Это предохранило бы нас от взращивания лениных, сталиных, хрущёвых, брежневых и других икон авторитетности. А Ленина, Троцкого, Сталина и Брежнева, напялившего на себя мундир-панцирь из незаслуженных наград, сажавшего в психушки инакомыслящих, предать, в назидание потомкам, Суду Истории за совершённые ими злодеяния против человечности.
Автор
Глава первая
1

Вера Андреевна хорошо помнила, как прибегал сын домой из кинотеатра и, сгорая от детского нетерпения, закатывая от восторга глаза, выпаливал:
- Ма! Па! Какое кино сегодня показывали!.. Ну, просто мировое!
- А что же ты сегодня смотрел, сынок? - спрашивала она.
- Как матросы подняли бунт на корабле! Их там притеснял один офицер. В очках. Стёклышко в глазу - так и сверкает! А они его - р-раз, и за борт! А потом в город приплыли. На них солдаты с винтовками пошли: штыками вперёд! И в порту колясочка детская с ребёночком по ступенькам поехала вниз...
Глядя на сына и улыбаясь, Белосветовы знали - мальчик смотрел "Броненосец "Потёмкин"", который они видели в 26-м году, когда сыну было только 5 лет. А теперь это кино вернулось в город опять, и его смотрят уже их дети.
Дети подрастали и в других, знакомых им, семьях - у Екатерины Владимировны Котенёвой, у Решетилова. Были они почти погодками и росли, воспитываясь на одних и тех же кинофильмах, радиопередачах, пионерских сборах очень похожими по убеждениям. Родителям, не разделявшим их настроений, с каждым годом приходилось всё труднее разговаривать с ними, чтобы не выдать себя. Нужно было осторожничать, подбирать слова.
В 34-м году началась в стране кампания по спасению "челюскинцев", застрявших на своём ледоколе во льдах севера. Киножурналы об этом захватывали дух не только у одних мальчишек. Горели вдохновенным огнём глаза и у Наташи, которая была на 2 года младше Саши. А когда появились первые звуковые фильмы, восторги детей удесятерились.
- Ма, ну, как живое всё! И ходят, и говорят, как настоящие люди! Как это сделали? Большевики, да? Живые люди на полотне! А свет загорится, и нет ничего. А?
- А при чём здесь большевики? - осторожно спросил Белосветов, желая пробудить в сыне способность думать самостоятельно. - Киносъёмочный аппарат придумали братья Люмьеры, во Франции. Звукозапись - американский изобретатель Эдиссон.
- Ой, вы бы видели, сколько народу-у в зале!.. А когда Жиган убил Мустафу - мальчишки такой свист подняли! Вот ведь, гад, а?
Сын смотрел на родителей ясными глазами ребёнка, покорённого силой киноискусства, и продолжал им восторгаться, не отреагировав на вопрос отца.
Они и сами были многим поражены. В 29-м году большевики провели в своих рядах партийную чистку. Прямо в цехах заводов и фабрик рабочие изгоняли из партии всех примазавшихся к ней - чистили от грязи свою партию. А потом открыли в городе ещё 3 института: инженерно-строительный напротив дома отца Андрея, институт инженеров железнодорожного транспорта и химико-технологический институт. Стране нужны были инженерные кадры из рядов крестьян и рабочих. После "Шахтинского дела" в Донбассе, когда была раскрыта, как писали газеты, целая вредительская организация, состоявшая из старых спецов, в правительстве решено было не надеяться больше на "бывших". Это было и ударом по чести всех "бывших", которые считали себя незаслуженно оттираемыми от жизни и любимого дела, но и многих поколебало в личных убеждениях. Может, действительно надо принимать жизнь как-то по-новому и готовить к участию в ней собственных детей?
Вся страна была в гигантских стройках, которые показывались в киножурналах - тут хроника, тут не соврёшь! Энтузиазм комсомольцев на этих стройках тоже был неподдельным, это видно по улыбкам на лицах. Сами это видели, выезжая на строительные субботники. А если подрастает такая молодежь, то за ней, рассуждал Белосветов, бескорыстным будет и будущее. Да и среди партийцев-большевиков Белосветовы встречали немало честных и идейно убеждённых людей. Особенно много знала таких Вера Андреевна среди учёных в своём институте. Не раз рассказывала ему с восторгом о каком-то Емельяненке.
- Коленька, представляешь, у него отец - тоже священник, уж мне-то известно. Но он вынужден скрывать это, хотя честнее его и талантливее я не знаю другого большевика! А уж учёный - так это от Бога, как говорится: настоящий! Отдаёт себя науке полностью, дни и ночи работает.
А потом было убийство Кирова - какое-то грязное, сомнительное. Пополз слух, что Сталин сам убирает своих потенциальных соперников. Сначала был выдворен из СССР Троцкий. Ещё до этой высылки был отравлен наркозом во время операции нарком Фрунзе - об этом рассказывал всё знающий всегда Коровин-Корф. Белосветов верил ему, припоминая свой последний разговор и со Слащёвым.
- А может, это движение комсомола постепенно выдохнется? - думал Николай Константинович, вновь заколебавшись. - Утратит притягательную силу, и молодёжь прозреет?.. Ведь на каждом шагу в глаза и уши из всех газет и радио: "Сталин - великий вождь народов; друг и учитель; корифей наук; зодчий человечества!" Сталин, Сталин, во всём Сталин! А справедливости как не было, так и нет, а есть сплошная сталинщина: неравенство граждан перед законом и унижение".
Если бы не комсомол и его вожак Косарев, которого показали в одной из кинохроник - страстного, убежденного в правоте дела, может, Белосветов и не колебался бы. Но комсомольцы вышибали у него из-под ног какую-то важную для него философскую платформу. Одно дело, когда точно знаешь, что у Сталина всё ложь и обман, и совсем другое, когда видишь перед собой не отдельного какого-то честолюбивого и подлого эгоиста, а живые массы молодых людей в действии. Не забыть, как один комсомолец на стройке сказал ему: "А для себя ведь строим, что же тут удивительного? Разве хороший хозяин жалеет время и силы, когда строит себе дом?" И, подумав, добавил: "Будет электричество - заводы построим. Вот тогда уж и отдохнём!"
Не раз он потом его вспоминал, хотя не отдыхали комсомольцы и после, когда вовсе мрачные годы пошли - арестовали в 35-м Каменева и Зиновьева, а в 36-м и расстреляли. Обвинения были липовыми, смехотворными. Вероятно, их и надо было судить, но не за то, за что осудили, а за Кронштадтский мятеж, который был спровоцирован Зиновьевым. В 36-м все люди как-то притихли, почуяв недоброе, а комсомольцы продолжали петь на своих стройках бодрые оптимистические песни - раньше таких не было в народе. Вот что сбивало с толку.
Он и сам проводил свободное время либо на грядках в саду, которые насадил, либо делал себе и соседям книжные полки, шкафы. Свежие стружки, смолистый запах дерева отвлекали его от тревожных забот и мыслей, но всё равно думалось - от жизни не отключишься. Из истории человечества знал, дух жадности, накопительства похоронил не одну великую идею. Стоит примазаться к хорошей идее корыстным людям, как это случилось с социалистами-утопистами в Англии, пытавшимися построить равенство в пределах одной фабрики, и всё пропало. Может, так будет и с комсомолом? Ведь ясно уже понимал, партия большевиков через средства информации обманывает молодёжь. Да и не только молодёжь, потому что и сама превращалась уже из партии в административную власть, а её Политбюро и ЦК - в шайку насильников, в банду, прикрывающуюся идеями о справедливости. Надо было теперь думать не о себе - подрастали дети. Как воспитывать их, чтобы не упрекали потом?
Тесть был скуповат, как все попы, и Николай Константинович боялся, чтобы сын и дочь не выросли жадными и эгоистичными.
Старик даже кружку прикреплял цепочкой к питьевому бачку в саду, чтобы не утащили чужие мальчишки. Это же надо додуматься до такого!..
К цепям у Николая Константиновича ненависть зародилась давно, ещё в Петербурге, когда его взвод был в карауле и охранял артиллерийский склад. Было холодное зимнее утро, мела позёмка. И вдруг на дороге, ведущей за город, появилась партия заключённых кандальников, которых отправляли из столицы, видимо, по этапу. На ногах у них позванивали цепи, которыми они были скованы. Его поразила тогда эта картина: "Как можно? - думал он. - Люди - и в цепях!" И долго ещё смотрел им вслед, пока не скрылись.
После этого стал замечать цепи везде. На гранитной набережной меж тяжёлых тумб. На железных оградах. На кораблях, где из якорных клюзов цепи уходили в воду. Иногда казалось, что весь город, вся Россия закованы в цепи.
На австрийском фронте во время Брусиловского прорыва он увидел австрийского солдата, прикованного цепью к своему пулемёту. Все убежали, а этот остался и отстреливался до тех пор, пока его не зарубили мчавшиеся в атаку кавалеристы. Выходило, цепи были не только в России. Но в России их было больше. Вспомнил, что в прошлом году в соседнем дворе хозяин бил собаку на цепи. Он её пинал, а она ползала перед ним на животе, пытаясь лизнуть его руку, чтобы задобрить. Казалось, что с возрастом душа закалилась, но эта сцена потрясла его своей жестокостью.
Вспоминал он и золотые цепочки, подаренные ему Сычёвым в Крыму. Неприятно было сознавать, с кого они были когда-то сняты. А невидимые цепи? Которыми прикован каждый к своему дому, рабочему месту, к семье. Разве они слабее стальных? Попробуй, порви. Вот он лично. Остался без родной фамилии и прикован теперь к чужой, от которой не уйти, как собаке соседа от своей злой судьбы.
Рассматривая цепочку на питьевом бачке и цепь для ведра на деревянном вороте колодца, Николай Константинович подошёл к колодцу и, заглянув в его темноту, увидел на поблескивающем водою дне себя на цепи. Подумал: "Весь белый свет в цепях, рабы". К этому времени уже знал от Коровина-Корфа, разошедшегося с женой, что чистка в партии большевиков, проведённая их центральным комитетом, вычистила из своих рядов, в основном, людей грамотных и наиболее самостоятельно думающих. В партии остались лишь послушные, не рассуждающие "винтики", по терминологии их главного руководителя Сталина.
Для своих детей Николай Константинович бездумного отношения к жизни не хотел. Поэтому без конца пополнял библиотеку полезными для подростков книгами и много думал о воспитании. Чтобы привить им любовь к чтению, он часто восхищался какой-нибудь прочитанной книгой вслух:
- Ах, хороша! Что я делал бы без книг? Верно сказано: книга - первый друг человека.
Памятуя опыт своего отца, не забывал и о труде. Дочь приохотил помогать матери, а сына мастерить, клеить, строгать рубанком, уметь всё починить, исправить самому, если не работало. И когда видел, что дети отлично поработали, тоже восторгался:
- Ах, молодцы, ну и молодцы же у нас дочка с сыном! Наташенька сегодня целую грядку лука сама прополола - ведь кроха совсем! А Сашенька без моей помощи исправил поломанный примус. За стол их сегодня - на почётное место!
Жена подыгрывала ему:
- Верно, папочка. Каждый должен трудом добывать свой хлеб. Конечно же - на почётное место! Пусть видят все, какие славные у нас дети.
Труд в доме был возведён в незыблемый принцип. Николай Константинович был убеждён, хорошее воспитание - фундамент, на котором будет держаться в человеке всё, его способности, талант, честь. Не будут заложены основы с детства, не будет и доброты, честности. Сыну он начал внушать ещё с трёх лет:
- Не хнычь! Не жалуйся! Мужчины не жалуются.
К 7-и годам сентенции усложнились:
- Надо всё уметь делать самому, не расти захребетником, метящим в руководители!
- Трудности переноси без жалоб и унижения. Помни о достоинстве!
Ошибок в педагогике не прощал и жене:
- Вера! Нельзя забывать о воспитании принципов. А ты сегодня позволила при детях нелестно отозваться о соседях.
- Но что я такого сказала?
- Есть пословица: у злой Натальи все люди канальи.
Вера Андреевна обиделась.
Тогда пояснил свою мысль мягче, но был непреклонен:
- Верочка, не надо обижаться. Пойми, говорить, не думая, что стрелять, не целясь. А без нравственного воспитания даже способный и деятельный человек станет хамом и деспотом, как только получит власть над другими.
- По-моему, ты слишком строг. А главный человеческий талант не в строгости, а в доброте. Сам же говорил: людей надо жалеть и прощать их.
- Это говорила моя мать. Но жалеть - не значит лишь гладить по головке. А прощать, что ж - прощать надо. Я и простил. Однако же воспитанный человек не должен интриговать и унижать. Поэтому дурно отзываться при детях...
- Ну ладно, прости меня, я не подумала.
- Вот и славно. - Он подобрел, заулыбался. И погладив руку жены, прибавил: - Без нравственности, заложенной с детства, справедливого общества не создать.
Последняя фраза была не его, её любил повторять отец Николая Константиновича, а теперь вот он неожиданно повторил её сам, ибо верил в испытанную мудрость.
Мир был восстановлен.
В семье Николая Константиновича никогда не лгали, не жаловались и не осуждали других. И жена, и дети научились переносить невзгоды и неудачи молча, не передавая дурного настроения другим. Потому, что так жил и вёл себя сам Николай Константинович. Однако его удивляло почти полное отсутствие интеллигентности в людях. Куда подевалась интеллигенция? Писатели какие-то странные пошли, один язык чего стоит! Серафимовича с его убогими фразами и образами - "пулемёт татакал" - и Маяковского с кривыми словами он просто не переносил, хотя и чувствовал, что у последнего есть и талант. Ни нового Толстого тебе, ни Чехова - всё больше какие-то "Гидроцентрали", "Время, вперёд!" Разве это книги, имена! Нет, не принимал. Да и люди стали грубыми и жадными, стремились добывать себе обувь и ситец, используя для этого связи, знакомства. Обходили законы и просто обыкновенную совесть даже по мелочам. Взятка для них, обман, лесть перед начальством и угодничество становились нормой жизни. Газеты писали о высокой сознательности масс, а кругом была только жадность и злоба. Жадность же ещё никогда не помогала людям стать порядочными. Так что перспектив Николай Константинович не видел и на будущее.
Однажды на рыбалке, когда кончился утренний клёв и начало пригревать солнышко, Николай Константинович сказал сыну:
- Хватит рыбачить, Сашенька, давай-ка позавтракаем, а?
Он расстелил на траве газету, достал из рюкзака снедь и, глядя на прибрежные кусты, на поднимающееся над речкой Самарой солнце и на реденький туман над водой, произнёс:
- Какая красота вокруг нас, сынок! Речка, лес, птицы поют!
- И правда, па, красиво! - живо откликнулся сын.
- А вот люди становятся всё хуже и хуже. А знаешь, почему?
- Не знаю, па. - Лицо у мальчика вытянулось, стало серьёзным.
- От несправедливости, сынок.
- Чьей?
- А всех, - уклонился Белосветов от прямого ответа. - Все живут только для себя и не хотят замечать других.
- Я замечаю, - сын внимательно смотрел на него, мальчишке шёл тогда уже 14-й.
Белосветов решил поговорить с ним серьёзно:
- Как ты думаешь, а чем хороши честные люди?
Мальчик пожал худенькими плечами. Чтобы не отпугнуть, стал с ним сердечнее и проще:
- Стремлением к справедливости, сынок, ты это запомни. Но человеческое общество существует уже давно - несколько тысяч лет - а справедливости для всех людей так и не установили.
- Ну как же, па! А у нас? - удивился сын, думая, что отец что-то напутал или забыл.
- Мы - это только одна страна на земле, - снова уклончиво ответил он. - А в большинстве стран справедливости нет ведь?
- А, - оживился мальчик, - ты имеешь в виду весь мир?
- Так и у нас ещё не все сознательные. Полного равенства ещё нет. Не всех принимают в комсомол и в институты.
Лицо сына омрачилось, будто тень от облачка легла. Не глядя Белосветову в глаза, ковыряя землю прутиком, спросил:
- Меня тоже не примут, да? Потому что сын священника?
- Да, сынок, - признался ему честно. - Но я, видимо, скоро уйду из церкви.
Сын неимоверно обрадовался, вскинув на отца вопрошающий взгляд, полный надежды и счастья:
- Правда, па?! А то все ребята на меня "Поп" да "Поп"! Кличку такую дали! - Сын опустил голову, и Николай Константинович увидел на его лице горькую, незатихающую ни на минуту, обиду. Чтобы утешить его, объяснил:
- Какой из меня священник? Случайно вышло. Так что скоро прекратят тебя дразнить! Да ведь и несправедливо дразнили: ты-то при чём? Уйду, не хочу, чтобы ты невинно страдал из-за меня.
В просиявших глазах сына было столько любви и переживания и за отца, и за себя, что у Белосветова пресеклось дыхание от благодарности к ответной любви. Вот когда он твёрдо, бесповоротно решил, что уйдёт из церкви. Довольно с него, послужил людям, сколько мог, а дальше - нельзя. Вон что получается, оказывается! За него вынужден расплачиваться сын, да ещё такой ценой - мальчишеским презрением. Где же справедливость?..
Вспомнил своего отца. В военное училище Белосветов пошёл по его настоянию. Отец сказал: "Иди-иди, а то так и будешь со всеми соглашаться! Армия научит тебя твёрдости". Отец был прав, Коля рос в детстве мягким, податливым на чужие слёзы и уговоры, своего мнения не отстаивал. Армия, действительно, сделала его решительным, в трудные моменты он даже проявлял на фронте храбрость и не пятился, но безразличие к своей судьбе и доброта по отношению к другим так и остались в нём навсегда и часто мешали ему.
В армию Деникина его вовлекли, доказывая, что всё равно ему не добраться домой. И он поверил, не проявил настойчивости. Сычёв почти насильно увлёк его за собой в дезертиры и всучил ему за это золото и бриллианты, которых он не хотел брать, поняв, что всё это награбленное. Однако же не устоял и тут. Отец Андрей пожелал, чтобы он стал священником, и он опять не устоял, сдался, хотя ему даже сама мысль о рясе вначале претила. Но умоляла жена, да и дом, в котором жил, был не его - для Рождественских он был пришлым человеком, "примаком", как говорили на Украине, свалившимся к ним на шею. Идти против тех, чей хлеб ешь, ему казалось непорядочным, да и обстоятельства тогда слишком круто складывались. Потом его просила пожалеть её Екатерина Котенёва, и он пожалел. Влечение к ней появилось позже, а сначала-то...
Так и всё шло у него в жизни. Сам мог вынести, что угодно, любые трудности и горести, мог даже лишить себя жизни, коль уж сумел нажать на спусковой крючок, но всегда ему других было жальче, чем себя. Не от слабости характера, от доброты. И теперь вот боялся, что и сын такой же и начнёт всем уступать. А главное, его ни за что подомнёт под себя власть большевиков, строящая своё благополучие на несчастьях других. Но сын этого не понимает, и будет соглашаться, потому что верит этой власти. Как раскрыть ему глаза, если он даже киносъёмочный аппарат был готов приписать в заслугу большевикам? Выходит, и с воспитанием собственного сына он уступил? Пожалел мальчика, не захотел калечить ему душу, опять по доброте? Но отдал-то его не добрым людям, а мерзавцам!
После кинофильма "Чапаев" в городе появились у мальчишек игры в "красных" и "белых". После "Джульбарса" все мальчишки стали обзаводиться собаками и мнили себя пограничниками. А когда вышла картина "Партбилет", насторожившая всех против "кулаков", скрывающихся под чужими фамилиями, сыну уже нельзя было рассказать правду о собственной жизни. А ведь мечтал, что когда нужно будет, он ему расскажет. Жизнь постоянно загоняла Николая Константиновича в угол. Всё шло не по его воле даже в собственном доме. Задумает что-то сделать жена - не сопротивлялся: ладно, мелочь. Воспитывал, считалось, детей, да строгал доски, чтобы отвлечься, не думать о своей жизни. Остальное пустил на самотёк. За собой, правда, следил: занимался ежедневно зарядками, физическим трудом и был всегда подтянут, как истинный офицер. Никогда не переедал, даже после голода. А вот жена стала полнеть, когда снова появился вольный хлеб. Её всё чаще прихватывало сердце, а она лишь полнела, вместо того, чтобы взять себя в руки. Но он постеснялся ей об этом сказать, чтобы не обидеть, а выходило хуже. Любил читать Толстого - там ему были созвучны мысли о душе, спасении. А спасать-то надо было не только свою, но и душу сына. Но как?..
В чём смысл жизни, счастье у самого? Похоже, что не было. Внутренне он мучился, конечно, от сознания какой-то никчемности, но как сопротивляться, не знал. Корф, разошедшийся с женой еврейкой, рассказывал страшные вещи о еврейском засилье в государстве. Много лет его считали в этой местной еврейской семье своим - "шабесгоем", и не стеснялись похваляться своими достижениями. От них он узнал, что почти всё главное руководство в наркоматах внутренних дел, иностранном и финансов состоит из евреев, которые напичкали вокруг себя даже на рядовые должности своих близких или дальних родственников. Что почти все члены правительства женаты на еврейках, если не с первого брака, то со второго. У Молотова, Ворошилова, Куйбышева, Кирова, Микояна и так далее, вплоть даже до первого секретаря ВКП(б) Узбекистана, жёны еврейки. В руках евреев вся торговля, медицина, радио, пресса. В Днепропетровске первый секретарь обкома партии -еврей, на всех ответственных должностях сидят евреи и дошло уже до того, что и в шахматном клубе одни евреи, потому что украинцам и русским играть в шахматы некогда, надо работать, а евреи тренируются этой игре и на работе - они не за станками стоят, а все либо преподают в институтах, либо бездельничают в научно-исследовательских лабораториях.
Белосветов, не расстававшийся всю жизнь с шахматами, научил играть и сына, и дочь. Но, что делается в шахматном клубе, не знал. Лишь спросил Корфа:
- Дмитрий Павлович, а почему вы разошлись с женой? Она что, почувствовала в вас антисемита?
- Бог с вами, что вы! - замахал руками Корф. - У меня 2 ребёнка, как и у вас. Какой я антисемит?! Да я и раньше не был им. Просто изменял ей и попался на этом. А когда её родственники стали меня оскорблять, я не вынес и ушёл из дома совсем. Задумался надо всем, чего наслушался от евреев за все эти годы, и стал антисемитом только сейчас. Прозрел, как говорится.
- В таком случае вам лучше уехать из города, - посоветовал Белосветов.
- Считаете, что захотят отомстить?
- А вы сами так не считаете?
- Но ведь я - отец детей моей жены...
- Ну, смотрите, вам виднее.
С тех пор Белосветов Корфа больше не видел. Значит, куда- то уехал. А вот собственная жизнь Николая Константиновича продолжала оставаться пассивной. Что он мог изменить? Ничего. Ну, и продолжал приспосабливаться, как мог. Всё суета, мол, и все смертны. Если и существует какое-то кратковременное счастье, то оно у человека может быть лишь дома, в семье. Все - чужие для каждого, родные души - только жена и дети. Только дома тебя всегда поймут и простят, если ошибся. Остальным нет никакого дела до нас - равнодушны.
Его не заботили ни деньги, ни вещи. Стоило ли из-за них чего-то искать, добиваться? Есть на жизнь, и довольно. Он никуда не ездил. Не было у него и друзей, были лишь знакомые. Доктор-сосед, ещё несколько человек. Людей, общение с ними ему заменяли книги, жена и дети. Ну, а это всегда было рядом - хочешь, читай, хочешь поговорить - тоже есть с кем. Да так и надёжнее: меньше будут знать о тебе посторонние, не проболтаешься о своём прошлом. "Бывший", этим сказано всё! Не только отсутствие прав на активную жизнь, но и сама линия поведения: живи, не высовывайся, если хочешь жить. Тюрем и ссылок в России всегда хватало на всех недовольных. А при Сталине их настроили для сотен тысяч, в виде концлагерей с беспощадным режимом.
Он и не высовывался. Придёт из церкви, поиграет с сыном или с дочерью в шахматы, пообщается заодно, а потом за книгу - и в кресло. Вечером прихлёбывает из стакана пахучий, вишнёвого оттенка, чай.
- Коля, сходил бы куда, отвлёкся! - скажет жена иногда. А он ей в ответ:
- А мне, Верочка, и с тобой хорошо. Куда идти-то? - И смотрел на неё ясными преданными глазами. А в душе чувствовал: "Старею!.."
Жену это умиляло. Хотя, бывало, ходили вместе в кино, если хорошая картина появлялась в городе. Она приносила из буфета бутылку сухого вина, сыр и подсаживалась рядом. Начинался у них какой-нибудь длинный разговор о смысле жизни, суете или о прочитанном. А чаще говорили о детях, их успехах в школе. И казалось, было хорошо и интересно, никуда не тянуло. Изредка, случалось, навещала их Екатерина Владимировна. Но и это проходило для него теперь без особых переживаний: отгорело всё, ушло в прошлое, чего переживать! И он оставался приветливым, спокойным. Разве что иногда только, в праздники, когда встречался с Екатериной Владимировной взглядом после нескольких рюмок вина, становилось горячо глазам и хотелось расплакаться, неизвестно от чего. А большею частью обходилось без слёз в душе, как у него, так и у неё - мирно, тихо. И вообще, лучше не касаться этого и в мыслях, потому что ничего хорошего это не даст, кроме размышлений о том, что мог быть более счастливым с нею, чем с Верой, да и от чего хочется плакать, тоже известно, живые ведь, не деревянные. Так что лучше не шевелить. Потому и приходила Екатерина Владимировна редко, что становилось невмоготу, когда душа уже не выдерживала долгой разлуки. Он догадывался об этом, чувствовал всё; как знала всё и чувствовала и она.
Вот так, пока Николай Константинович годами прихлёбывал чай и томился неясными мыслями о смысле своей жизни, ощущая, что чего-то ещё хочет, но не может получить и отказывает в этом себе, что душа его стронута с места и тоскует, сын его, воспитанный им в духе любознательности и высокой ответственности за всё, тоже много читал и рос. И у него тоже вот, оказывается, страдала душа из-за него, отца. И однажды выяснилось для Николая Константиновича с особой отчётливостью вдруг, что жил он неправильно. Как улитка. И как ни горько сознавать это, а никуда от правды не денешься, не сбежишь: вот она, во вспыхнувших глазах сына. И надо теперь, действительно, уходить из церкви и вообще многое изменить в своей судьбе. Как? Ответить пока не мог - не знал. Решил лишь, что уйдёт из церкви и что обязан сделать окончательный выбор: либо он должен принять и советскую власть, коли уж её принял народ, шедший за нею, либо наоборот, рассказать сыну, что власть эта ему - враждебна, и объяснить, почему. А там уж, что будет, то и будет. Но только не раздвоенность, не тягучая, выматывающая душу пассивность...

2

Жизнь нанесла Белосветову неожиданный удар именно в тот момент, когда он полностью переменился - ушёл из церкви, принял советскую власть, увидел сына рослым, могучим парнем, вымахавшим в "белосветовскую" породу. И вдруг по стране прокатились волны арестов, а Сашу не приняли сначала в комсомол в школе, а потом и в металлургический институт, куда он хотел поступать - вернули документы на "мандатной комиссии". Но и это ещё не всё. Не взяли Сашу и в Красную Армию осенью, когда был объявлен очередной призыв. Мать тут же устроила его на работу в одну из лабораторий института, в котором работала, чтобы парень не захандрил совсем от безделья и не сломался. Однако сын воспринял всё довольно стойко и не думал ломаться - напротив, с головой окунулся в интересную работу, изучая незнакомые ему "разрыхление металла" при вращении, "прошивку" для изготовления трубы, "волочение", "калибровку".
- Да я и без института стану специалистом! - бодрился он, возвращаясь домой и улыбаясь за ужином. - Руки - есть, голова - работает. А инженеры у нас в лаборатории - почти все учёные! Уж как-нибудь научат одного неуча, а? Мои одноклассники всё равно сейчас в армии, и тоже не учатся. А я - всё-таки учусь! А там, глядишь, и на социальное происхождение перестанут обращать внимание...
Всё это сын говорил в утешение не только себе, пожалуй, даже больше для Николая Константиновича. Его рана была глубже, острее. Он чувствовал себя виноватым в судьбе сына и потому не мог смириться с чудовищной несправедливостью по отношению к Саше. Возмущался перед женой, когда оставались одни:
- В Конституции что записано? Сын за родителей не отвечает, так? А они - что? Отыгрываются на Саше, на невинном! Что он плохого кому сделал? Вежливый, добрый, отличные способности! А учиться не дают. И в армию не взяли!
- Ну и хорошо, что не взяли, - успокаивала жена. - Может, и правда, порядки с приёмом в институты изменятся. Поступит на следующий год.
- Как бы не так, жди от них!.. Теперь учатся только евреи. Они и Наташу не примут, вот увидишь!
- Да будет тебе каркать-то! Наташа - девочка. И поступать будет не в институт, а в музыкальное училище. А там будут смотреть в первую очередь на музыкальные способности, а не на анкетные данные. А у неё - сам знаешь - талант! - И садилась за пианино, чтобы успокоить его Шопеном. Музыкальный инструмент покупали лет 8 назад для дочери, но игру на нём освоила и жена. У неё был тоже талант, и дочь была музыкальной, видимо, в неё.
В один из таких вечеров к ним зашёл сосед, пожилой врач Василий Акимович Синица. Поздоровавшись, произнёс:
- Слыхали, вчера ночью взяли Проценко! Господи, такой тихий был человек, семьянин. Что он мог сделать?
Вера Андреевна ответила:
- А что плохого сделал директор нашего института? Вы проходите, садитесь, пожалуйста.
- Что?! - изумился старик. - Павлова - тоже?..
- Да, тоже. А вместо него, знаете, кого назначили? Бенешевича!
- Не того ли, которого рабочие Брянки на тачке вывезли с завода в 17-м? Барин такой был, холостяк...
- Он и теперь холостяк, - ответила Вера Андреевна ядовито.
- И барин - тоже. Каждое утро посылает свою секретаршу на базар, чтобы покупала ему свежие яблоки.
- Так его же арестовали, помнится, по делу "Промпартии".
- Освободили. Работал в Ленинграде 3 года, и вот к нам... Господи, когда только это кончится! - всплеснула Вера Андреевна руками. - Каждый день почти кого-то "берут".
К слову "взяли", "берут" все привыкли. Кто "брал", тоже было ясно без слов, не спрашивали. Самым же удивительным для Николая Константиновича было то, что "брали" не таких, как он, с сомнительным происхождением или прошлым - такое случалось как раз довольно редко, а брали людей известных, с заслугами перед революцией и даже крупных государственных деятелей. Творилось что-то непонятное. Все знали, бывший директор Веры Андреевны был коммунистом, ездил со своими сотрудниками на маёвки, пел песни, строил вместе со всеми институтский корпус - подносил кирпичи, штукатурил стены. А в 32-м году, когда загорелась ночью химическая лаборатория у соседей, первым поднял тревогу, спасал оборудование от пожара и чуть не погиб там, придавленный балкой. Любили его все, и его жену. Никто даже на минуту не поверил, что он "враг народа".
После чая, когда доктор Синица ушёл, Вера Андреевна села дочитывать "Тихий Дон" нового писателя Михаила Шолохова, а Белосветов сел за газеты. Некоторое время они молчали, шурша страницами, а потом Николай Константинович не выдержал и спросил:
- Ну, как тебе, этот новый писатель?
- Очень! - живо откликнулась Вера Андреевна. - Какой художник! А ведь молодой ещё.
Белосветова Шолохов изумил тоже. После "Гидроцентралей", "Цементов" и "Брусков" его "Тихий Дон" показался гениальным творением. А главное, это была первая честная книга о гражданской войне. Все современные писатели выглядели мелкой рыбёшкой против Шолохова. Поэтому Белосветов сказал:
- Знаешь, Горький, и тот разучился писать, как вернулся. Где у него о нашей жизни, что? Всё про старую, там он Бог! А как понять, что происходит теперь? Ждать, когда Шолохов напишет?
- Ладно, Коленька, не раздражайся, - принялась успокаивать жена. - Литература ведь не для того, чтобы выдавать нам рецепты, как жить.
- Знаю. Но всё равно, что же он умер, а так ничего и не написал о сегодняшнем дне! "Великий пролетарский", называется!
- А что он мог тебе написать, если был столько лет оторван от нас! Зачем же злиться на него?
- И то правда, - согласился Белосветов, откладывая газеты. - Будем ложиться?
- А дети уже спят? - спросила Вера Андреевна, убирая книгу.
- По-моему, нет, - Николай Константинович прислушался. - Разговаривают, кажется. - И, полежав немного рядом с женой, чувствуя, что она не спит, опять включил ночник рядом с подушкой и принялся дочитывать газету. На глаза ему попался заголовок: "Румыно-Чехословацкие переговоры".
Пробежав статью, понял, румынский премьер Татареску договаривается с премьером Чехословакии Годжи о военном союзе, на случай нападения извне. Ясное дело, оба премьера боятся Гитлера и верят в силу Малой Антанты. Подумал: "Ну да, всё правильно. Гитлер подбирается оттяпать у чехов Судеты, вера в Лигу наций уже подорвана, вот и договариваются от страха: кролик с другим кроликом. Спасайся, значит, кто может, в своих маленьких союзиках, потому что в одиночку не устоять".
Следующий заголовок показался уже логичным: "Законопроект о всеобщей военной подготовке в Чехословакии". Он быстренько прочитал и это: "Прага, 16 июня. (ТАСС). Правительство Чехословакии представило в парламент законопроект о всеобщей военной подготовке граждан, начиная со школьного возраста".
"Так, готовятся, значит, к войне".
"Антияпонский митинг в Шанхае". "Ну, тут и читать незачем, всё ясно и так. Сколько существует Китай, столько будет ненавидеть японцев. Так... что пишут ещё?.."
Наткнулся на статью: "Суд над бывшими руководителями Ширяевского района". Прочитал. Осуждены были секретарь райкома Талдыкин, председатель райисполкома Гриненко и какой-то заместитель секретаря райкома Кривошей. "Врагов народа" всё прибавлялось.
На глаза попалась "Хроника". В ней сообщалось: "Редакцией "Правды" получено письмо от бывшей жены Якира, осуждённого по делу военно-шпионской группы, в котором она отрекается от своего мужа и проклинает его, как изменника и предателя родины".
Белосветов вдруг представил себе Веру Андреевну, если бы арестовали его, и повернулся к жене. Та уже спала. Лицо во сне расслабилось, похорошело. Нет, эта не предаст. И зло подумал о жене Якира: "Ну и стерва же! А ведь всё равно посадят, не миновать ей Сибири".
Прочитав в газете сообщение о том, что в Испании продолжается мятеж анархистов против республиканского правительства, стал думать о сыне: "Везде идёт дело к войне. Как бы не втянула Европа своими событиями и нас. Тогда Сашу призовут под ружьё, и мы тут потеряем последний покой. А там и Наташа девушкой станет - тоже хлопоты... Через 3 года будет 17, влюбляться начнёт".
Белосветов ещё долго не мог уснуть, думая о детях.

3

Рассматривая себя утром перед зеркалом, Наташа Белосветова неожиданно поняла, что выросла, что с "того дня" прошло уже целых 3 года. Но время для неё полетело тогда настолько стремительно, что она даже не заметила. Будто спала, а теперь вот проснулась, и увидела себя со стороны.
"Стремительность" началась у неё с 8-го класса. Осенью, когда в Днепропетровск приехали первые испанские дети, к ней привязался Борька Решетилов из 8-го "Б". Ещё в 7-м классе какие-то непонятные записочки передавал через Милку Демченко. А затем познакомился и стал провожать из школы домой - всякие причины придумывал, что ему по пути, что рядом с её домом живёт его товарищ. Она даже не вникала, гордясь тем, что её провожают.
Над записками Борьки она тогда смеялась - он ей не нравился. Вообще никто ещё не нравился по-настоящему. Потом он стал покупать билеты в кино - один раз, другой. Кино Наташа любила и не отказывалась от Борькиных приглашений. Они посмотрели вместе "Весёлые ребята", "Семеро смелых", "Волгу-Волгу". В каждом фильме, смешном ли, серьёзном, была любовь. Герои ссорились, целовались, страдали. Наташа обнаружила в 39-м году, когда посмотрела кино "Учитель", что чужая любовь волнует её. И, совершенно неожиданно для себя, рассмотрела Борьку.
Симпатичный Борька, должно быть, почувствовал в ней эту перемену и однажды после кино - показывали "Ленин в 1918 году" - сунул ей в руку записку. И так посмотрел на неё, что она зарделась вся и убежала домой. Записку же прочла по дороге.
Дома возле радиоприёмника сидел отец - слушал выступления папанинцев о своём дрейфе на льдине с северного полюса. Увидев её пылающее лицо, спросил:
- Что с тобой, ты не заболела? Горишь вся.
- Нет, я поссорилась с девочкой.
А сама горела уже до плеч - и от стыда за враньё, и ещё от чего-то, чему ещё не знала названия. Закрылась в своей комнате и перечитала записку. Борька написал всего 3 слова: "Я тебя люблю". Больше ничего в этой записке не было. Но как она разволновала её!
Чудно, совсем недавно и не думала об этом Борьке, и вот уже все мысли только о нём. Но всё-таки не так, как это случалось в кино с героями фильма. Она ещё не любила, наверно, а лишь задавала себе удивлённый вопрос: "Ну, что в этом Борьке такого? Почему я о нём думаю и так волнуюсь?"
Вернулся с волейбольной тренировки брат. Согнал неуважительным подзатыльничком с дивана огромного кота Трифона и, садясь на его место, спросил:
- Ты чего это... такая?
- Какая?
Саша подумал и сказал:
- Загадочная.
Трифон укоризненно ждал, глядя на Наташу, когда она погладит его и заступится, наговорив Саше справедливых слов об уважении личности, пусть даже и кошачьей. Но не дождался, обиженно мяукнул и, помовая хвостом, колышущимся над его задом полосатой палкой, оскорблёно ушёл в другую комнату, к отцу. А Наташа спросила:
- Саша, а я красивая, не знаешь?
Он посмотрел на неё.
- Знаю.
- Ну?
- Не скажу.
- У, вредина! Ну скажи, ну, пожалуйста! Трудно тебе, что ли?..
- Так я же - не объективный.
- Почему это?
- Потому, что твой брат.
- Ну, а всё-таки.
- По-моему - очень!
- С чего ты взял? - Она почувствовала, что краснеет.
- Ты на маму похожа. - Он опять посмотрел на неё. - И на папу тоже. Наташка, тебя сам чёрт не разберёт, в кого ты такая!
- Ну, если на папу и на маму, это хорошо! А ты не врёшь?
- На кой мне?..
- А ты Борьку Решетилова знаешь?
- Это, который вместе с тобой ходит, что ли? Его же отец - с мамой работает. А его мать - в роддоме, кажется. А что?
- Он мне записку написал.
- Да ну-у?.. Влюбился, что ли?!
Наташа показала записку.
Саша восторженно протянул:
- Вот это да-а!.. А ты?
- Мы-ым! - неопределенно пробормотала Наташа и покачала головой.
- Вот и я, Наташенька, до сих пор - "мы-ым"! Просто обидно: ведь мне уже скоро 19 будет!
- И не ври, и не ври! А Танечка Кузьмина?
- Я тут не при чём. - Саша развёл руки. - Инициатива исходит не от меня. А Борька этот - пацан ничего, заметный. И в волейбол у него пойдёт.
- Только ты "фатэрам", смотри, ничего, ладно? - предупредила Наташа брата. Тот дурашливо закатил глаза:
- Моги-и-ла!..
Они дружно рассмеялись.
- Саш, я тебя люблю! - Наташа "боднула" брата головой в грудь. - Очень-приочень!..
- Ты - это мне не интересно! - протянул Саша. - Так - и я тебя люблю. Ладно, пошли ужинать, что ли? Есть там что-нибудь или ещё не готово?
Потом от Бориса было ещё 2 записки. На третью Наташа ответила: "Боря, ты симпатичный мальчик, но я ещё не знаю, нравишься ли ты мне так, как я тебе. В кино с тобой согласна, но только пусть с нами и Мила, одна я больше не пойду".
Это было уже после того, как Гитлер вступил в Чехословакию. А когда было совершено нападение Германии на Польшу, и Англия с Францией объявили Германии войну, и началась вторая мировая война, у Наташи с Борисом завязалась настоящая любовь - с поцелуями, свиданиями, цветами. С тех пор все события Наташа почему-то привязывала к тем, о которых писали газеты. Хорошо помнила, когда в середине сентября Польша была занята Германией, а западные Украина и Белоруссия стали присоединяться к Советскому Союзу, показывали кинофильм "Моя любовь". Наташа после него весело напевала:

Звать любовь не надо, явится незваной.
Счастьем расцветёт вокруг.
Он придёт нежданный, ласковый, желанный,
самый настоящий друг.

И вдруг в конце ноября, когда в Днепропетровске лежал уже глубокий снег, началась война с Финляндией. Брат, насмотревшийся, как и все парни, фильмов "Если завтра война", "Александр Невский", "Истребители", ходил в военкомат с просьбой призвать его добровольцем и отправить на фронт. Но ему отказали, и Саша поник. Он рассчитывал, что на войне сможет проявить героизм, а если ранят, то кровью добыть себе право на поступление в институт или в военное училище лётчиков. Весь дом был залеплен снимками из газет и журналов, на которых были одни лётчики - Валерий Чкалов, Михаил Громов, Уточкин, Леваневский, Ляпидевский, кого там только не было! И вот снова осечка, и брат больше не поёт любимую свою песню:

В далёкий край товарищ улетает.
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает
и видит сны среди весны...

Сны кончились, оба они проснулись, но не понимали, что происходит, почему происходит? Сын Екатерины Владимировны был одарённым математиком, но его тоже не приняли ни в институт, ни в армию - так и работает горновым на металлургическом заводе до сих пор. А ведь старше их, женился давно, дети уже есть, нет только одного - прощения за то, что родился на свет не от рабочих, а от "бывших". Борис тоже переживал за своё будущее: все они оказались виновными перед государством с самого рождения. Разве это справедливо? Нигде в мире, кроме Германии, не было такого, но в Германии было всё наоборот. Там не давали хода евреям и коммунистам, а в Советском Союзе евреи были у власти и угнетали бывших дворян. С ума можно было сойти от такой путаницы, хотя сами государства, Германия и Советский Союз, мирно сосуществовали и даже сотрудничали.
Весной 40-го года, когда Борис и Наташа заканчивали 10-й класс и считали себя женихом и невестой, они распрощались друг с другом так, что перестала петь песенки и Наташа, не только её брат. Случилось это совершенно неожиданно для обоих, в доме Бориса. Он пригласил Наташу, чтобы познакомить с родителями как свою невесту, и побежал в гастроном за тортом. А она, ожидая его в пустой комнате, невольно подслушала роковой для себя разговор. Разговаривали родители Бориса в соседней комнате. Стены в их доме между комнатами были не толстыми, из фанерных перегородок, покрытых слоем штукатурки, и всё было слышно.
- Ни за что!.. - яростно проговорила Раиса Петровна.
- Но почему? - раздражённо спросил её муж.
- А ты не понимаешь, да?..
- Не понимаю.
- Если они поженятся, её мать станет ходить в мой дом, и ты опять будешь видеться с ней!
- Но я и так вижу её каждый день! На работе.
- Я знаю, ты её продолжаешь любить! А я - не могу её видеть! Как и её дочь, понял?!
- Но при чём здесь её дочь?
- При том, что я не хочу из-за неё потерять ещё и сына! Ты - ладно, я уже пережила это... Но ещё, чтобы и сын?! Этому не бывать! Я только и вздохнула после смерти твоей матери. Больше не хочу мук.
- Дура!..
- Меня ты этим не удивишь: слыхала! Но Бориса - я не отдам!
- Что же он, по-твоему, не должен жениться из-за тебя?
- Пускай женится на ком угодно, но не на её дочери, понял?
- Глупо!.. - выкрикивал Фёдор Дмитриевич. - Ты же не Ивлевым сделаешь больно, а своему сыну! Борька любит эту девочку. Посмотри, какая хорошенькая, милая! Какой прекрасный выбор, а ты!..
- Ничего, найдёт себе другую! Он у меня тоже не замухрышка, получше нас с тобой, слава Богу, вырос!
Дальше Наташа слушать не стала, осторожно открыла дверь и, тихо ступая, вышла из дома. Но пошла не к себе, а в Потёмкинский сад над рекой. Там, глядя на огромную жёлтую луну, повисшую над дугообразными фермами железнодорожного моста, она горько наплакалась. На фоне светлого неба чётко печатались тёмные силуэты деревьев. Далеко просматривался вперёд днепровский залив, облитый рассеянным лунным светом. Наташа не знала, что всего в нескольких шагах от этого места чуть не застрелился когда-то её отец. Отплакавшись, она почувствовала облегчение и пошла домой, веря, что Борис её найдёт, женится на ней, и будет жить у них.
К её удивлению, Борис к ней больше не пришёл. Наташа не представляла, чем напугала его мать, но поняла, это всё, конец. К сожалению, она оказалась однолюбом, как и все Белосветовы. И когда в городе появился приехавший из Одессы пианист Карл Милдзынь, влюбившийся в неё в музыкальном училище, где она стала осенью учиться и где он повстречал её, приходя в гости к "своим", она на его любовь не ответила. Заметила лишь его игру у них по вечерам в понедельники, когда филармония отдыхала. Играл он необыкновенно.
Не ответила и Борису, появившемуся неожиданно в октябре. Оказывается, ездил в Харьков и поступил там, в Рогани, в штурманское военное училище. Будет летать на бомбардировщиках. Сашу вот, влюблённого в авиацию и лётчиков, не приняли, а Борис как-то прошёл. Теперь он будет петь: "В далёкий край товарищ улетает..."
- Зачем ты пришёл? - спросила Наташа.
- Сказать тебе, чтобы ждала меня. Как только кончу, поженимся, уедем в мою часть.
- А как быть с любовью, которую ты растоптал?
- Я тебя люблю по-прежнему. Просто я растерялся сначала, когда мне мать рассказала всё. А потом уехал сдавать экзамены. Теперь вот...
- Но мы же ещё целый месяц были в одной школе с тобой! Сдавали экзамены за 10-й класс. Что же ты ни разу не подошёл ко мне?
- Говорю же тебе, растерялся. Мать так плакала, так просила меня...
- Ну, что же, за искренность спасибо. А за то, что не спросил даже, почему у меня глаза были красными, почему еле на тройки сдала всё - я ведь тоже плакала день и ночь! - за это - уходи! Я не хочу больше видеть тебя, маменькин сынок!
- Родители, значит, грешили, жили в своё удовольствие, а расхлёбывать за них должны мы, по-твоему? - сказал Борис каким-то загадочным, но с наглинкой голосом. И она повторила:
- Уходи!..
- Ты же не знаешь ничего! Мне отец про твою мать кое-что рассказал...
- Уходи! Не знаю, и знать не хочу! - Видя, что Борис не уходит, она резко, порывисто ушла от него сама.
Дома мать почувствовала, что с нею что-то происходит и, оставшись наедине, поглаживая её по голове и спине, тихо спросила:
- Наташенька, ты не беременна?
- Что-о?! - Она села и уставилась на мать изумлённым взглядом. Та деликатно извинилась и вышла.
Наташа обо всём рассказала брату. Он всё понял, предупредил родителей, чтобы не лезли к сестре в душу, и они больше не трогали её. Только шушукались о чём-то по вечерам и тоскливо вздыхали. Особенно отец, считавший себя виновным в её судьбе. Она сама слышала, как он однажды сказал:
- У Наташи появилась на лице "печать", ты заметила?
- Какая ещё печать? - спросила мать с раздражением.
- Печать скорби. У меня тоже было... Только давно. Я обнаружил в зеркале, когда брился.
- Ну и что?..
Отец не ответил. Это было зимой, Наташа это запомнила. К счастью, она не знала, что за грехи родителей, действительно, расплачиваются иногда их дети.
Глава вторая
1

К пирсам Картахены подошли 2 теплохода, чтобы забрать осиротевших детей республиканцев и вывезти их в Советский Союз. Сражение за республику было проиграно, надо было спасать и коммунистов, которым грозила расправа за их деятельность и борьбу. Должны были отплыть и последние советские добровольцы, находившиеся в Испании и ещё не ведавшие, что на родине у них тоже отправляют детей... расстрелянных коммунистов. Только не для спасения, а для медленного угасания в детских домах восточного Казахстана и Сибири.
Шёл октябрь 1938 года. И хотя бои в Испании ещё продолжались, правительство республики решило не подвергать больше опасности быть отрезанными ни коммунистов, ни осиротевших детей, ни советских добровольцев, выполнивших свой интернациональный долг. В том, что войне скоро конец, и республике в Испании - тоже, не сомневался уже никто. Поражение началось с предательства министра обороны республики Прието, смещённого за это с поста. Подговаривая лидеров Каталонии и Басконии к заключению позорного мира с Франко, он расколол единство антифашистов и нанёс в спину республике непоправимый удар. Впрочем, он предал ещё раньше, когда стал снимать с крупных военных должностей самых талантливых командиров только потому, что те были коммунистами. Затем не дал генералу Рохо осуществить смелый план наступления на Эстремадуру, что позволило бы разделить территорию мятежников на 2 части и поставить генерала Франко в затруднение. Вместо этого Прието настоял на проведении наступательных боёв в районе Теруэля, где в условиях суровой зимы и гор погибло много людей и техники, не принеся никакого другого результата.
После смещения Прието с поста положение несколько улучшилось, но республика была уже измотана. А тут и новое предательство за границей: правительства Англии и Франции вступили в политический сговор с Гитлером и Муссолини, подписав Мюнхенское соглашение о расчленении Чехословакии и выдаче Судетской области Германии. Это означало поощрение действиям и франкистов в Испании. В штабах республиканцев началось брожение. Противники дальнейшего сопротивления стали скатываться к заговорщицкой деятельности, организации анти-республиканского мятежа и к заключению мира с франкистами.
Не дремал и генерал Франко. Поддержанный иностранными легионами итальянцев и немцев, он перешёл в наступление, пытаясь разделить республиканцев на 2 зоны, отрезав север от юга. Вдоль реки Эбро завязались кровопролитные бои. В воздухе мятежники тоже имели подавляющее преимущество за счёт несметного количества итальянских и германских самолётов. Положение республики стало крайне тяжёлым. Надо было спасать то, что ещё можно было спасти.
К порту Картахены один за другим подъезжали грузовики и высаживали привезённых издалека детей. Те, напуганные смертью своих родителей и бомбежками, жались к сопровождавшим их женщинам и старикам, поглядывали на небо, откуда могли появиться вражеские самолёты, и затравленно оглядывались.
Мальчонка лет 8 уткнулся старухе в живот и, содрогаясь от рыданий, молил:
- Абуэлита, йо но кьеро! Кьеро эстар контиго, абуэлита! 1
- Гарсия, миленький мой, нельзя! - отвечала старуха со слезами, гладя внука по голове. - Нет никого, никого не осталось! Что я могу тут сделать одна? Мне и до зимы не дожить! - стала причитать она, обращаясь уже не к внуку, а к прохожим. И вопрошала их: - А на кого же останется тогда мальчик? Святая мадонна, научи меня, что мне делать. Моё сердце разрывается от боли!
К ней подбежал пожилой республиканец в комбинезоне моно:
- Сеньора, ради всех святых, не задерживайте! Надо скорее грузить детей, сейчас налетят самолёты!
- Но что же я могу, если мы не хотим расставаться! У меня больше никого нет, кроме этого мальчика!
- Тогда садитесь на пароход вместе с ним! - выкрикнул солдат. - Эту проблему надо было решать раньше, сеньора, нельзя задерживать теплоходы...
Старуха заторопилась с внуком к сходням, ведущим на теплоход, где собралась огромная толпа.
Батюк всё понимал, стоя рядом с Чаритой, оглушённый гвалтом и плачем, нёсшимся со всех сторон. Порт, заполненный детьми и плачущими женщинами с узелками в руках, напоминал ему картину Брюллова "Последний день Помпеи", которую он видел в Москве в Третьяковской галерее. С той лишь разницей, что на картину художника можно было смотреть спокойно, а здесь содрогалась от боли душа. Крик и плач висели над портом такие, что не выдерживали даже видавшие виды портуарио и закрывали глаза беретами. Сжав зубы и каменея лицом, стоял и Батюк. Наконец, выдавил:
- Чарита, мэ маршо, адьяос! Акьи тьенес мис сэньяс. 2 - И добавил по-русски: - Я никогда не забуду тебя!
Чарита гибко качнулась к нему, обхватила руками за шею и стала торопливо целовать его в глаза, губы, щёки:
- Константино, милый! Я люблю тебя, люблю. Святая мадонна, как же я буду теперь жить без тебя! - Слёзы текли по её лицу, а глаза выражали такую му`ку, что в них нельзя было смотреть. - Я не хочу с тобой расставаться, не хочу!
- Едем со мной! - предложил он, обрадованный. - Зачем тебе оставаться?
Она принялась объяснять ему по-русски, почти без акцента, от которого он отучил её за 2 года совместной жизни, как с женой. Ударяя кулачком себя в грудь, она выкрикивала:
- Здесь моя родина, и с ней я тоже не могу расстаться. Это невыносимо! Как быть? Будь проклята эта война!..
- При чём тут война? Она свела нас с тобой. Едем! Не понравится, вернёшься.
- Бьез тьебья? - От волнения она стала говорить плохо и перешла на родной испанский, сыпанув, как из пулемёта: - Придумай что-нибудь, Константино! Придумай, ты же мужчина! Придумай...
- Что я могу придумать? - отвечал он по-русски.
- Останься ты. Ведь ты уже привык, освоил язык, обычаи. Будем продолжать борьбу в подполье. Ты же знаешь, я дала своим товарищам слово, что буду с ними! Продолжать...
- Я мог бы, Чарита. Борьбы я не боюсь. Но дома меня сочтут невозвращенцем...
Она расплакалась снова:
- Да, это так. - Глаза её, в которых только что появилась надежда, опять потухли. - Я всё время читаю французские газеты, я знаю, что делает ваше правительство со своими коммунистами. Я говорила тебе об этом.
Он дрогнул:
- Так что, остаться?..
Она в ужасе смотрела на его шрам. Какая страшная рана - "эрида". И какая заметная примета - ещё страшнее! Уходить с такой отметиной в подполье, значит, сознательно погубить себя. И Чарита разрыдалась ещё сильнее. Показывая пальцем на его зловещий шрам, замотала головою:
- Нет, оставаться тебе нельзя.
- Ну, так едем тогда со мной! - выкрикнул он. - Что ты мне душу рвёшь!..
- А слово товарищам? - робко спросила она. И тут же стала его и себя уговаривать: - Или ничего? Обойдутся без слабой женщины, да? Жизнь даётся один раз, настоящая любовь тоже.
Он молчал, не зная, как оправдать её предательство. Она это почувствовала:
- Люди гости на земле, Константино. - Жалко улыбнулась ему.
Сердцем он понимал её и не осуждал. Но ум в нём воспитан был по-другому и мешал воспринимать всё личное дороже общественного. Привычка победила и теперь:
- Чарита, ты адрес моей матери записала? Если тебе придётся уезжать из Испании, то приезжай к нам! Зачем тебе Франция? Всё равно ведь не родина. А я буду ждать тебя всегда! Чарита, ты слышишь? Всегда, всю жизнь! Ты это знай.
Вот и решился их ночной спор о том, что им делать. В постели так и не пришли ни к какому решению, а сейчас, кажется, обоих устроило. Чарита, слушая его, только молча кивала. А он почувствовал, что видит её в последний раз. Выкрикнул:
- Пиши мне! Всё время пиши! Не затеряйся...
В небе появилось звено бомбардировщиков, показалось второе. Гул самолетов прошёлся морозцем по сердцу Батюка. И в то время как сотни голов повернулись к небу, Батюк торопливо стал целовать Чариту, не помня себя от тоски и боли.
Самолёты были немецкими - юнкерсы. Фашисты уже не стеснялись в Европе, действуя в открытую. Ранней весной гитлеровские войска вступили в Чехословакию, захватили в конце марта Мемель на Балтийском море. В начале апреля Италия напала на Албанию. Не стеснялись больше и здесь, хотя и прикрывались под личиной испанских мятежников. Внешне всё обстояло так, будто внутренне дело Испании решают в гражданской войне сами испанцы. Италия и Германия тут не при чём.
Юнкерсы развернулись над морем, перестроились в левый пеленг и начали заходить на бомбардировку. Захлопали на земле портовые зенитки. Разрывы их снарядов расцветали в небе чёрными смертельными клубками, преграждавшими путь по воздуху к порту.
От ведущего юнкерса отделились 3 тёмные точки и ринулись вниз, растворяясь от скорости. В центре гавани раздался мощный взрыв, вверх взметнулись 3 белых фонтана воды, и сразу же вокруг всё закипело от новых взрывов.
На сходнях теплоходов началась давка. Одни лезли вперёд, на палубу. Другие кинулись с палубы им навстречу. Матросы, побросав свои вахты, пытались наводить порядок. Хватали на руки маленьких детей и передавали их с рук на руки на теплоход. Всем приказано было грузиться на палубу.
Со стороны гор возникло звено республиканских истребителей - очевидно, последнее. Республиканские войска спешно отходили к границам Франции. Всё, сопротивление кончилось.
Заметив подходящих истребителей, юнкерсы, видимо, и не собиравшиеся топить советские пассажирские теплоходы, чтобы не осложнять отношений с Советским Союзом, сбросили бомбы как попало, лишь бы попугать и создать панику, и начали удирать на юго-запад под прикрытие своих истребителей, барожировавших над морем.
Капитаны теплоходов кричали в мегафоны, что отходят и убирают трапы. Батюк, подхватив тяжёлые чемоданы, уже не оглядывался на Чариту, пробиваясь на палубу в густой толпе последних пассажиров.
Чарита в сером плаще всё ещё стояла на берегу. В руке у неё белел носовой платок, которым она размахивала над головой, но, кажется, уже потеряла Батюка из вида. Она часто привставала на цыпочки и беспомощно вертела тёмной головой, пытаясь отыскать его глазами.
Наконец, он очутился на палубе и, протиснувшись к борту, громко закричал:
- Чари-и-та-а!..
Она услыхала его могучий голос. А потом увидела и великана, возвышавшегося над остальными пассажирами. Взгляды их встретились, но говорить что-либо было уже бесполезно - всё потонуло в гвалте. Теплоход дрожал мелкой стальной дрожью, а казалось, что это дрожит всё внутри от невыносимости расставания. Между берегом и кораблём образовалась узкая полоска воды, которая с каждым мгновением всё расширялась, отдирая от пирса душу и разводя судьбы в противоположные концы света.
Не успел Батюк опомниться, а берег уже совсем далеко, и не разобрать в затихшей далекой толпе, где кто стоит, где осталась любимая женщина, фактически жена. Люди на берегу махали беретами, косынками, платками - прощально, надрывно, должно быть, навсегда. У Батюка сжалось от тоски и одиночества сердце - всё, не увидятся больше! Только мыслями будут вместе...


На траверзе маленького острова в море теплоходы снова попали под бомбежку юнкерсов. Их лётчикам, видимо, было наплевать и на детей, и на международные правила. Но флаг с красным крестом и полумесяцем всё же подействовал: попугали, и отошли. Опять за безумие людей расплатились дельфины, всплывшие из воды.
Море было прозрачным, просматривалось на большую глубину. Испанские дети, вцепившись в поручни, испуганно и тоскливо смотрели то на погибших дельфинов, белевших на воде, то в сторону оставленной родины.
Чтобы разрядить гнетущую обстановку, капитан теплохода приказал включить в радирубке весёлую музыку. Радист поставил "Яблочко", и матросы, отвлекая детей от горя, стали плясать на палубе. Глядя на них, дети заулыбались. А у Батюка ком подкатил к горлу: на шее у детей, как у солдат на войне, висели на шнурочках "медальоны", в которых были указаны адреса родителей, их фамилии, имена и имена самих детей. Война для них продолжалась.
Слушая вскрики чаек, пролетавших над теплоходом, Батюк глубоко задумался, уйдя памятью в недавнее прошлое.


После ареста связная Тереса сникла, но молчала несколько дней, не желая давать показаний. Глядя на эту гордую красивую женщину, Батюк невольно проникался к ней уважением. Вот это человек! Погибает, а не унижается, не плачет даже. Таких не много и среди мужчин.
Следователь республиканцев, правда, тоже вёл себя с нею по-рыцарски - не бил, не оскорблял. Только всё время пытался внушить ей, что её предали, что всё равно шифры известны, и её раскаяние и правдивые показания помогут лишь ей, а не сыграют решающей роли в разоблачении остальной шпионской группы.
Однажды он ей заявил:
- Нам от вас ничего больше не нужно, завтра вы будете расстреляны. Если хотите кому-то написать прощальное письмо, вот вам бумага и... моя личная гарантия, что письмо будет отправлено. Делаю это из уважения к вашему мужеству и благородству, хотя и не одобряю вашего выбора. Вы - человек чести, могли бы жить и дальше. Своими показаниями вы бы себя не замарали. Это война. А война - дело мужское. Как мужчина, я сожалею, что вас расстреляют.
Казалось, она не всё поняла или не желала понимать, так долго смотрела ему в глаза. Потом перевела взгляд на Батюка, чувствуя, что он главный здесь, и спросила:
- А если я дам показания, меня не расстреляют?
- Нет, - твёрдо пообещал следователь.
И Тереса впервые расплакалась. А потом выдала радиста, с которым поддерживала связь. Он работал на пассажирском пароходике местного сообщения. Через 2 дня его арестовали, захватив на записи радиограммы. Забрали шифры, график выхода на связь. Тут же заменили его своим сотрудником, и с того момента к мятежникам стала поступать ложная информация. Самолёты начали прилетать, когда в порту их ждали 2 звена истребителей, и франкисты несли потери.
У Батюка появились новые заботы. Франкистский радист периодически сообщал на пароход о засылке в порт Картахены своих диверсантов, которых Тересе надо было встречать и обеспечивать надежным жильём на время подготовки к диверсиям. Так были выведены из строя 4 пары диверсантов, собиравшихся устраивать пожары и взрывы на военных складах. Вместе с ними были арестованы и местные предатели, которых они выдавали на допросах. Однако вскоре погиб и радист республиканцев, подсаженный их контрразведкой на пароход. Служба безопасности ещё плохо делала такие дела, не прислушавшись к Батюку, что своих агентов надо подстраховывать и днём, и ночью. Франкисты быстро сообразили: что-то у них не так, и проверили всю цепочку. Результат - потеря радиста, времени. Служба безопасности набиралась опыта медленно, к тому же проявляла амбициозность. Работать в таких условиях было непросто.
Тересу куда-то увезли, и Батюк никогда больше её не видел, хотя и не забывал о ней, такое сильное впечатление произвела она на него. И вот всё, конец - враги наступают и надо уезжать, оставляя Чариту для работы в подполье, по сути точно так же, как франкисты оставляли Тересу. Батюку страшно было представить, что могут схватить и её.
Последний год они жили вместе, как муж и жена, перебравшись из отеля на частную квартиру. У него за всю жизнь не было столько счастья и времени для любви, как с Чаритой в Испании. На родине он вечно не высыпался, некогда было даже в кино сходить с женой. Работа на износ, жизнь только для государства, на себя уже ничего не оставалось. Сексуальные отношения были, как оказалось, до стыда и ужаса примитивными. А когда очутился вне родины, и времени свободного было много, и никто его не понукал, не торопил, и любовь открылась для него такими сторонами, таким счастьем, о которых и не подозревал. Он впервые ощутил себя личностью, человеком, а не животным, которое было необходимо только начальству и государству. Это его потрясло: вся жизнь, получается, посвящена была бессмыслице, и это при том, что он, как и все, лишь гость на земле. Сегодня есть, завтра уйдёт навсегда.
Чарита тоже была счастлива с ним. В её представлении он был настоящим "мущин" - её бывший муж был нервным, слабым по духу и к тому же больным. А с Батюком она узнала настоящее женское счастье. Говорила, что у неё был после мужа ещё один человек, но он жил для себя и был большим эгоистом. Зато он научил её всему тому, чему она учила теперь своего "Константинито". Константин Николаевич поражался "открытию" и в этом: откровенность Чариты не стыдила, с нею было всё просто. Даже интимные разговоры, которые, случись они ещё 2 года назад с московской разведёнкой Ольгой, женщиной довольно бесстыдной, брошенной мужем из-за измен, показались бы ему верхом цинизма и развращённости, с Чаритой были естественными. Оказывается, даже целоваться не умел - надо мягкими губами, а он... по-пролетарски.
Чарита проявила себя и заботливой хозяйкой. Сама ходила на рынок, покупала продукты и готовила обед. Батюк не возражал, считая её женой - накупил ей посуды, кастрюль. В переводчике он уже не нуждался, но не заявлял об этом, чтобы не расстаться с Чаритой.
Дважды он предлагал ей зарегистрировать их брак. Но Чарита говорила, что без венчанья в церкви ей бы не хотелось идти в мэрию, а с венчанием вряд ли получится, ведь Константин не католик. Лучше оставить всё это до победы, а тогда жизнь покажет, что делать. Но он внутренне был не согласен с ней и решил прояснить проблему ещё до победы. Однако, советник, которому Батюк подчинялся по службе и к которому обратился за советом, сказал, что для женитьбы на иностранке потребуется разрешение советского посольства, посольство будет запрашивать Москву, и неизвестно ещё, чем всё это кончится.
- Что, могут и не разрешить? - обеспокоился Батюк.
- Могут, - ответил советник со странной ухмылкой. И добавил: - Да ещё и с последствиями дома. Сам спасибо потом говорить будешь.
- Это почему же? - удивился Батюк.
- Ты что, ребёнок?! В общем, скажи своей испанке, что ты в этом деле не при чём, рад бы, но не разрешают, мол. Пока. И долби её дальше спокойно. А там видно будет. Вдруг и сам раздумаешь...
Советник был старше и возрастом, и по званию, и Батюк спорить не стал. Действительно, жизнь покажет, как лучше поступить. А поступить-то вот и не удалось.
Константин Николаевич вспомнил первую ночь, когда они стали мужем и женой. Это произошло через неделю после объяснения в любви. А в первый раз она не пустила его к себе. Только потом понял, в чём дело - совсем уж отвык от семейной жизни, забыл, что у женщин бывают некрасивые дни. Ну, да хоть не обиделся на неё, и то хорошо, а то выглядел бы дураком: и ревнивым без оснований, и скотиной, которая не хочет ждать.
Ждал, сгорая от нахлынувшего желания. Потому что чувствовал, близость с Чаритой будет. Целуясь с ним в последующие дни, Чарита не скрывала своих намерений, не отстранялась от него, а напротив, страстно прижималась к нему. И она, и он давно уже были одиноки и это мешало им жить.
Счастливые от любви, они, несмотря на дожди, обрушивающиеся в это время с моря на город, ходили по древним улицам и ночью, забредая в таверны, целуясь, и снова бродя вдоль стен низких домов по булыжным улочкам, которые помнили, должно быть, ещё Ганнибала и римских воинов, да и видели тысячи других влюблённых за эти века. Тени же домов и редких деревьев укрывали теперь вот их от посторонних взглядов, а единственным свидетелем была всё та же луна, если не шёл дождь.
В тот вечер, ища уединения, они тоже долго ходили по городу - было уже за полночь. Озябнув в плаще, Чарита весело предложила:
- Идьёмтэ тавэрна, я проголодаль и хочу вино!
- А не поздно?
- У нас, в Эспанья? Поздно нье бивает. И потом этот ночь будьет сьеводня наш весь, бьез остаток! Йа приглашать вас свой номьер. - Голос был призывный, грудной. Любовью мерцали глаза в темноте.
Он понял: это произойдёт сегодня. И почувствовав, как в паху всё рванулось и напряглось, ответил:
- Хорошо. Только - недолго, ладно?
- Ладно. Тогда необходимость сапасать на дом вино.
Он кивнул, и они пошли.
В таверне было людно, накурено, никто и не думал расходиться по домам - всё ещё лишь начиналось. На них почти не обратили внимания. В углу сидел парень с гитарой - "виоля", и перебирая струны, напевал "Аделиту". Ему подпевали докеры. Пенилось пиво в кружках, сновали 2 официантки. Кто не пел и не пил, разом говорили и жестикулировали. Нашлось место и для прибывших.
- Нравьица? - поинтересовалась Чарита, счастливо блестя тёмными миндалевидными глазами.
- У нас так живут грузины, - ответил он, пьянея от счастья тоже. Лицо его стало мягче за эти дни - видел в зеркале сам, глаза светились. Весь преобразился, даже внутренне: ощущал это! Заметила и Чарита:
- Ви савсэм молёдой!
- Но пуедэ сэр, - ответил он. - Не может быть.
- Можьет.
Батюк остановил за куртку проходившего бармена:
- Салюдо, амиго! Пор фавор, трэс ботельяс дэ вино и альго пара комэр. 3
Когда белая куртка бармена скрылась, Батюк спросил Чариту:
- Ну как, правильно я ему заказал?
- Поймьёт. Ви совьершаетэ успэхьи!
- Как по-испански стул? - стал выяснять он.
- "Силля". - Чарита улыбалась.
Он прикоснулся к подбородку:
- Борода?
- "Барба". Я вам уже говориль.
Он беззаботно рассмеялся и повторил вслух:
- Силля! Барба. Похоже, а? - Он не смеялся так весело уже много лет. Словно прорвало. И Чарита влюблено смотрела на него:
- А как будет дверь? Ви однажди уже спрашиваль.
- Дверь? Сейчас. "Пуэрта"! - радостно выпалил он.
Бармен принёс вино и жареных цыплят сам. Спросил Батюка, не желает ли русский друг чего-нибудь ещё.
- Аста луэго, - ответил Константин Николаевич, не задумываясь.
Теперь смеялась до слёз Чарита. Батюк смутился:
- Я что-то не так? Не то?..
- Вы попрощалься с ним: "Пока, пока!" - Она показала пальцами прощальный жест.
- Ладно, - вздохнул Константин Николаевич, - простит, я думаю.
А потом они забрали в матерчатую сумку, которая оказалась у Чариты, вино, подкупили ещё сыра, апельсинов и направились в гостиницу. Когда подошли к подъезду, начался шквалистый дождь. Железная крыша отеля загудела, Батюк еле расслышал, что Чарита пригласила его к себе в номер.
Когда он пришёл к ней, сняв плащ и берет в своём номере, Чарита была уже в испанском халате до пят. В номере было тепло, уютно. Всё выглядело сказкой, когда на море разыгралась гроза с молниями, и окно светилось зеркально-голубыми вспышками. Раздавались раскаты грома, и оттого, что за окнами был шторм и холод, а в комнате стояло вино на столе, сыр и апельсины, пахнущие солнцем и летом, казалось, что ночь эта была специально создана для них двоих, для их любви, похожей на сказку. Не верилось, что он, украинец, сидит в далёкой Испании с настоящей испанкой, загадочной, как ночь, и гибкой, как танцовщица, да ещё и влюблённой в него. И эта испанка произнесла:
- Я пойти принять душ. Потом - ви, ладно?
- Ладно, - кивнул он.
Она прошла в ванную комнату, закрылась там, и минут через 5 слышался только тихий плеск. Потом дверь отворилась, и Чарита позвала:
- Константинито, идитэ, там есть всьё!..
Когда он вернулся к ней, свет был выключен - Чарита ждала его в темноте. Он был ей благодарен за это. Как и за то, что купила для него махровый мужской халат, в котором он вышел из ванной. За то, что уже налила в стаканы вино - он увидел это при очередной вспышке молнии. За то, что вернулась в ванную, включила там свет и оставила дверь открытой. В их комнате стало чуть светлее, но не настолько, чтобы стесняться.
А дальше и вовсе началась сказка. Чарита расстегнула халат на себе, потом на нём и прижалась к нему горячим смуглым телом. Но сказка, к сожалению, слишком быстро кончилась для него. Однако Чарита и тут проявила удивительное понимание и улыбаясь в полутьме, прошептала:
- Это ничьего... всьё ещё будьет, как полягаеца.
А чтобы к нему скорее пришло новое желание, поднялась к столу нагой, зная, что обнажённая она прекрасна. И действительно он увидел смуглое тело, молодое и упругое. Она была длинноногой, с крутым станом и красивой грудью. Эластичные руки она забросила назад к затылку и, встав перед зеркалом, любуясь собою, повернулась боком, затем другим. Вернулась к столу и налила в стаканы вино.
Они выпили, чокаясь стаканами. Потом она села на стол и притянула его к себе, тоже нагого. Почувствовав своей грудью её "груши", он дико возбудился и принялся целовать её, ощущая, как она взяла рукой его взбесившуюся плоть и придвинулась к ней. Входя в жаркую грёзу вновь, он задыхался от счастья и наслаждения, и видел перед собой во время голубых вспышек за окном только тёмные Чаритины глаза да сахарные зубы в улыбке. Руки её, скрещённые у него за спиной, то гладили, то замирали, заставляя замереть и его, то с силой сжимали, и незабываемая сказка продолжалась.
В ту ночь они почти не спали. Она расспрашивала, кто его родители, как он рос, где провёл детство. И была поражена тем, что его жизнь прошла так безрадостно, и что люди в Советском Союзе вот уже 20 лет лишены самого элементарного. Потом спрашивал её он. И тоже поражался: совершенно разные миры, хотя и там, и здесь основная масса людей бедствует. Но это и сближало их. К тому же Чарита оказалась настолько ласковой и нежной, что он забыл с нею обо всём на свете.
Он был счастлив почти 2 года, ежедневно, непрерывно, познавая с Чаритой всё новые и новые прелести жизни, о существовании которых даже не подозревал. Всё личное, человеческое, заслоняемое прежде работой и общественными обязанностями, открывалось для него и красотой, и мудростью, идущей от древних греков с их тягой к логике и философии. Чарита была образованна по-настоящему, не на ложных символах и постулатах, а на подлинной культуре человеческих отношений. А воспитана была так, что уважала в каждом человеке прежде всего его достоинство, а не служебное или общественное положение, и придерживалась правила, о котором часто говорила ему: живи, не причиняя зла другим. Это высшая мудрость на земле - жить по совести. Сама она жила только по совести. А главное, всегда была искренней и ни разу не дала повода обидеться на неё или рассердиться.
И вот всё это осталось там, на берегах Испании - утрачено. Чем дальше уносил его от неё теплоход, тем он острее ощущал степень своей утраты и неповторимость даже 10-й доли того счастья, которое у него было с Чаритой. Это было крушение, катастрофа. Он понял, надо было остаться с Чаритой. И не мог смириться с тем, что не сумел этого понять хотя бы на сутки раньше. А вернуться уже невозможно. Да и найдёт ли её? Хотя и знал, что она будет пробираться с товарищами на север, к французской границе. Но где они осядут, под какими именами? К тому же, не ведал, что такое испанское подполье.
Но почему же Чарита не удержала, отпустила его? Это казалось обидным и непонятным. Ладно, он дубоват, не сообразил сразу всего, но она-то с её шкалой ценностей жизни понимала, что значит для них этот разрыв! Ведь и она будет несчастной уже навсегда. Кто ей заменит его отношение к ней? Вторую свою половину дважды в жизни не найти. Так почему же?..
Константин Николаевич смотрел на море, плывущих вдали дельфинов и с тоской, разрывающей душу, думал об одном: с Чаритой он мог быть счастливым до конца своих дней. Надо было только уехать с ней куда-нибудь на острова в Грецию...

2

Запорожье встретило Игоря не так, как мечталось в тюрьме. Думал, подаст документы в институт или, на худой конец, в военное училище. А в военкомате, куда пришёл становиться на учёт, начальник второй части ему сказал, что ни институт, ни училище таким, как он, теперь не светят: с судимостью не примут даже документов.
- Вот на военные сборы, - добавил он со злорадством, - сами будем приглашать. Каждый год! Как не обученных и ни хрена не умеющих. А учиться будут... только образцовые!
Не лучше оказалось и с устройством на работу - тоже ничего не умел. Валить лес? Так нет леса. Канавы копать? Вроде обидно. Колька и десятилетки не кончил, а работал уже слесарем. А он что, хуже, что ли? К тому же, Колька не на завод пошёл, как прежде, а к автобазе пристроился - с перспективой перехода в шофёры. Хвалился, что подучится только и начнёт зарабатывать, как настоящая шоферня. А потом - женится. Не на мойщице Зинке, с которой уже шпокается, а найдёт себе подругу для жизни настоящую.
Впервые Игорь взглянул на Кольку и его блатную фиксу во рту по-новому и с удивлением. Хочет жениться на красотке, а ведь некрасивый же!.. Лицо, словно буря разворотила, или вырубил кто-то из корявого пня топором - какой-нибудь заключённый. Нос из рожи не рос, а торчал крупной галушкой с большими, раздувающимися ноздрями. Глаза же были упрятаны в опухшие красноватые щёлочки и светились оттуда жёлтой хитринкой над мощными монгольскими скулами. Только монгол этот был не тёмным и смуглым, а красноватым, с веснушками под глазами. Жёсткие прямые волосы тоже были с рыжинкой. Недаром в лагере Кольку звали "Краснолицым". А вот губы почему-то были бледными, тонкими, словно бескровными. И подбородок похож на большое утиное яйцо. Но самым удивительным и, бросающимся в глаза, были у Кольки рыжие клочки бровей, будто приклеенные в двух точках у переносья. Когда Колька морщил красный лоб или смеялся, клочки эти, повисшие наискось вниз от точек крепления, шевелились, похожие на кусочки йодистой ваты. Кто хоть раз Кольку увидит, уже не забудет. Не верилось, что с ним могла шпокаться какая-то Зинка. А там, хрен его знает, может, Кольку спасает его природная общительность и высокий рост? Ну и хорошее отношение к самому себе. Он никогда не унывал и не сомневался. Держался со всеми раскованно, самоуверенно. Посидит с ним человек полчаса и уже не замечает его некрасивости. Парень как парень. Недаром, видать, говорят, что все рыжие - счастливые.
Уверенный в себе, Колька соблазнял недавно Игоря:
- Вали, бляха к нам. Шофера щас - не хуже инженеро`в гребут, точно те говорю. Тому - надо уголёк подвезти, другому - картоху с базара. Да и по районам мотаются...
В шофёры Игорю не хотелось - угождать клиентам?.. Что он, официант, что ли? Но время шло, гнуло, и он, вместе с Николаем, неофициально стал учиться у одного шофёра водить грузовик, чтобы сказать потом начальнику автобазы, что знает и матчасть, и умеет водить. Однако начальник перевёл Кольку в шофёры, а принять Игоря отказался - нужен был только один шофёр. Игорь приуныл, но выручил опять вездесущий Колька. Зашёл в выходной день приглашать на пивко - рабочий класс, сам зарабатывает! - и вспомнил:
- Постой, Игорёха! Я ж забыл сказать те про Хохлова!..
- Кто такой?
- Мастер, Андрей Петрович. Наизнаменитейший! Едем, по дороге всё расскажу...
Так попал Игорь на заводскую рабочую окраину, в частный дом, с садом и курами, к местному не то Левше, не то Кулибину с домашней слесарной мастерской, который умел всё. Он и Кольку, оказывается, научил слесарному искусству, да тот, выходило, предал науку старика. Хотя о самом мастере отзывался с восторгом:
- Блоху подковать, бляха, это ему плёвое дело, точно говорю. Он - сам те и слесарь, и токарь, и на фрезерном может. Говорю же: мастер! Да не какой-нибудь там обыкновенный, а золотые руки! Точно говорю. Он тя враз обучит всему. А тада - на любой завод примут, на слесарях у нас щас вся техника держится.
Приехали, а у старика беда. 2 года назад похоронил сразу и жену и сына - в один день. Летом, когда они с Колькой разгуливали ещё на свободе, сын Андрея Петровича утонул по пьяному делу в Днепре. А мать увидела тело, которое привезли домой, и бух в обморок. И уже не поднялась, не помогла и скорая помощь. Что-там с сердцем случилось. И остался с тех пор Андрей Петрович - только на пенсию вышел - почти один. О чём и рассказывал теперь Кольке в саду за столом, хватив пару рюмок "за встречу" из принесённой учеником бутылки.
- Старший сын у меня - ещё маленьким помер, от скарлатины. Потом Наталья моя што-то долго родить не могла. Митя родился у нас в 10-м году, когда уж и не ждали. Ну - вырос, в армии отслужил, понятное дело. Я его своему ремеслу обучил сызмальства. Так што зарабатывать стал он неплохо. Ну, ясно дело, подошло время - женился. В 35-м году. Это вон... жена ево, на стол нам собирала. Галкой звать. Девка - прямо скажу: золотая!
Игорь и Николай посмотрели на статную, фигуристую женщину в расшитой украинской сорочке - развешивала детское бельё на верёвке в саду. А старик, жалуясь, продолжал:
- Только родила, а Митя тут и потонул вскорости. Внучка осталась, Верочка. - Хозяин вдруг тихо заплакал.
- Петрович, ты чё? - обеспокоился Колька.
И старик - видать, наболело - признался:
- Невестка-то моя - может, обратили внимание - в прыщах вся.
- Ну и што? - возмутился Колька. - Подумаешь, горе!..
- Да тебе-то што, балаболка! А мне вот - одному придётся теперь оставаться. Уйдёт она из дома.
- Куда уйдёт? - не понял Колька.
- На север. Завербоваться хочет. Внучку - к своим старикам, в деревню. 40 километров отсюдова. А сама - на волю, где её не знает никто.
- Денег, что ли, не хватает? - удивился Колька. - А ты, на кой тогда хрен? Золотые руки, а не можешь внучке помочь?
- Не в том дело, - оправдывался мастер. - Мужика ей надо. А девка она - стеснительная, из хохлов. Тут гулять она не сможет. Да и меня, говорит, позорить не хочет.
Николай расплылся в ухмылке:
- А тебе-то, что за горе, я никак не пойму. Ну и нехай...
- Э, да ты совсем, вижу, дурак, - обиделся мастер. - Простой вещи понять не можешь: ну чё я тут без ыё? Ни постирать, ни сварить... Пропадать, што ли?
- А ты женись, - посоветовал Колька.
- Несерьёзный ты человек, Николай! Твоя мать, што ль, пойдёт за меня?
Колька покраснел. Одумавшись, посоветовал снова:
- Найди тогда мужика своей невестке.
- Болтуна, как ты, што ль? Штоб осрамил её на весь посёлок!
- Так выдай замуж! - не сдавался настырный Колька.
- Это кто ж её возьмёт? Была б красавица, может, и... А вместо этого - девка обыкновенная, навроде тебя вот, да ещё и с приплодом. Токо ты-то - мужик, те што? А ей...
Игорь ещё раз обратил внимание на невестку старика, когда выходила зачем-то из дома опять. Действительно, лица особого не было, фигурой только удалась. Но прыщи и вправду не оставляли ей надежды на счастье. Однако Кольку это обстоятельство, видать, не смутило...
Пока Игорь ходил с мастером в его мастерскую во второй половине дома, где проживал старик и стал показывать свои слесарные "штучки" ("ежли такую вот сам сделаешь, щитай, што 6-й разряд у тебя в кармане!"), Колька уже сидел за столом надутый и с отпечатками пальцев на красной, горевшей щеке. Хохлов беззлобно усмехнулся:
- Што, схлопотал?..
- Она у тебя до смерти будет сидеть в прыщах! - остервенился вдруг Колька и засобирался уходить.
Старик зачем-то подначил его:
- А вот, ежли б к ей Игорь полез, не огрела бы.
Кольку подначка задела:
- Это почему же? Если она сраму боится...
- Этот, - мастер кивнул на Игоря, - ыё не осрамил бы. А во-вторых, она сама на ево глаз положила. Я сразу понял, чё она всё по двору: туда - сюда, туда - сюда!.. Жалко токо, што не для неё гость...
И опять это задело Кольку:
- Это, через почему же?
Андрей Петрович спокойно, даже будто бы с сожалением, произнёс:
- Красивый шибко. Такой - найдёт себе товар и получше.
Игорь от этого разговора жарко покраснел, а Колька ехидно заметил:
- Да он ещё живой п.... не видел! Не знает, что это такое!..
- Ну, так пусть останется и посмотрит, - подначил Петрович, глядя уже не на Кольку, а на Игоря. Глаза у старика были хитровато-насмешливые, но добрые. Он вдруг серьезно прибавил: - Может, не обидит тогда Бог и меня.
Игорь от горячего стыда не понимал: шутит мастер или намекает на что-то всерьёз. Решил всё-таки, что шутит и, договорившись с ним о встрече на завтра в механических мастерских завода, куда тот обещал его пристроить в ученики к своему бывшему сослуживцу, стал прощаться. Колька уже томился возле калитки.
Пошёл к себе и старик, напомнив:
- Не опаздывай! Завтра Харитон во вторую работает.
Вот тут и подошла к Игорю прыщеватая невестка хозяина. Окаменело улыбаясь и не глядя в глаза, протянула руку тоже:
- Спасибо вам, что зашли до нас. Прыходьтэ шче.
Ещё минуту назад, испытывая желание остаться, и вообще, желание, Игорь не знал, как это сделать, что сказать. А теперь, ощущая жаркий ток, исходящий от женской руки, и поверив в то, что говорил им старик о своей невестке, он сдавленно ляпнул:
- А хотите, я приду вечером?
На него уставились тревожно-вопросительные и в то же время жаркие, благодарные глаза:
- Прыходьтэ, буду вам радая.
Ответ был чуть слышным, робким, но и торопливым - чтобы Игорь не сомневался, не передумал. И чтобы его товарищ не обратил внимания, что задерживаются что-то с "досвиданиями". Остальное договорили глаза, блестевшие, как полированные каштаны.
Обуреваемый вспыхнувшим горячим желанием, Игорь прошептал торопливо тоже:
- Приду, когда стемнеет. Только вы - собаку...
- Пойняла, - перебила она. И громко, чтобы слышал и Николай, проговорила: - Всёго вам найкрашчого! - И снова шёпотом: - Буду ждать возле калитки...
Хорошо, что Колька не стал дожидаться и, закуривая, пошёл. А то бы увидел его состояние и на лице, и внизу, где всё оттопырилось от сладкого, но мучительного томления. Ибо с этой минуты Игорь жил лишь ожиданием самого главного мига в своей жизни, о котором много слыхал, мечтал, но не представлял, как это будет, как это бывает на самом деле. Охвативший его внизу пожар невозможно было скрыть даже на ходу. Если Колька обернётся и увидит, то сразу поймёт всё. Этого Игорю не хотелось больше всего на свете. Чтобы успокоить себя, как-то отвлечь от безумной ломоты, он закурил тоже. Напряжение внизу улеглось, а сердце всё ещё словно заикалось и билось то нормально, то с гулкими забросами оборотов. Надо же, какая сильная штука эта "штука"!
Он не помнил, как отвязался от Николая в тот день. Да тот, чувствовалось, и сам не расположен был к дальнейшему общению. Расстались внешне друзьями, но ощущали, что-то уже изменилось в их отношениях, пробежала, как говорится, какая-то кошка. Но вида не подали.
Игорь еле дождался вечера. Сначала предупредил, правда, мать, вернувшуюся с работы - у неё, как у библиотекаря, был рабочий день, когда все отдыхали - что вернётся, может быть, очень поздно, так пусть она не тревожится. А потом тщательно брился в ванной и мылся под душем, гладил свои брюки и видел, что мать переживает за него - отказался от ужина.
Какой там ужин! Ничего не хотелось. Все чувства были сосредоточены на одном: сегодня он узнает, что такое женщина. Никакие силы небесные не остановят его на этом пути!
Однако остановили. И не с небес, а свои собственные. Он так хотел близости с женщиной, настолько был на этом сосредоточен, представлял себе, как будет раздевать невестку Хохлова и увидит её обнажённой, что с ним произошло то, что случается иногда во сне у заключённых. Пришлось опять идти в ванную, сменить там трусы и мыться под душем. Сердце всё ещё заикалось, но вернулась способность соображать, и стало ему физически легче. К дому старого мастера он явился, когда тот уже спал, а Галина ждала его в темноте возле калитки.
О, какой показалась она ему желанной, когда прильнула к нему горячим изголодавшимся телом. Он даже сквозь платье почувствовал её жар. А то, что было в доме потом, когда она и он разделись, превосходило в тысячу раз всё слышанное об этом от других. У этой женщины, которая наградила его таким знанием всей полноты жизни, и характер был золотой. Ничего о себе не скрывала, не хитрила и не таилась - как на ладони вся.
- Родители у меня колхозники, живут в селе, - рассказывала она ему. - Сама я работаю в больнице, медицинской сестрой. Так шо нащёт беременности можете не беспокоиться, я не допустю такои пидлисти, - стала она сбиваться на родной украинский, обращаясь к нему на уважительное "вы". - Одружуваты вас на соби я нэ збыраюся.
Он поцеловал её в губы:
- Не надо на "вы", говори мне ты. Я же младше тебя...
- А скильки ж тоби?
- 20.
- Да, на 3 года, - перешла она на русский. И вдруг призналась, вспомнив о своём свекре: - Дай Бог Петровичу доброго здоровья! Это ж он завёл те речи с вами в саду... Як бы нэ вин, я, мабудь, и нэ пидийшла б до тэбэ, колы ты зибрався уходыты.
- Так ты слышала, да? - непонятно чему обрадовался Игорь.
- А то. Хиба ж бэз цёго я насмилылася б отак?..
- А где твоя дочка?
- Там, - показала Галина пальцем в темноту, - в соседней комнате. - Нэ бийсь, вона дуже мицно спыть, нэ встае. - Чего-то застеснявшись, она прикрыла своё нагое тело простынёй.
Он осторожно убрал простыню в сторону и, приподнимаясь рядом с нею на локте, нежно поцеловал её в голую грудь. Глаза Галины от счастья мерцали, и началось у них всё сладкое снова и снова. Действительно, спасибо старику за его откровенную заботу.

3

В Одессу теплоходы с испанскими беженцами прибыли в полдень. Весь порт был запружен толпой встречающих людей. Они несли цветы, транспаранты, подарки для детей. Некоторые из одесситов, желающих прославиться, подали заявления в горсовет с просьбой разрешить им усыновить или удочерить испанского ребёнка.
Возле памятника Дюку была подготовлена специальная трибуна для выступлений. Играл духовой оркестр. Его звуки разносили по всей гавани репродукторы, установленные на столбах. Всюду виднелись фотографы с треногами и тёмными накидками - прицеливались к нужным точкам заранее, чтобы потом не прозевать. "Лейки" были только у столичных фотокоров.
И вот грянуло:
- Ур-р-р-а-а!..
На причал по сходням пошли первые пассажиры в зелёных испанках на головах, с кисточками. Гремел оркестр. Гости начали подниматься по знаменитой одесской лестнице, увековеченной кинорежиссёром Эйзенштейном в его фильме "Броненосец "Потёмкин"". Толпа встречающих ликовала.
Батюк сошёл с теплохода одним из последних, неся свои чемоданы - носильщиков уже не было. Одетый в элегантный штатский костюм, который ему выбрала в Картахене Чарита, он медленно поднялся наверх, в сторону от толпы, долго стоял в очереди на такси и уехал на вокзал только через час или больше. Деньги советские у него были: обменял испанские песеты на рубли ещё в пути, в кассе капитана теплохода. Осталось поменять паспорт, и он - снова Батюк, у себя дома.
Да, родина, батькивщина! А настоящей радости не ощущал - не было рядом Чариты. Наверное, уже и не будет никогда, хотя в душе всё-таки надеялся. Утешала лишь предстоящая встреча с сыном, матерью, родным городом. Жизнь продолжалась, а это такой дар, за который можно только благодарить судьбу.
Однако ехать в Днепропетровск было ещё рано, сначала нужно было ехать в Москву, доложить обо всём, а потом уже проситься в отпуск, писать рапорт о назначении на службу ближе к дому, если возможно, конечно. Ну, и так далее.
В Москве его уже ждали, когда прибыл в знакомое здание. Но встретил его не бритоголовый генерал, а другой, намного моложе, ниже ростом и суровее на вид. Вместо радостной встречи и расспросов об Испании, проделанной в Картахене работе, пошёл какой-то скользкий разговор, во время которого новый представитель отдела кадров деланно хмурил рыжеватые брови, бросал на Константина Николаевича неожиданные и резкие взгляды, сидя к нему боком и поворачивая только голову. Складывалось впечатление, что он вовсе и не слушал, а думал всё время о чём-то отвлечённом.
Тогда Константин Николаевич решился перейти сразу к своей просьбе, чтобы прекратить непонятные намёки и двусмысленность разговора:
- Товарищ генерал, у меня к вам просьба личного характера.
- Слушаем вас, - насторожился кадровик и посмотрел на своего помощника, стоявшего сбоку от него с папкой в руке.
- Прошу меня направить для дальнейшего прохождения службы в Днепропетровск. Если можно, конечно. У меня там одинокая мать, уже старая - 68 лет. Одной ей тяжело.
- В Днепропетровск? - Комиссар опять посмотрел на помощника. Поинтересовался: - Что у нас там, в Днепропетровске?
Помощник незамедлительно ответил:
- Там все на местах, товарищ генерал. Ни одной свободной вакансии. Да и звание у товарища Батюка уже не по возрасту.
Константин Николаевич подумал, что помощник генерала дипломатично намекает своему начальнику на то, что пора повысить его в звании: и работал, мол, хорошо, и времени уже порядочно прошло, как он в капитанах. Но генерал понял всё это как-то иначе и, сурово уставившись на Константина Николаевича, вдруг резко спросил:
- А вы не устали, товарищ Батюк? Выслуга у вас есть, можно и на отдых, если хотите. Правда, красивых иностранок уже не будет, но сможете заняться и чем-нибудь полезным. Рыбной ловлей, например. - Генерал улыбнулся одними губами, глаза остались замораживающе холодными.
"Так вот оно что!.. - мелькнуло в голове Константина Николаевича. - Тут уже побывал мой картахенский начальник". Он мгновенно вспомнил ухмылочку и слова: "Сам спасибо потом говорить будешь". Но вместо "спасибо" хотелось набить морду. "Ведь знал же, сволочь, что Чарита не гулять в Картахену приехала, а по заданию, что она была нашим товарищем по борьбе, следовательно, и его товарищем. И опять поехала на задание, теперь уже в подполье. Так, как же он, свинья, мог оклеветать её! А кем был для него я сам? Фронтовым товарищем. И теперь вот из-за доноса такого "товарища", а по сути, клеветы, летит к чертям собачьим сразу вся моя служба, заслуги, годы труда и лишений? Может, объяснить генералу, как всё было на самом деле? Да и что же с того, что есть выслуга? Ведь закончил академию, приобрёл такой опыт, и на пенсию? Разве это справедливо? Разумно, наконец?"
Но увидел мороженые глаза генерала и, вместо объяснений, только тихо произнёс:
- Не понимаю вас...
Из рассказов Чариты, читавшей в прошлом году французские газеты, он был осведомлён о волне страшных судов, захлестнувших его родину. Но не знал, какие изменения произошли в кадрах за время его отсутствия. Не ведал, сколько людей полетело с крупных постов, сколько исчезло бесследно. Везде были новые люди, как этот молодой комиссар, выдвинувшийся на такую высокую должность в 35 лет. Где и что он в своей жизни успел? Не может понять даже отношений мужчины и женщины в обыкновенном житейском плане, не вдаваясь в высокую мораль и чувства. Подумаешь, грех великий совершил человек, если спал с иностранкой! Холост, одинок. На войне. Нельзя было, что ли, закрыть на это глаза, если ты действительно печёшься о кадрах?
- Не понимаете?! Тем хуже, - заметил комиссар, уже не глядя на Батюка. - Мы ожидали здесь от вас... других слов, совсем иного отношения.
Умный и опытный, Батюк всё понял. "Не нужно вам никаких других слов, разве что посмаковать потом, на допросах, чужие признания и унижения. А решение у вас - намечено ещё до моего прихода к вам, и менять его вы не станете. Просто вы освобождаетесь от старых кадров, которые вам... почему-то мешают. Зачем же и мне ронять перед вами своё достоинство?" И Батюк промолчал: "Что будет, то будет. На фронт бы таких... посмотреть на гнид под бомбёжкой!.."
Продолжая рассматривать какие-то бумажки на столе, комиссар тоже всё понял, сухо заметил:
- Свободны, товарищ Батюк. За документами зайдёте в отдел кадров дня через 3. Всего хорошего. - Ни руки не подал, не поднялся с кресла. Но и не поднял бессовестных глаз.
Аудиенция была закончена, Батюк повернулся и вышел. Не "козырять" же им в штатском! Правильно сделал, что и на словах не попрощался: обойдутся.
"Они мне жизнь, сволочи, ломают, а я им за это "всего хорошего", что ли? Может, ещё и спасибо сказать?.." - с обидой размышлял Константин Николаевич, оглушённый свалившейся на него бедой. Нужные мысли пришли к нему поздно: как говорится, на лестнице. Но всё-таки вовремя подумал: "Надо отыскать в Москве Мишку Бородина, если никуда не исчез".
Отыскал он своего друга только под вечер, обзвонив нескольких преподавателей академии, в которой учился. Один из них и помог, тоже куда-то позвонив. "Мосгорсправка" таких адресов не знала, а потому и не выдавала никогда. Ну, да всё хорошо, что хорошо кончается. Михаил оказался в Москве и встретил его с такой искренней радостью, что у него полегчало на душе. Но рассказав всё про Испанию, снова вернулся к своей обиде, и дождавшись, когда жена Михаила, Дарья Максимовна, ушла спать, простонал:
- Миша, за что? Ничего не пойму! Какие-то сопляки решают судьбу, даже не разобравшись: в момент! Может, мне сходить завтра на приём к Ежову?
- Не надо, - тихо заметил друг, молча слушавший его одиссею. И налил опять в рюмки.
- Почему?
- А ты что, не в курсе, что у нас тут творилось?..
- Да нет, слыхал кое-что. Из французских газет. Но в подробностях... - Батюк пожал плечами. - В основном - о судебных процессах над военными, потом над Бухариным.
- Тогда послушай в подробностях... Давай только выпьем ещё! Тяжело будет и слушать, и говорить. Ну и, как сам понимаешь, то, что я расскажу, должно в тебе и остаться. Проговоришься где-нибудь, погубишь и меня, и себя!
- Да ты что, Миша-а!.. Не знаешь, что ли, меня?
- Знаю, потому и решаюсь. А предупредить всё же обязан. Тебя тут не было, ты не представляешь размаха слежек за всеми и доносов.
Они выпили, молча закусили, прикурили от одной спички, и Михаил принялся неторопливо и негромко рассказывать:
- В общем, так. За достоверность всего, что услышишь, не ручаюсь, поэтому не перебивай. Буду рассказывать то, что слышал. Человека этого уже нет в Москве, но источник, доложу я тебе, надёжный. Когда он тут был, я сошёлся с ним, как вот с тобой...
- Миша, мне - кто он и что, не надо. Так что не оправдывайся, я тебе верю и понимаю, что его нельзя открывать.
- Ну хорошо. Тогда слушай... В 36-м от Бенеша из Чехословакии пришли какие-то секретные документы к Ежову и Сталину. Будто, чуть ли не все наши главные военные - завербованы германской военной разведкой. Вот после этого и началась тут у нас эта кровавая катавасия. Выкосили всю кадровую армию! А потом пожар этот перекинулся и на Кремль. Этой весной, в марте, судили так называемых "правых": Бухарина, Рыкова, Крестинского и других партийцев, которые работали ещё вместе с Лениным. Ты даже представить себе не можешь, сколько расстреляно, посажено, сослано в одной лишь Москве! Какие имена загублены! Сослали в Сибирь даже детей и жён осуждённых. Я думаю, уволят не только тебя, но и твоего картахенского шефа, который донёс про тебя.
- Но его-то... почему? Ведь он же им и про мою Чариту, и про...
- Твоя испанка, - перебил Михаил, думаю, не основная причина, это просто зацепка. А суть, полагаю, в другом: в том, что предателем оказался ваш главный начальник, генерал Орлов.
- Как это оказался? Когда? Я ничего не знаю...
- Это точно, Костя, можешь не сомневаться. Я же - по-прежнему в контрразведке работаю. Орлов удрал из Испании; сейчас где-то за границей живёт. Наши не сумели его арестовать. Его настоящая фамилия - не Орлов, Фельдбин. Еврей.
Предал нас в 37-м и Натан Маркович Порецкий. Ну, этого удалось выследить, и убить, в Лозанне. Но самое страшное предательство совершил в прошлом году, в декабре, Вальтер Кривицкий. Тебе-то эти фамилии ничего не говорят, а нам известно - Кривицкий один из наших главных разведчиков! Он ведь в лицо знает многих... Вдруг начнёт выдавать! Понимаешь, какая это будет катастрофа!..
- А почему ты сомневаешься? Обязательно начнёт, если он...
- Да в том-то и дело, что я не верю, что он враг! Вот что самое ужасное. Ведь он же такие посты занимал в нашей разведке! Сам её создавал. Зачем ему было предавать? А может, он почувствовал, что на него кто-то донёс? Что ему оставалось?..
- Ну, не предавать же!?
- Но и не возвращаться в Москву, где его!.. Может, он поступил, как наш посол в Болгарии, Фёдор Раскольников? Просто не вернулся, и всё. Да и "документы", которые Бенеш прислал Ежову, оказались фальшивыми. Представляешь, чем тогда всё это оборачивается?!
- А Сталин об этом знал? - спросил Батюк неуверенно, уже догадываясь о чём-то ужасном.
- Говорят, знал. Ну, в первую очередь знал, конечно, Ежов.
Батюк молчал, боясь задать главный вопрос - даже не смотрел на Михаила, сидел, опустив голову. И тот ответил на незаданный вопрос сам:
- Вот и я сомневаюсь теперь... во многом. Особенно после того, как выслушал "последнее слово" Бухарина в суде. Думаю, что когда-нибудь эта речь станет известной всем как исторически важная! Ну, а когда я сюда только пришёл, начальником Иностранного отдела разведки был Артур Христианович Артузов. Старый большевик, как и ты, почти твой ровесник. Кристальной честности человек! А в прошлом году... его тоже арестовали. Его настоящая фамилия - Фраучи, швейцарец по происхождению. Так что`, из-за этого - надо не доверять? Он ещё при Дзержинском начинал!
- Может, продался?..
- Говорю же тебе, это удивительной чистоты человек! Но... что ещё наводит на размышление... Не успели на его место поставить Слуцкого, как и его... объявляют врагом. А ведь рекомендовали перед этим. Значит, проверяли? Что, этот тоже продался? Зачем же он тогда организовал охоту на Порецкого?
- Может, тот что-то знал про него и мог выдать?
- Кому? Иностранной разведке? В общем, много неясного в том, что происходит. А ответов... нет.
- А кто этот Кривицкий? Откуда он взялся? Что-то не слыхал никогда.
- Его настоящая фамилия - Самуил Гинзбург. Это знаменитейшая личность! Работал в разведке при Генштабе РККА. Я понимаю тебя: все, мол, евреи почему-то. Иудино продажное племя. Но религия тут... не при чём. Гинзбург этот - не раз рисковал жизнью, награждён - и не раз - всеми высшими орденами! - Михаил неожиданно, как лошадь на полном скаку, остановился. - А, ладно, хватит об этом! Устал... Ты вот мне скажи лучше, почему республиканцы в Испании - так быстро сдали все свои позиции? Ведь начинали-то... вроде бы неплохо!?
- Думаю, - ответил Батюк, - вся беда в том, что они... до самого конца... так и не смогли перестроиться психологически: что испанец испанцу - может быть злейшим врагом. Отпускали под честное слово пойманных диверсантов, лазутчиков. Разве так победишь? Они не понимали самой сути гражданской войны. Для них важнее всего слово, честь испанца. С одной стороны, отчаянные патриоты, а с другой, доверчивые, как дети. Франкисты этим, конечно, воспользовались.
- Ну, а куда же смотрели там вы?
- У нас там был, как говорится, только совещательный голос. Где они нас слушали, там получалось. Но чаще всего - они поступали по-своему. Да и сколько наших там было-то? Горстка. Ты скажи мне, почему в нашей стране пошло: обратное испанцам? Сплошное недоверие, получается.
- Не знаю. Мне кажется, Ежов - не тот человек, которого нужно было ставить наркомом внутренних дел. Ты видел его когда-нибудь?
- Нет. Но, выходит, что один русский был, и тот плохой?
- Да какой он, в жопе, русский?! Тоже еврей. Маленького росточка, почти карлик. Ненавидит всех рослых мужчин. Красивых - тоже. К тому же кокаинист и педераст!
- Откуда тебе это известно?
- Это известно уже и Сталину. Ездил лечиться в Германию. А ты хочешь идти к этому карлику? Это с твоим-то ростом!..
- Ладно, не пойду. Может, лучше написать?
Михаил смотрел на товарища с изумлением. Спросил:
- Кому?
- Ну, в цека. Или в секретариат цека.
Хозяин квартиры перешёл на зловещий шёпот:
- Ко-стя, в Москву уже привезли, говорят, арестованного Блюхера! Ведётся следствие. Как думаешь, до тебя там сейчас, в секретариате?
- Что, тоже враг? - поразился Батюк, вспоминая свои слова, сказанные врангелевскому офицеру в плену: "При царе говорили одно, а делали совсем другое".
Михаил уклонился:
- Зачем гадать, скоро узнаем всё из газет. Ма-р-шал, не нам чета! Мы против него - мошки. Кто же будет заниматься сейчас мошками? Прихлопнут, чтобы не зудела, и всё. Не такие люди обращались, Костя, в цека. И письма писали. А где теперь эти люди? Так что, не суй свою голову под топор.
- Ну, а если, как ты говоришь, Сталин знает всё о Ежове, зачем же он его держит?
- Скоро заменит. Будто бы Чкалова хочет поставить на его место, да этому противится Берия. Не впрямую, конечно, но плетёт какую-то интригу. Он ведь заместитель у Ежова, вот и хочет на эту должность сам.
- Я не знаю о нём ничего. А вот Чкалова - это хорошо бы!..
- Хорошо то, что всё так кончилось для тебя, Костя. Легко отделался... А Чкалова они ещё угробят! Помянёшь моё слово...
Небо над Москвой вызвездилось - ни одного облачка за окном. А в отношениях друзей тёмное облачко появилось. Когда оба устали и от разговора, и от выпитого, Михаил раздумчиво произнёс:
- Костя, ты вот что... только не обижайся, пожалуйста, а пойми меня правильно... Я провожать тебя - не поеду. На вокзал, когда будешь уезжать.
- Почему? - насторожился Батюк.
- Если тебя из кадров уволят, значит, ты у них - уже на подозрении. Пошлют своих людей посмотреть, как ты будешь уезжать, кто пришёл тебя провожать, понял?
- Понял, - угрюмо проговорил Батюк, - чего тут не понять. Можешь быть спокоен, за это я на тебя не обижусь. Дурак я, что ли?
Михаил обрадовался:
- Вот и молодец, вот и хорошо, что ты всё понимаешь. И писем пока не пиши - с полгодика. Пока всё не утихнет или прояснится.
Батюк и это понял. С огорчением спросил:
- Ну, а позванивать иногда... по междугородке - можно?
Михаил молчал. Почувствовав, что пауза затягивается, выдохнул:
- Лучше и от этого... воздержаться. - И ощущая неловкость, смущение, торопливо добавил: - Вот, если надумаешь в гости приехать, звони вечерком, когда уже будешь в Москве. Я тебя встречу, проведу к себе. Там у нас внизу - видел... лифтёр в форме сидит? Проведу, как сегодня, чтобы не спрашивал, кто, да к кому. Они не спрашивают, когда говоришь, что "этот товарищ со мной".
Михаил медленно поднял голову, страдальчески посмотрел другу в глаза:
- Бережёного, Костя, и Бог бережёт. Ты тут давно не был... у нас много чего изменилось...
- Понял, Миша. Не обеспокою.
- Ничего ты, Костенька, не понял - по тебе вижу. Обиделся. А это - несправедливо.
- Да нет же, - искренне возразил Батюк, - я не обижаюсь. Не ты же завёл эту моду! Я понимаю тебя. Жена, дочка...
Михаил налил в рюмки опять, немного повеселев, предложил:
- Давай посидим, Костя, ещё. Тихо, по-хорошему... Может, не скоро снова увидимся. Обсудим спокойненько, как быть тебе дальше.
- Посидеть - посидим, это я с радостью! - согласился Батюк, отходя от обиды. - А вот обсуждать - за нас уже всё в цека обсудили! Надо ехать на пенсию. Выслуги у меня 28 лет: с 10-го года трудовую деятельность начал. В одной только Красной Армии уже 20 лет! Всё подсчитали к моему приходу. Займусь дома рыбной ловлей. У нас там Днепр, рыбные места...
- Так тебе же медаль полагается!
- Какая?
- 20 лет РККА.
- Ну, если дадут, не откажусь! Вот за медаль давай и выпьем. И чтобы у тебя всё было хорошо. - Батюк поднял рюмку.
Разговаривали они ещё долго - тихо, задушевно. Никто не мешал. Гасли огни за окном, догорали звёзды, уходила в прошлое ночь, засыпала Москва, а им не хотелось расходиться. Эх, сидеть бы сейчас где-нибудь в Крыму, под Ялтой или Симеизом, да в отпуску - было бы ещё лучше. Жизнь у человека дна, а друзей настоящих - с годами, у каждого всё меньше...
- А знаешь, Костя, наши заграничники узнали интересную тайну, известную Германии и Ватикану в Риме. Будто 2 дочери Николая Второго не были расстреляны в 18-м году в Свердловске, а были вывезены за границу и отпущены под честное слово на свободу.
- Зачем?.. - не понял Батюк.
- А ни зачем, просто пожалели их. Видно, просились, плакали. Молоденькие ведь были!
- Что-то я в это не верю...
- А почему? Девчонки - не претенденты на престол. Их вполне могли выпустить, с условием, что не расскажут и будут жить под другими именами.
- Всё равно, это мало вероятно. Скорее, похоже на сказку.
- Может, и сказка. Но, будто бы, была тайная договорённость об этом с Германией. Ты знаешь, что немцы Ленину золото давали в 17-м году, за будущий сепаратный мир с ними?
- Да ты что-о?!.
- Ну ладно, Костя, на сегодня хватит, пожалуй...


На другой день на вокзале Константин Николаевич пытался угадать, кто его пасёт - да разве узнаешь? Тысячи людей... В кармане - уже документы командира запаса: всё, демобилизован, пенсионер. Можно ловить рыбу. И вдруг зло, с обидой подумал: "Ну и хрен с ними!.." Это относилось и к "невидимкам", которые его пасли, и к тем, кто их послал, кто не хотел оставить его в кадрах, предпочтя честного карьеристам. Что ж, там видно будет...
К своему поезду он вышел на перрон один, с двумя чемоданами в руках. Ничего в этих чемоданах, кроме подарков сыну и матери, почти и не было. Не умел Константин Николаевич жить. Вот его шеф умел: погрузил на пароход в Картахене 8 чемоданов. И все битком. Что он в них вёз, только Богу известно. А ведь можно было вместо них увезти ещё несколько человек. Чтобы не оставлять врагам.
Через пару дней Батюк уже прибыл в родной город. Мать ничего о приезде не знала - не хотел тревожить - и потому встретила слезами. Но не потому, что его уволили со службы, а от радости. Шутка ли, 2 года не было от сына даже вестей! Хотя знала, живой: приходили денежные переводы по аттестату. Она была в курсе, что уехал на войну в Испанию. Одной только ей признался. Сколько она слёз пролила по ночам из-за страха за него! А теперь кончились её страхи. Утешала даже его самого:
- Нэ жалкуй, сынку, - уговаривала она, ставя на стол жареную картошку с луком. - Знав бы ты, шо Люды думають за вашу службу, нэ став бы й сумуваты! Шчо Бог нэ робэ, всэ на добро, - заключила она, ласково глядя на него. - Зажывэмо зараз удвох, воно й ничого.
Он был согласен с нею. Чужой обиды и горя на его совести нет, значит, смотреть людям в глаза можно. А остальное - перемелется... И только он так подумал, как из маленького чёрного репродуктора на стене - из "тарелки" - раздалась забытая, но милая сердцу песня: "Распрягайтэ, хлопци, конэй". Чувствуя, как наворачиваются горячие, непрошенные слёзы, он вспомнил, что лет 5 назад удивлялся в Москве тому, что его новый друг каменел лицом и покрывался гусиными пупырышками, когда вот такое же радио в их общежитии транслировало песню на музыку Гумилёва "Колокольчик". А при словах "и дорога пылится вдали" Михаил начинал вытирать украдкой глаза. А теперь такое же вот случилось с ним самим, и он, стесняясь матери, отвернулся к окну и видел не знакомую с детства улицу, а гораздо больше. И Запорожскую Сечь на острове Хортица, и парней в далёких деревнях, надевших синие шаровары и вышитые сорочки, девчат в шёлковых цветных лентах, с цветочными венками на головах, и белые хатки под соломенными и камышовыми крышами, и аистов, стоящих в гнездах, и цветущие вишни и яблони, потемневшие плетни с кринками на высоких кольях, яркие жёлтые подсолнухи в огороде под солнцем. Господи! Да это же всё Украина, его родина, родной язык. Он это чувствовал теперь каждой клеточкой, каждой жилкой, которые дрожали в нём и плакали от счастья, что он у себя дома. Вот где его настоящий дом, настоящая Родина и родившая его на свет мать, говорящая на языке, которым перебрасываются люди, садящиеся за общий деревянный стол, уставленный борщом, варениками, домашними колбасами, пахнущим салом и чесноком, компотами из слив и груш. А главное, за этим столом - не крепкая горилка и то, что хорошо идёт под неё, а то, что стол - выставлен в сад; что людей за ним много; и всех их объединяет юмор и добродушие, горячий блеск в глазах от ощущения своего единства, не только языкового, а корневого, то что зовётся национальным психическим складом души. В склад этот, начинающийся со слушания в люльке материнской колыбельной песни, входит и манера подшучивать над подвыпившими хлопцами - без осуждения, без ехидства, протрезвеют и сами осудят себя, опустив чубатые головы от стыда. В склад этот прибавится и унаследованный от дедов жест сглаживать согнутым пальцем ус после принятия чарки, и казацкое кряканье - нигде больше так не крякают, крякают все по-своему. Как и радуются по-своему, по-своему сердятся, обижаются. По-своему и любят. Ну, где ещё так нашёптывают девчатам слова нежности?..
Константин Николаевич, суровый и готовый к подвигам на поле брани мужчина, расплакался: впервые так остро почувствовал себя украинцем и только украинцем. Когда он приехал в Испанию и услышал там в посольстве русскую речь, то у него ещё не возникло чувство настоящей родины, а было лишь ощущение славянского братства. Всё-таки, свои. А здесь, в доме матери всё было родным до пронзительности, до слёз. Родина - это не борщ и не песня в отдельности. Родина - это когда и родной язык, и специфический вкус, обычаи, и соловьи и вишни, мальчишки из одного босоногого детства. Этого единства и не хватало ему всё время. А песня лишь пробудила его в нём. Поняв это, сглатывая ком, возникший в горле, он подумал: "Всё, дома! Вот теперь я по-настоящему дома". И почувствовал, как что-то отпустило его внутри. До этого каждый нерв был натянут, а сейчас выпустило их из когтистой властной руки.
Несколько дней он просто отдыхал - ходил по городу. Присматривался, как люди общаются. Побывал в историческом музее и в художественном. Переполненный увиденным, купил себе грампластинок и к ним патефон, чтобы слушать в любой момент, когда захочет, и арию Карася и Одарки в исполнении Патаржинского и Вольгемут, и "Распрягайте, хлопцы..." и русский "Колокольчик", как живую музыкальную связь с Михаилом и простыми людьми-братьями, которых здесь много и которых не вычеркнуть из совместной исторической жизни. Гуляя по городу - было уже холодно, но снег ещё не выпал - вспоминал под воронье карканье выписку из Герцена о декабристах, которую нашёл у себя в старых академических конспектах. Герцен писал: "Тон общества менялся наглазно, быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести тёплого слова о родных, друзьях, которым ещё вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства: одни из подлости, другие хуже - бескорыстно".
Константин Николаевич подумал: "А ведь тогда высказывания Герцена расценивались, как измена царю. А высказывания Бенкендорфа, которые кажутся теперь дикими даже школьникам, считались нормой, их печатали в столичных газетах. Потому что они охраняли строй. Интересно, как повёл бы себя Бородин, если бы я остался с Чаритой где-нибудь на Кипре? Не предал никого, а просто жил бы, как мне хочется, никому не мешая и ни от кого ничего не требуя". И тут же испугался: "Да так же, наверное, как и я, будь он на моём месте! Это же страшно... что мы - такие. Почему мы такие? Надо же как-то менять всё... Кто знал бы теперь Бенкендорфа, если бы он не преследовал Пушкина? Никто. А ведь Пушкин в те времена был "маленьким" человеком, а Бенкендорф - министром. Сколько раз уже входили в историю высокие чины правительства только потому, что преследовали "маленького", который милость к падшим призывал. Эх, была бы здесь Чарита! Вот с кем поделился бы я сейчас своими мыслями... Да, чувства добрые надо пробуждать в людях, конечно, лирой, а не топором и плетью. Впрочем, как знать? Шевченко писал: "Встаньте, кайданы порвите..."
С каждым днём на душе у Константина Николаевича становилось легче, отмякала душа. Можно было ехать на встречу с сыном: готов, не покажет слабости и обиды. И стал замечать: что-то знает нехорошее и таит от него мать. Спросил напрямую:
- Мамо, шо з Игорем? Завтра пойиду до нёго.
Старушка не выдержала, призналась:
- Нэ хотила тэбэ одразу... Та всэ римно ж узнаешь! - И рассказала, что внук её отсидел 2 года в тюрьме, за хулиганство.
Всю ночь он не спал - вспоминал, думал. А утром выехал в Запорожье с тяжёлым сердцем. Уже в дороге предположил: "А может, меня из кадров турнули не только из-за Чариты, из-за Игоря тоже? Мать говорила вчера, что Ситник расстрелян. Может, Иван Богданович что-нибудь не так сказал и обо мне, когда посадили? Да нет, глупо. Что же тогда получается? Ерунда какая-то..."
А приехал, всё сразу прояснилось. Нет, не из-за Игоря, и Ситник никого за собою не потянул. Игоря освободили, оказывается, досрочно, за хороший труд. Да и теперь сын трудился на заводе, пусть и учеником, но был на неплохом счету. От этого здорового и весёлого парня, сдавившего его до хруста в костях, веяло оптимизмом и бодростью, пахло металлом. От встречи с ним и сам повеселел и окреп душой. Даже "Мамиту" спел за столом по-испански, когда выпили. Игорь завопил от восторга:
- Во здорово, пап! А по-русски у тебя нет слов, а? Я бы тоже хотел петь эту песню!
- Нет, по-русски, сынок, не знаю.
Из-за стола поднялась, чему-то загадочно улыбаясь, Надежда Григорьевна, бывшая жена - направилась в свою комнату. А Игорь продолжал приставать:
- А говорить по-испански ты там научился?
- Дьёндэ трабайя устад?
- Чего?
- Спросил тебя, где работаешь.
- Я же тебе говорил, учеником слесаря.
- А эн ка фабрика трабахас? А на каком заводе?
- На "Запорожстали", конечно.
- Ну, а как этот... Дубровин, не ходит к вам? - Спросил торопливо, пока не было в комнате Надежды, и застеснялся. Но сын воспринял это естественно и радостно спросил сам:
- А ты что, разве не знаешь ничего?
- Чего я не знаю?
- Да он же подставил мне ножку, когда я убегал! Это же я из-за него тогда попался! И вообще, всё по-глупому вышло. Там и вины-то моей не было никакой. Мама ненавидит его с тех пор.
- А, ясно...
- Да ничего тебе не ясно! Он выехал отсюда в тот же год. Работает сейчас в органах, как и ты. Только в Днепропетровске.
- Я уже не работаю, на пенсию вышел.
- Да? - Сын не обратил даже внимания, с какой мукой признался он ему об отставке. Продолжал своё: - В общем, так, батя. Что у вас было, давно быльём поросло. Мама о тебе очень хорошо отзывается, понял? Может, вы... это? А?.. Я был бы рад. Я теперь тоже другой! Возврата к прошлому не будет: я эту шпану всякую... видеть не могу!
- Вот это ты правильно сказал, Игорёк! К прошлому никогда не следует возвращаться. Я понял тебя. А кем же он там... в органах?
- Дэр Фукс? Рыжий лис, что ли? Взяли переводчиком с немецкого. Он же, оказывается, чешет по-немецки, как настоящий немец! Мама говорила, он с детства в Никополе насобачился. Жил среди немецких колонистов. А потом ещё институт на иностранном факультете закончил.
- А, знаю, - заметил он. - В 36-м у нас была ориентировка на Германию, и при всех областных НКВД начали создавать в западных районах Союза нечто вроде иностранных отделов. Естественно, потребовались и переводчики.
Сыну, видимо, не хотелось больше говорить о Дубровине, и он перевёл разговор снова на мать:
- А мать вот постарела из-за меня. Но сейчас, кажется, отошла. Правда, она по-прежнему красивая?
- Да, сынок, мама у тебя хорошая, я тебе это всегда говорил. Но от этой рыжей сволочи я не ожидал, что ногу подставит!
- А с Колькой, - опять увёл сын разговор, - у меня тоже кранты: не встречаемся.
- Давно надо было эту дружбу поломать! - обрадовался Константин Николаевич.
- А мама часто вспоминала о тебе... - Игорь замолчал, увидев мать, вернувшуюся с тетрадным листом в руке.
Лицо Надежды Григорьевны было радостно взволнованным, похорошевшим. Даже удивился про себя: "Смотри ты, порода какая! И годы её не берут..." Но тут она объявила:
- Вот вам и "Мамита" на русском языке! Есть уже перевод. Я его встретила в одной брошюре в нашей библиотеке. Ну, и переписала, помнится. А сейчас еле нашла: у меня там в тумбочке масса скопилась всего про Испанию. - Опомнилась, что выдаёт себя, и заторопилась, краснея: - Теперь много пишут у нас об Испании, испанских детях... Можем спеть "Мамиту" ещё раз, по-русски. Ну что, попробуем?
Она положила перед Игорем листок, и сын с удовольствием пропел. Мотив был запоминающийся, бодрый:

Держался стойко наш Мадрид!
Мамита мия!
Он был бомбёжками разбит,
Но под бомбами смеялся,
Да, смеялся наш Мадрид!
Мамита мия!

Потом все выпили ещё по рюмке и спели песню хором. Игорь был в восторге и забрал листок себе в карман:
- Буду петь всегда. По утрам. Любимая песня.
Глядя на него, они улыбнулись.
Затем сын провожал его до гостиницы. По дороге снова завёл разговор о матери:
- Пап, ты меня извини, но я хотел бы, чтобы ты всё-таки знал...
- Что знал?
- Мама его и не любила никогда. И рада была, когда он отсюда смотался. Жила все эти годы скромно, ты не подумай...
- Я и не думаю. Ну, а как у тебя насчёт армии? Ты же так и не служил.
- Призыву не подлежим пока. Судимость, папа. Надо смывать...
- Так. - Константин Николаевич закурил.
- Батя, ну, как там, в Испании? - спросил Игорь, поняв, что он расстроился.
- Было жарко. А теперь - будет холодно, можно сказать. Франко ещё долго будет мстить республиканцам.
- Но как же так получилось, отец? Ведь Сталин обещал дать 2 тысячи танков, когда к нему приезжал Сиснерос! Я об этом ещё в лагере читал.
- Франкистам помогали итальянцы и немцы: они к ним всё-таки ближе, чем мы. А нам надо было тащить всё через моря, в разобранном виде. Непросто это.
- И чем же закончится всё?
- Отныне и в Испании будет фашизм. И вообще, наверное, надо быть готовым к большой войне. Гитлер на этом не остановится.
- Но ведь испанцы ещё сражаются!..
- Это уже агония, сынок. Долго они не продержатся. А меня вот - демобилизовали... - закончил Константин Николаевич с грустью.
- Как же это, батя? - встревожился сын, заметив, наконец, что с ним что-то происходит. - Сам же говоришь, большая война будет, а тебя... Ты же везде первым был!
- Был, да, выходит, сплыл. - Он вздохнул. - Но о большой войне, смотри, не болтай никому! Понял?
- Понял, не маленький. Припишут агитацию.
Сын был похож в это мгновение на него, как 2 капли воды: те же брови вразлёт, тот же с горбинкой нос. Только Игорь менее смуглый и более красивый, чем он, потому что моложе и, наверное, чище душой. Это его согрело, он ласково произнёс:
- Ты когда завтра освободишься?
- Как и сегодня, в 3.
- Ладно, я навещу кое-кого из старых знакомых, а в 3 буду на проходной. Договорились?
- Ты бы лучше не ходил, батя, к старым знакомым.
- Почему?
- Да так. - Игорь замялся.
Константин Николаевич вспомнил товарища по курсу и, кажется, понял опасения сына. Зато стал спокоен за него.
- Ничего. Может, их поддержать надо. Люди должны оставаться людьми при любых обстоятельствах. Ты этого тоже не забывай.
- Ну, пока, папа. Жду тебя завтра на проходной.
Они расстались - крупные, похожие, и в чём-то уже не похожие. Константин Николаевич почувствовал, у сына больше оптимизма. Наверное, так и должно быть, иначе, зачем же даётся человеку молодость. Интересно, как он ею распорядится. Кажется, и его ждёт суровое время.

4

Николай Мелешкин привёз старику Хохлову уголь в заснеженный двор, сгрузил возле сарая, хотел уже уезжать, но увидел невестку Андрея Петровича, вышедшую с совковой лопаткой, и обомлел. Не узнать было девку! Ни прыщей, ни прежней тоски в глазах - одна красота, которой не мог и предполагать в ней. Да что же это за чудо такое?..
Не знал Колька, что подошёл ему срок на прозрение. Так бывает у людей: живёт человек, живёт, не ведая, зачем родился, что ему нужно, каков его идеал, и вдруг, словно пелена падает с глаз. То ничего вокруг себя не видел, а то - р-раз, и увидел. И понял, что ничего дороже этого и роднее нет на всём белом свете. Хотя для других эта красота, может, вовсе и не красота. Как бывшему корешу Игорю. Который, по рассказам словоохотливого Петровича, ходит по вечерам к Галке. Шпокает её, наверно - иначе, зачем же ходить? Что он, жениться, что ли, будет на ней, - рассуждал Колька, чувствуя, как поднимаются в нём протест и пекучая обида в груди. Уезжать со двора передумал, заглушил мотор, и к Петровичу в хату.
- Ты чего же не встречаешь, Петрович? - задал он вопрос с порога. И затем только поздоровался.
- Да вот, собираюсь, - оправдывался старик. - Надо же потеплее одеться, зима на дворе! И это... Радио вон... Чкалов разбился.
- Зи-ма-а, зи-ма-а! - передразнил новоиспечённый шофёр. И снова с неотложным вопросом: - А чё это невестка твоя? Не узнать!..
- Во, и ты заметил, да? Расправилась девка, расцвела, не глядя на зиму.
- Расцвела, расцвела-а! - снова передразнил Николай старика. - Что же ты мне тогда, летом не сказал, што она у тебя такая?
- Какая? - не понял хозяин. - Ворота приготовила, кобеля убрала.
- Да не о том я! А ты нам тогда - што?
- Што? - моргал старик.
- "Прыщавая", вот што! Найдёте себе товар получше... Я и проглядел из-за тебя бабу!
Хохлов, поняв, в чём дело, завиноватился:
- Дык откудова же мне было знать, што ты на иё глаз положишь? А этот... дружок твой - шустрее оказался.
- Какой он мне дружок! Несурьёзно у нево с ней...
- А ты што же? Серьёзно, што ль?
- А ты как думал! Я б на ней женился хоть щас!
- Так ить с приплодом она, забыл, што ль?
- Что ты заладил: с приплодом, с приплодом! Это ж внучка твоя! А я б ей - заместо отца был.
- Да ну?.. Ты не выпил случаем?
- Кто ж это на работе пьёт, да ещё шофёром!
- Ну, паря, доконал ты меня. Не знаю, что и делать, об чём думать теперь.
- Не знает он. Думай, как этого кобеля от Галки прогнать.
- Так не просто ведь... Она к нему прикипела.
- А ты на что?
- Дык тут я не властен. Ты с ей сам поговори...
Николай помолчал.
- Ладно, поговорю. Токо не сразу, тут дело тонкое...
- Знаю, тонкое. Понимаю.
- Ну, раз понимаешь, сделай так, чтобы я её на своей машине к её родным подвёз. В село.
- Вот это можно, - повеселел Петрович. - Тут и предлога особого не требуется. Намекну, што ты поедешь в ту сторону и можешь иё прихватить. Скучает она по ним.
- Вот и подготовь. Я те этого не забуду! По "петухам"?
Николай был человеком деятельным. Договорившись со стариком, больше не сокрушался, не орал, а принял простое и ясное решение: помочь перебросать уголь в сарай. А там видно будет...
Весело помогая Галке, с шуточками и прибауточками, он между тем продумывал свои действия и дальше: "Надо будет ещё с Игорем поговорить... Уступи, мол, старому другу. Те - всё равно, а мне она - по-настоящему нужна, для жизни. Для шпоканья - я те другую найду: лучше этой, и ближе к дому. И, как с Петровичем, по "петухам"".
Прощался Колька с хозяевами тоже весело, вежливо. От стопаря отказался - человек сурьёзный, не какой-нибудь там прощелыга. Сделал "наше вам!", по газам, и поехал. И только вылетев с просёлочной на шоссе, дал волю подлинным словам и чувствам: "Как же это я просрал такую кралю, вот мудак! Ну и что с того, что с дитём, нарожает ещё, своих! Лишь бы уговорить теперь и её, и этого её ё..ря, а там я не посмотрю ни на что. Мать... пусть только гавкнет!.."
Вечером, купив пару бутылок вина и конфет, надев новый костюм и пальто, Колька направился домой к Игорю. Не хотелось, а надо. Да и лучше бы водки, но там Надежда Григорьевна, женщина интеллигентная, водки не пьёт. Надо и на неё произвести впечатление. А потом уж наедине с её сыном - неприятный разговор, мать его в душу! И сына, и разговор.
Не знал Мелешкин, что попадёт в дом к Батюку некстати... Там тоже шёл невесёлый разговор. Начал его Игорь:
- Мам, помнишь, ты говорила, что у отца есть... женщина. По-моему, ты ошибаешься.
Игорь вспомнил приезд отца из Испании, когда он, Игорь, надеялся, что родители помирятся и будут жить вместе. Мать тогда появилась перед отцом (переоделась в своей комнате) в модном шёлковом платье голубого цвета, в новых туфлях, с накрашенными губами, по-модному причёсанная, и выглядела так молодо и хорошо, что Игорь задохнулся от радости. И спросила его так, будто и не расходились с ним никогда:
- Ну, так где ты был, рассказывай.
- Помогал испанцам отстаивать республику. Но пока не получилось.
Мать изумилась:
- Ты... был в Испании?!
- Был. А что в этом странного?
- Да нет, как раз наоборот. Ты же всегда был таким.
- Каким? - насторожился отец.
- Ну... борцом за мировую революцию. - Увидев налитые рюмки, мать улыбнулась: - Давайте выпьем, я тебе тостом отвечу. - И подняла рюмку. - За мировую революцию и за людей, которые преданы своей идее! Которыми другие люди должны гордиться! - Она чокнулась с ним и выпила до дна, зардевшаяся, смущённая.
Игорь во все глаза смотрел на отца. Сейчас, думал, бросится к матери, простит всё - ведь когда-то так любил её - но он почему-то стал только бледным, а потом потемнел, и на этом всё. Даже не закусил, а сразу за папиросу, и лишь тихо проговорил:
- Спасибо. Мне приятно, что ты поняла... что такое мировая революция.
Мать, глядя в тарелку, прошептала:
- Я давно поняла. - И посмотрев на отца, добавила: - Что же ты не ешь ничего?
- Успею. Не освоился ещё. - Отец улыбнулся: - Всё на Игоря вот смотрю: хороший у нас сын! Спасибо.
- И тебе, Костя, спасибо. Я всё понимаю. Если тебе там, в Днепропетровске, одиноко, перебирайся сюда, поближе.
- Я буду приезжать. Там у меня мама совсем старенькая.
Дальше этого разговор у отца с матерью не пошёл, словно они поняли что-то такое, чего не понял он, Игорь. И как он ни старался повернуть разговор в нужную ему сторону, ни мать, ни отец не поддержали его в этом, хотя держались уже свободно и дружелюбно. Отец, выпив ещё, даже "Мамиту" спел.
Через 2 дня, когда отец уехал, Игорь спросил мать:
- Почему ты не позвала его к нам прямо?
- Я звала, - ответила она. - Он сказал, что не вернётся.
- Когда? Когда это он сказал? - удивился Игорь. - Я не слыхал.
- Значит, ты ещё не научился слушать, - опечалилась мать. - Не надо больше об этом, ладно? У твоего отца есть любимая женщина.
- Да ты что, ма?!
- Есть, - твёрдо повторила мать. - Но нет счастья всю жизнь. Впрочем, как и у меня. Жизнь, Игорёша, сложная штука. - Последние слова матери были похожи на безжизненный шелест. И стояла она перед ним закаменевшая, одинокая и не плакала.
И вот он побывал у отца. Видел всё сам. Старый домишко бабушки на знаменитой, ещё дореволюционной Чечеловке. Низкие потолки. Нет не только какой-нибудь женщины, даже радиоприёмника - полное одиночество. Снова завёл разговор с матерью: мучаются же оба, а не живут! Но мать стояла на своём:
- Ничего я не ошибаюсь. Ты говорил с ним об этом? Напрямую.
- Нет. Я и так всё видел, сам.
- Значит, и видеть ты ещё не научился.
И тут появился Колька Мелешкин со своими бутылками. Мать отказалась с ними сидеть, накрыла стол и ушла к себе, а Колька сморозил такое, как только выпили по стакану, что не знал, что делать: дать по морде и выгнать или дослушивать его бред до конца? Дома была мать, решил не скандалить.
- Ты хоть отдаёшь себе отчёт, что говоришь? - спросил.
- А чё? Чё тут такого? - не понимал Колька.
- Да что же она, вещь, что ли?! Как это "уступи"?
- Как другу. Зачем она те? Точно тебе говорю! А я - женюся на ней.
- Да не пойдёт она за тебя!
- А ты найди себе другую, она и пойдёт.
- Ну и дурак же ты, ну и дурак! Даже не думал...
- Так, да? Так?!
- А как же ещё? Такое мелешь!..
- Ну, тада вот чё, Игорь. Не хочу те врать, а потому знай: ты мне больше не кореш.
- Да чем же я-то виноват? Вот, дубина!
- Точно те говорю: видеть тебя не могу! Вот и всё.
- Ну, так и вали отсюда, чего пришёл!..
- Думал, что ты человек. Хотел всё по-честному... - В глаза Николай не смотрел, и Игорь понял, это у него всё серьёзно. Но ведь по-идиотски же, не по-человечески!
Когда Мелешкин ушёл, он не жалел о разрыве - всё, что ни делается, к лучшему. Да и отец давно советовал. Но в душе был поганый осадок - и от разговора с матерью, и от ссоры с Николаем. Сложная штука жизнь, мать права.

5

Весной, когда Игоря перевели из учеников в рабочие и дали четвёртый разряд, он неожиданно влюбился в юную медсестру на заводском медпункте, ангелоподобную Валечку. И получилось, что и Колька Мелешкин оказался прав - Галина Хохлова уже была Игорю не нужна. Перед глазами стояло обиженное лицо Кольки с рыжими клочками-бровями, которые двигались, как приклеенные. Но ещё больше мучила совесть из-за Галки, которую бросил всё же, как вещь, не решившись прийти к ней и сказать правду. Да она, видно, сама почувствовала её, появившись перед ним на улице вечером:
- Игорю, ты кынув мэнэ? - И глаза - такие страшные, что испугался, и ну отказываться:
- С чего ты взяла? Работы много, сверхурочно работаем...
Галка преобразилась:
- Значит, прыйдэшь?
- Конечно, приду.
- Колы?
- Да вот завтра и приду.
И опять стал ходить. Но прежних отношений уже не было. То придёт, то не придёт. Пока не ходит, вроде бы тянет к ней. А переспит, видеть не хочет: новая любовь в сердце сидит. Сам себя, бывало, не понимал от раздвоения чувств. Тому способствовала и Валечка, ангел на вид, но девчонка с твёрдым характером и честолюбивыми планами. Пренебрегая парнями из рабочих, она считала, что достойна жениха только из инженеров или врачей. Мечтала поступить в медицинский институт и сама. И хотя Игорь чувствовал, что не безразличен ей, от его приглашений в кино, театр, на танцы она, тем не менее, упорно отказывалась.
А потом случилась трагедия с матерью: сбил вечером грузовик и скрылся. Мать оказалась в больнице в тяжёлом состоянии. И стало Игорю не до любовных переживаний. Длилось это целых полгода. Потом мать умерла, приняв большую дозу каких-то таблеток, которые, неизвестно как, достала в больнице, не умея даже подниматься с постели.
Перед смертью она попросила Игоря вызвать к ней его отца. О чём они говорили, Игорь не знал, только догадывался. Потому что с ним она тоже попрощалась. Лицо у матери, несмотря на болезнь и необратимое калечество, было прекрасным, даже одухотворённым. Она говорила:
- Игорёша, сыночек, ты только не пугайся, когда я умру.
- Мам, ну зачем ты об этом! Ведь самое страшное уже позади, а ты...
- Не надо меня перебивать, ладно? Я знаю, что говорю. И не хочу обманывать ни себя, ни тебя. Ты здоров, и тебе кажется, что и мне так же страшно умирать, как и всем. Поэтому ты стараешься меня утешить. А утешать надо будет не меня, а бабушку с дедушкой. Они воспримут мой уход тяжелее всех.
- Ну, мам!.. Ну, что ты завела...
- Я не завела. Я хочу попрощаться с тобой. Хочу, чтобы ты твёрдо знал: мне умирать не страшно. Перспектив на жизнь нет, только на мучения. Смерть я приму, как избавление. Если ты поймёшь это, мне уже будет легче! - Она стала нервничать, и он решил не перечить ей - пусть говорит. Она это поняла, успокоилась: - Ведь я мучаю и всех вас. Вы ходите сюда, видите всё, переживаете. Не высыпаетесь, наконец. Бабушка вообще не может понять ничего, с ней просто невозможно - без конца плачет. Ей кажется, что она жалеет меня, а в действительности ей самой страшно, она жалеет себя.
- Мама, ну, что ты такое говоришь!..
- Не надо перебивать, прошу тебя, умоляю! Я лучше вас, здоровых, понимаю, что вы все чувствуете. Вот и ты... обманываешь себя, что мне лучше жить, чем умереть. Нарушен навсегда позвоночник, сломаны тазобедренные кости, я в тягость даже нянечкам здесь! Меня нужно приподнимать, переворачивать... А если дома? Кто это выдержит? Да и боль я уже не могу переносить без наркотика. Так что...
- Прости меня, мамочка! Чем я тебе могу помочь? Скажи, я всё сделаю...
- Вот за это - спасибо, сынок! А сделать нужно следующее. Вызови ко мне отца. Я люблю его и твёрдо знаю, что это единственный на свете надёжный и порядочный человек, которому я могу довериться полностью. Мне нужно поговорить с ним и о тебе, и вообще попрощаться и кое-что сказать ему приятное.
- Мам, а ты - что, чувствуешь, что уже скоро, да?
- Да, сынок, силы мои кончаются, и я это чувствую. Не надо, мой хороший, мужчинам это не к лицу - вытри платочком. И помни, смерть не всегда самое страшное для человека, иногда это и облегчение. На моей могиле посади кусты жасмина. А на табличке - такую надпись сделай: "Надежда Григорьевна Агапова. 1893-1939. Не родись красивой, родись счастливой. Прощайте!" Не забудешь?
- Нет. - Он всхлипнул. Она сделала вид, что не заметила, чтобы не унижать его ещё раз. Сказала:
- Живи и радуйся каждому дню, солнышку, доброму человеку, собаке, улыбкам. Цени всё и живи каждый день, как последний. Остальное - уж ты поверь мне! - ерунда. И положение, и богатство - ничто перед семейным счастьем. Самое же глупое - это стать рабом условностей, выдуманных неумными людьми.
- Спасибо, мамочка! Я люблю тебя.
- И тебе спасибо, сынок. За любовь. А теперь позови бабушку. И помни: кроме тебя, у неё никого не останется! Будь поласковее с ней.
- А дедушка? - вырвалось у него.
- Она его никогда не любила. Только не надо об этом. Наклонись, я поцелую тебя...
Он наклонился, потом вышел и ждал, когда мать распрощается со своей матерью, но ничего из окружающего мира, казалось, уже не воспринимал. Только на улице вдруг вспомнил запах лекарств, смешанных с потом больных, мочой в утках, тяжкое дыхание и стоны ещё трёх женщин, лежавших в палате с матерью. Их лиц уже не помнил - бледно-жёлтые маски. Да металлические растяжки над одной из кроватей, где лежала молодая женщина, разбившаяся с мужем на мотоцикле. И ещё стоял перед глазами рыжий кот, развалившийся на траве и видимый из окна палаты на солнышке. Когда мать говорила "радуйся каждому дню, собаке", он и увидел этого кота, случайно глянув в окно. А смысл всего сказанного матерью понял вообще гораздо позже, когда с нею прощался отец и вернулся от неё потрясённый.
Потом были похороны, какие-то лица, лица, рвущая душу музыка, поминки дома. А затем полная тишина в доме, будто кто-то отключил Игоря от света, радио, мира. Он остался в квартире один. Отец уехал в Днепропетровск. Мог остаться, конечно, побыть с Игорем ещё, но ему стало жаль стариков, бывших своих тёщу и тестя, и он поехал с ними в качестве сопровождающего. А Игорь впервые в своей жизни ощутил горечь утраты - провал, чернота. И старался выбраться из этой черноты, припоминая всё хорошее, что было у него связано с матерью. Но виделась почему-то лишь ветка жасмина, облепленная белоснежными цветами, покрытыми каплями дождя.
"Ведь сейчас осень, - подумал он, - кусты ещё не выросли..." И понял, что за окном пошёл дождь, что это капли не на ветке, а на стёклах. Впрочем, за окном была и ветка - на дереве. Словно подчёркивая сиротливость в огромном мире, её раскачивал бездомный ветер.
Глава третья
1

За все прошедшие годы Милдзынь ни разу не вызывал Сычёва в Одессу. И вдруг вызвал. Письмо пришло 5 июня 1941 года, на нём был условный знак: "Срочно извести о получении". Он тут же отправил Милдзыню телеграмму на до востребования: "О болезни знаю оформляю отпуск дату прибытия сообщу Михаил".
Однако, пока Сычёв договорился с начальством об отпуске, пока оформлялся, получал деньги, прошло почти 2 недели. На борту небольшого теплохода "Пётр Великий", курсирующего по маршруту Одесса-Севастополь-Ялта-Одесса, он появился в полдень 17-го числа. Удивила тщательность проверки документов перед входом на трап - раньше такого не было. И вообще после присоединения к Советскому Союзу Латвии, Литвы и Эстонии, в прошлом году, в Севастополе стала ощущаться не то какая-то тревога, не то напряжённость. Ходили упорные слухи о войне с Германией. Но, судя по газетным сведениям, войны с немцами быть не могло: ещё и года не прошло с момента заключения с Германией пакта о ненападении и мирном сотрудничестве. Правда, военные моряки Севастополя непрерывно проводили учения в море, стали суровее и сдержаннее в разговорах, словно чего-то ждали или к чему-то готовились, но в ресторанах появлялись по-прежнему и ничего о приближении войны не говорили.
"Ладно, - решил Михаил, - приеду в Одессу, узнаю всё от Яна. Он и вызывает меня, видимо, неспроста. Хочет сообщить, вероятно, что-то важное лично. Много ли мог он сказать в письме? Хотя бы и в заказном. Полстраницы ушло только на то, чтобы остроумно зашифровать, что в Одессу нужно приехать во что бы то ни стало, причём не к нему в дом, а остановиться в гостинице и дать знать о себе по телефону".
Сычёв тут же отвлёкся на воспоминание о Юлии Шидловской: "Интересно, сохранилась или уже старуха, всё в прошлом? Надо будет взглянуть, авось не узнает меня теперь... Посмотрю непременно, хотя бы издали. Ух, и зверь же была в постели! А какие бёдра, грудь, задница... Чуть не женился ведь".
Воображение у Михаила распалилось, и он почувствовал прилив желания. Это было некстати, он отогнал видение прошлого, одёргивая себя: "Нет, Миша, глупо думать сейчас о Юлии - старше меня была 20 лет назад. А мне - 51-й пошёл. Значит, ей?.. У-у, всё, всё, тут и думать больше не о чем! На уме у неё теперь не постель, а внуки, если, конечно, есть. Обидная штука жизнь! Жестокая. Какая женщина была!.."
Сычёв расстроился и до самой Ялты был, если не мрачен - ведь на родные крымские берега смотрел, красивее которых, считал, нет ничего на свете! - то хмурым был. Хотя и утешился
тем, что отомстил всё же татарину Мусе Шамшиеву в 37-м году, написав на него донос в НКВД Симферополя. Указав, что Муса выдавал в 20-м году начальнику Ялтинской контрразведки армии генерала Врангеля подпольщиков-большевиков, Михаил привёл подлинные фамилии и был счастлив, когда узнал, что Шамшиева арестовали. Неважно, что осведомителем был другой человек, не Муса, но Муса украл клад Михаила. Поэтому к Ялте Михаил приплыл уже в хорошем настроении. Вышел даже на берег, посмотрел на знакомые горы, повспоминал. А когда вернулся в каюту, там уже находился второй пассажир, место которого было забронировано заранее.
- Ну-с, давайте знакомиться, - бодро встретил Михаила плотный человек с брюшком, в отличном костюме, с повадками начальника. - Я - ваш попутчик по каюте, Пал Палыч Малышев.
- Рогов. Михал Михалыч. - Сычёв подал руку.
Пока Малышев застилал свою постель, Сычёв, наблюдая за ним, размышлял: "Директор какой-нибудь фабрики. Отдыхал в Ялте, конечно, один, без жены. А это первый признак, что - начальство. На вид - уже за 40, а может, чуть меньше. Держится с достоинством".
С достоинством держался и Сычёв. Одет он был тоже хорошо, хотя и не броско, чтобы не привлекать к себе особого внимания. Да и не выпил ни одной рюмки ни в Севастополе, ни в родимой Ялте на берегу. Знал, появился у него с возрастом грех: как выпьет, так спать. И первые 2 часа хоть из пушки пали, не проснётся, так хочется после выпивки спать. Зато под утро сон как рукой, нехорошие предчувствия и тоска без причин.
Кончив приготовления ко сну, Малышев спросил:
- Как полагаете, Михал Михалыч, Германия выполнит свои обязательства? Мы уже на 80% поставки сделали... А вот они со станками к нам - что-то не торопятся.
- Куда они денутся, - осторожно заметил Сычёв. - Это же не частная лавочка, на уровне государства осуществляется.
- Так-то оно так. Но обычно немцы очень пунктуальны, до педантизма, а тут!.. Не нравится мне всё это.
- Фашисты, - коротко отреагировал Михаил.
- Вот именно! - оживлённо подхватил Малышев. - Фашисты! Я - как сотрудник военторга - насмотрелся на них за последние 2 года. Вы даже представить не можете, что творят они у себя в Германии!
- А что же они творят? - с интересом спросил Сычёв.
- У них всё подчинено войне! Заводы, фабрики работают на военщину. Танки, самолёты, пушки! На любом разъезде, на любой станции - всюду военная продукция и охрана с собаками. Зачем, спрашивается, собаки? Кто украдёт танк или пушку? Тем более что воровства у немцев вообще почти нет. В школах, университетах - шагистика, появились военные кафедры. И марши, марши, словно готовят не школьников, а солдат.
- Так ведь и у нас в школах пацаны тоже изучают военное дело.
- Ну-у, батенька, сравнили! - обиделся Малышев. - Это совсем не то, что у нас. Это надо видеть! Фанатичные лица, фанатичные выкрики. А взрослые немцы молчат. Глаза вниз и не общаются друг с другом. Все боятся теперь гестапо - тайную политическую полицию.
Михаил чуть не выкрикнул от гнева: "А у нас?! НКВД - разве не то же самое?!." Но сдержался, слушая, как возмущается Малышев, не видевший, что творится у него под носом, дома:
- Доносы, аресты по ночам. Вы не давали своим детям читать книгу "Карл Бруннер"? У нас её недавно напечатали, перевод с немецкого. Так вот...
- У меня нет детей.
- Прошу прощения. Так вот в этой книжечке всё это, о чём я вам говорю, хорошо описано. Что такое фашизм! Я, правда, немцев и по первой мировой войне знаю.
- Да? - оживился Сычёв. - Воевали?
- А как же! Мне тогда 20 лет всего было, но помню всё, как сейчас... Помню, в Галиции. Вызывает меня к себе наш эскадронный, поручик Белосветов и...
- Белосветов?! - вырвалось у Сычёва.
- Да, Николай Константинович Белосветов. А что, тоже знакомы, что ли?
- У моего знакомого имя и отчество - не такие. Однофамилец, значит.
- Ну, не знаю, как ваш Белосветов, а наш-то был хо-роший человек! И офицер отличный, ге-рой!..
- Был? Помер, что ли, или погиб?
- Не в курсе. Может, и жив. Так вот, - вернулся Малышев к своему рассказу, - вызывает он меня тогда в Галиции и говорит: слушай, меня, Паша, внимательно. Самому генералу Брусилову нужен "язык". И не простой, а чтобы офицер!
Малышев принялся рассказывать, как готовился эскадрон к дерзкому нападению на рассвете, как обучал их поручик внезапности, чтобы одним духом проскочить нейтральную полосу перед окопами.
- Расчёт на что строился? - спрашивал Малышев собеседника. И сам же ему отвечал: - На то, что австрийцы в это время ещё спят и надеются, что если и полезет к ним кто-либо, можно осветить нейтральную полосу между окопами ракетой, объявить побудку и встретить атакующих пулемётным огнём.
Короче, - Малышев сделал паузу, - уж никак не ждали они стремительного рывка кавалерии.
Ну, поручик наш предупредил всех: выскакиваем, мол, из леска слева и мчимся во весь опор прямо на их передовую. На это дело потребуется, мол, нам всего 120 секунд. Значит, австрийцы не успеют даже сообразить, что происходит и зачем? А там-де мы уже ворвёмся к ним, вызовем панику. Тут, мол, руби только и хватай в плен первого попавшегося офицера. Да ещё велел обвязать тряпками копыта лошадей, чтобы шума не было слышно.
Словом, сказано - сделано. Завели мы своих лошадок бесшумно перед рассветом в лесок, ждём команды. Поручик взмахнул саблей и понёсся вперёд. Мы - без криков и шума - за ним: лишь ветер в ушах! И что же вы думаете?.. Ни одного выстрела! А когда опомнились и подняли стрельбу, мы уже через первые их окопы перемахнули... Что тут началось, словами не пересказать - видеть надо! Такая паника возникла, что разгромили мы у них даже 2 батареи в тылу. Поручик сам захватил в плен их штабного майора. Как выяснилось потом, с важными документами, с картой! Белосветов хватанул его сначала рукоятью шашки по голове, а потом, уже обмякшего, рывком поднял к себе на лошадь - поперёк седла. Здоровый мужчина был, сильный! И - назад.
Ну, тут австрийцы поднялись из своих блиндажей все, да было поздно уже. Нескольких из нас ранили, правда, в том числе и самого поручика - он отстал из-за своего "языка". Но не выпустил его, да и сам не свалился - довёз. Генерал Брусилов его лично потом награждал, солдатским "егорием"! Ну, и многих солдат тоже, медалями. Об этом писали тогда все газеты. Я тоже получил медаль, - самодовольно закончил Малышев.
Сычёв, знавший эту историю, почти не слушал, вспоминая Белосветова и думая о нём - жив, нет? Малышев же продолжал рассказывать, как и где воевал он дальше, как закончил войну и начал другую, гражданскую. Как вышел затем в большие люди, кончил институт красной профессуры. Всё это воспринималось Сычёвым вполуха, мимо сознания - был занят своей судьбой, горючей обидой. Какой-то окопный солдат, может, денщик Белосветова - теперь большой человек, начальник, ездит по заграницам, а они, бывшие офицеры - никто, официанты. С ума можно...
Пал Палыч говорил безостановочно, словно целую неделю ни с кем не виделся, и сейчас, соскучившись по понимающему жизнь собеседнику, хотел наговориться досыта. Оказался он человеком бывалым и неглупым, но слушать его Сычёву надоело - утомил.


Пароход пришёл в Одессу утром. Сычёв и Малышев выпили в буфете молоко, заели булочкой и распрощались сразу же, как только спустились по трапу на берег. Михаил, ещё не забывший одесских маравихеров и вообще знаменитую одесскую шпану, крепко держал свой портфель, поднимаясь вверх по лестнице, ведущей из порта в город. А наверху, когда пошёл пешком к гостинице, его встретила нешумная в это время, забытая им, Одесса:
- До того, гад, привык хитрить, шо разучился вже говорить правду, - проговорил немолодой одессит в парусиновом костюме своему знакомому.
- Та молчаливая ж эпоха, - ответил тот.
А рядом уже другой разговор:
- Ильинична - женщина правильная, 10 лет проработала у меня тёщей.
- Ты ж недослушал... Ударил я его по голове не сильно, шоб не повредить ему высшего образования. А он на меня - в суд... Это же надо! За шо, спрашуется?..
- Так ты ж до его бабы...
Сычёва так и бросило опять в мысли о Юлии Казимировне, но опять он отогнал их от себя, удивляясь новым магазинам, столовым на знакомой улице. Сколько приятных минут было у него связано с этими местами! Здесь он был одно время сказочно богат, но ничего нельзя было купить, чтобы не выдать себя. А потом стал нищим в один день, и вновь не мог ничего купить. Даже передачу некому было принести.
В любые времена Одесса спасалась юмором. Этот дух в ней сохранился и теперь. Когда Сычёв прибыл в гостиницу, администратор спросил его:
- Шо, в Севастополе уже негде отдохнуть, шо вы прибыли к нам в Одессу?
- Я приехал по делу.
- Пардон! Тогда меня интересует, сколько суток вы его будете делать, и в каком номере: в "люксе", в общем?
- В номере, на одного человека.
- Значит, в "люксе", - улыбнулся администратор.
- Но я не граф, - скромно заметил Сычёв.
- Правильно, вы - не граф, вы - король! Потому, шо официант в наше время - намного выше графа! - Вернув паспорт, администратор любезно добавил: - Заполняйте листок вашими данными. А так как вы ещё и холостяк, - он доверительно понизил голос до шёпота, - то могу вам предложить и свежую рыбоньку в номер на ужин.
- Спасибо, - улыбнулся ответно Сычёв, - но не сегодня. Сегодня у меня деловое свидание.
Однако деловое свидание с Милдзынем состоялось у Михаила только на другой день. Осторожный Ян сначала проверил, не следит ли кто за Михаилом, не привёз ли он за собой из Севастополя "хвост". И убедившись, что "хвоста" нет, как нет и местной шлюхи в его номере, заявился к нему под вечер сам. В ресторан не пошли отмечать встречу, отмечали у Михаила в номере. Но перед этим состоялся, разумеется, серьёзный разговор.
- Миша, - начал он тихо, - на днях начнётся война.
- Да ты что-о?.. - ахнул Михаил, чувствуя, как от лица отливается кровь.
- Я вызвал тебя для того, чтобы дать тебе новые шифры, инструкции, а главное - новое задание. Связь между нами может на время прерваться, поэтому ты должен знать, что тебе нужно делать и кто из наших есть в Севастополе ещё.
- Сколько их?
- Я знаю только двоих, кроме тебя. Но, видимо, есть и другие, не из Абвера. Вам нужно будет теперь следить за передвижением частей и кораблей и немедленно сообщать об этом радисту штаба дивизии дальних бомбардировщиков. Двое твоих коллег уже побывало у меня, сейчас твоя очередь...
- Ну, ты даёшь!.. Хоть бы предупредил как-то...
- Зачем? - холодно спросил Милдзынь.
Да, вопрос был нелеп, конечно. Просто Михаил хотел знать о таких событиях заранее, чтобы привести в порядок личные кое-какие дела - с вещами, деньгами, завещанием в конце концов. Не пёс же он бездомный, чтобы, если уж суждено будет погибнуть, никто и не вспомнил о нём. Была у него одна женщина в Севастополе, с которой он жил последние 2 года, но регистрироваться побоялся. Жена морского командира, которого посадили в 37-м году, а в 38-м расстреляли. Тогда многих расстреливали - выкосили почти весь командный состав. Детей у этой Марины Петровны не было, она была у мужа второй женой. Был сын от него, но его забрали к себе старики осуждённого, и она оказалась одна и без квартиры, так как из казённой её выселили. Сычёв помог ей снять комнату недалеко от себя, устроил официанткой в ресторан и мог бы со спокойной совестью завещать ей свой дом и имущество, потому что женщиной она была надёжной и возненавидела советскую власть. Но чтобы завещать ей теперь всё, нужно вернуться в Севастополь, жениться на ней - хватит жить бобылём - и затаиться. Однако, вопрос Яна, "зачем?", не поддавался вразумительному ответу, и Михаил лишь пожал плечами.
- То-то, - спокойно заметил Милдзынь, которого не гнули ни годы, ни жизнь на чужбине - был всё так же молод на вид, крепок и уверен в себе. - Хорошо, что у тебя есть свой дом в Севастополе, - продолжал он с едва уловимым акцентом, - и нет семьи. С тобой должен будет встретиться там наш радист с рацией. Его высадит возле Гурзуфа подводная лодка. Он сам найдёт тебя.
- На каком же языке он со мной будет общаться?
- На русском. Но это, когда ты вернёшься домой. Я сообщу им, что можно высаживать, а тебе, чтобы ждал гостя.
- Но зачем ему рация? Как он появится с ней? У меня же есть одна, к чему другая? Зачем рисковать?
- Риска почти не будет. Рация сделана, как большой чемодан, но действует на расстояние в 2 раза большее, чем твоя. Это последнее достижение техники!
- Понятно, - разочарованно проговорил Михаил, закуривая. - Как его хоть звать? Откуда он, сколько лет?
- Этого я пока не знаю, Миша. И разделяю твоё огорчение. Я и сам не люблю, когда рядом со мной сидит кто-то другой, и моя судьба начинает зависеть не только от меня. Но что делать? На войне всё меняется, и мы все становимся зависимыми друг от друга.
- А может, ещё ничего не будет, никакой войны, а?
- Пудет, - твёрдо и спокойно заметил Ян, - это уже известно даже мне.
- А помнишь, когда в Берлине в 34-м году был летом путч, ты об этом знал?
- Это, когда мятеж поднял Эрнст Рель? Нет, я не знал, конечно. Но после - уже знал многое. Это была "ночь длинных ножей", как назвали её потом. Расстреляно было, когда подавили, 700 бывших штурмовиков, соратников Адольфа Гитлера.
- Зачем же он своих?..
- Этого я не знаю, Михаил. Давай об этом не пудем, ладно? А то, кто много знает - только хуже. Наферно, те 700 тоже много знали. Как "ферные ленинцы" против вашего Сталина.
- Он не мой, ну его на ...! - вырвалось у Михаила.
- Вот это хорошо, - одобрил Милдзынь. И они долго ещё уславливались обо всём, говорили по делу, а когда устали, принялись за дружеский ужин в честь встречи. Расстались в первом часу ночи, условившись встретиться до отплытия Михаила в Севастополь ещё раз, через день. Но Яна вдруг вызвали в военкомат, и несколько дней они встретиться не могли, он был на каких-то 5-дневных сборах. А потом началась война - Ян не знал точной даты её начала - и спутала им все карты.
Первой неожиданностью было то, что все пароходы гражданского черноморского флота стали перевозить военные грузы, солдат и матросов, а гражданские лица могли выехать из Одессы хоть по морю, хоть по суше только по специальным пропускам. Михаилу Рогову, рядовому официанту севастопольского ресторана, такого спецпропуска не выдали: "Подождите, гражданин, сейчас не до вас. Вот разгрузимся маленько с военными, тогда приходите". "Да на какие же шиши я буду здесь жить? Я ведь сюда в отпуск приехал и, получается, застрял!" Ответ снова был краток: "Мы тоже не знали, что Гитлер нападёт на нас без объявления войны. Телеграфируйте родным, чтобы выслали вам денег по почте".
Деньги-то у него как раз были, да и Ян говорил, что на счету в Германии у него чуть ли не миллион марок - не о том болела душа. Не знал, что делать, не решил для себя главного вопроса: на чьей стороне воевать? Ведь русский же всё-таки! И как он там ни ненавидел советскую власть и её большевиков, воевать на стороне немцев, против своих, не хотелось. Да не говорить же об этом Яну! Может, пойти в НКВД и рассказать всё по-честному? Предложить им услуги в качестве разведчика. Это какую же карусель можно закрутить против немчуры!.. Но здравый смысл подсказывал: не поверят. Маршалам своим не поверили, генералам! Перестреляли, как рядовых. А впрочем, наверное, правильнее всё же на стороне немцев. Сила у них огромная, советам против них не выстоять.
Душа раздваивалась, металась, а выхода - не было. Тут и Ян ещё стал переживать: его могли мобилизовать на войну русские, если начнут призывать 45-летних. Пробовал вызвать своего сына из Днепропетровска домой, тот ответил, что пока выехать не получится. А может, и врал, потому что написал матери ещё летом, что влюбился там в какую-то Наташу.
Вскоре ни в Одессу, ни из Одессы выехать стало абсолютно невозможно - из Одессы сделали особый укрепрайон и её не сдавали немцам, как другие города. А когда, наконец, сдали, немцы были уже в Днепропетровске, но сын Милдзыня на телеграммы не отвечал. Ян хотел срочно выехать туда сам, чтобы выяснить всё, но в Одессе его задержали свои, прибывшие из разведцентра. Оказалось, что работы у них невпроворот, и Ян только и смог добиться того, чтобы его начальство содействовало поездке в Днепропетровск Сычёву на поиски его сына, близорукого, которого не могли призвать в армию.
"А ведь там где-то может быть и Белосветов, - радостно подумал Михаил. - Заодно поищу и его. Вдруг да найду?.." И легко согласился.
Бывший ротмистр Михаил Аркадьевич Сычёв снова превратился в самого себя, но ехал в Днепропетровск хотя и под своей фамилией, но в другом чине, в чине германского лейтенанта разведывательной службы Абвера. Чин этот не вязался с его возрастом и бородкой "буланже", которую Михаил Аркадьевич успел опять отрастить для солидности, но, тем не менее, позволял ему беспрепятственно проникать всюду, куда только ему было нужно. Мог он, конечно, в Одессе открыто навестить и свою бывшую, почти жену, Юлию Казимировну. Но не пошёл, так как уже видел её однажды близко, пока жил в одесской гостинице. Перед ним была распоясавшаяся, морщинистая старуха. Почему-то этот удар оказался таким сильным, что Михаил впервые напился в Одессе и плакал у себя на кровати. "Вот бляха жизнь! - скрипел он зубами. - Никого не щадит. Какая была женщина!.. Ну зачем так, зачем?.."

2

Сообщение о том, что началась война, обрушилось на Константина Николаевича в самый неподходящий момент - в городской больнице. В пятницу ему сделали несвойственную для его возраста операцию, вырезали аппендицит. В субботу, когда в больнице никого из врачей не было, у него подскочила температура. А в воскресенье, когда Молотов выступил по радио, и жуткое слово "война" вымело из палаты во двор всех ходячих больных, Батюк остался на койке один и, находясь в полубреду, прислушивался к тиканью часов на руке под ухом. Подушка давно уже была горячей, и он метался на ней, сумбурно перебирая в памяти события последних трёх лет. Что ещё делать?..
Главными потрясениями этих лет была смерть Нади, известие о Чарите, и то, что произошло в апреле этого года на свадьбе у сына. Всё остальное, казавшееся до этого важным или значительным, уже не представлялось таковым, хотя, в своё время, и задевало душу тоже. Но всё-таки это были лишь промежутки между потрясениями.
"Ничего себе - "промежутки"! - возмутился он про себя словом, которое сам только что придумал. - В этих "промежутках" было кое-что и жуткое..."
Странное выступление Сталина 10 марта в 39-м году. Разве не жуткий пример? Вождь высказал на весь мир такое раболепное расположение к Гитлеру, что кулаки сжимались от недоумения при чтении этой "исторической" речи. Батюк ещё в Испании знал, что такое Гитлер и его государство, на чьей они стороне. И вдруг, такие дифирамбы заклятому врагу свободы и демократии. От кого? От коммуниста номер один! Фашисту.
Ну, действительно. Гитлер к тому времени уже прибрал к своим рукам славян Чехии и Моравии, готов был напасть на Францию. А Сталин подписал с ним в августе пакт о ненападении. Ведь у республиканцев в Испании ещё не остыли стволы пулемётов и пушек от столкновения с гитлеровцами на земле и в воздухе. А с кем там воевали сами сталинцы? Разве не с гитлеровцами? Как же можно было забыть о таком! И что должен думать после этого Батюк, другие добровольцы, побывавшие там?
Ну, а что было дальше?
Гитлер напал на Францию, а Советский Союз начал присоединять к себе территории братских народов - западных белорусов, украинцев, молдаван. Как это выглядело?.. Эти же территории принадлежали другим государствам, имевшим свои, всеми признанные правительства. Так вместо того, чтобы считаться с этими правительствами и международными законами, страна первого в мире социализма и демократии стала считаться с химерной "волей братских народов", не желавших, оказывается, жить более под "иностранным ярмом". Какой военный мог поверить в то, что такие вопросы решались правительствами, которым подчинялись эти народы. Ясно, что это одностороннее решение правительства Советского Союза. Однако, не успели проглотить эту новость, как последовали другие вещи, непостижимые здравым умом. Гитлер захватил "напавшую" на германских пограничников Польшу, а Советский Союз присоединил к себе Эстонию, Латвию и Литву по "просьбе" правительств этих государств, словно эти правительства неожиданно и одновременно поняли что-то, срочно сговорились между собой и выбрали для этого один и тот же план присоединения к СССР и срок. Нет, внезапное "прозрение" правительств и дружное согласие с ними их народов, будто эти народы уколол кто-то горячим шилом, скорее походили на тайный сговор Сталина с Гитлером, на запланированный делёж чужих территорий.
Константин Николаевич понимал, говорить о таких предположениях вслух нельзя, и остро переживал, вспоминая расстрелы маршалов и близких соратников Ленина. Во всём происходящем было что-то непостижимо зловещее, похожее на предательство идей коммунистического Интернационала. Но кто предаёт? Кто главный закопёрщик и вдохновитель? В этом не решался признаться даже себе, считая, что чего-то важного он, должно быть, не знает, но это важное знают, наверное, члены правительства, раз позволяют. Хотя все, утопленные в воду, концы вроде бы обозначались уже и без этого знания. Разве мало было того, что узнал от Бородина, что видел и сам, начиная с коллективизации и выселения лучших крестьян. И всё-таки привык верить больше партии, чем себе. Думал: "Там же не мне чета умы и люди!" Значит, надо потерпеть, не торопиться с выводами. Вот пройдёт время, и всё откроется".
Но червячок сомнения в душу уже вполз и сосал, сосал, не переставая. Потому что между этими событиями была ещё и война с Финляндией. Она тоже показалась позорной как для отечественного оружия, так и для командного состава Красной Армии. Ведь будь живыми расстрелянные генералы и маршалы, разве таким оказался бы результат? Разве могли бы эти маршалы допустить такое отставание в тактике и боевой технике? Впереди всей Европы шли, пока мозгом армии не был Ворошилов. Нет, что-то не так всё, не то...
И вот забылось под грузом душевной неустроенности и личных потрясений. Действительно, не успел пережить смерть Нади, как из Москвы пришло, странное на вид, письмо, причём на имя матери. Адрес на конверте был отпечатан на пишущей машинке. Да и сам конверт был фирменным - с русской и испанской надписью "Испанский Центр", отпечатанной в типографии. Мать побоялась даже вскрывать без него, несмотря на то, что оно пришло на её имя. А как пришёл с работы, вручила, поинтересовавшись про надпись на конверте:
- Сынку, а шчо цэ за "обчество испанськых политэмигрантив у СССР"? Дывы, ось надруковано...
Он вскрыл конверт. Общество испанских политэмигрантов просило его мать уведомить "Испанский Центр" о том, проживает ли у неё её сын, Константин Николаевич Батюк, принимавший участие в гражданской войне в Испании. "Если он жив и желает получить сведения о его гражданской жене Чарите де Ривейра, то ему следует обратиться в "Испанский Центр" по адресу: г. Москва, ул. Жданова, 7. Если же Ваш сын в настоящее время с Вами не проживает, просим Вас сообщить нам его точный почтовый адрес. Заранее Вам благодарны и просим извинения за причиняемое беспокойство. С уважением Долорес Ибаррури".
Дочитав письмо, он почувствовал, как сильно бьётся у него сердце. Ведь это же от самой Чариты весточка, хотя подпись и не её. Радость и надежда охватили его от макушки до пяток. Сам себе изумился: последнее время не жил, а пребывал в сплошной хандре и тоске, даже часы не давали житья своим ходом - раздражали. А теперь вот на дворе поздняя осень, тучи идут чуть ли не над самыми крышами домов, а у него душа заходится от счастья. Вместо почерневших рук деревьев, оставшихся без листьев, виделось южное испанское солнце, милое, улыбающееся лицо Чариты. И плясали, плясали в голове радостные мысли: "Приехала, приехала! Ждёт, видно, в этом "Испанском Центре". Надо бросать всё, на вокзал, и ехать! Немедленно. Ах, Чариточка, какая же ты у меня умная, предусмотрительная! Неужто же поняла, что у нас тут творится, что так осторожна? А может, эмигранты надоумили? Тогда и они молодцы. А впрочем, какая разница. Важно то, что надо собираться и ехать. Поезд отходит вечером, успею..."
Душа пела и потом, в купе. Не спалось, вспоминал другую ночь, в Картахене. Тогда рядом лежала Чарита. Наткнулась губами на шрам от махновской пули в груди, испуганно спросила: "Что это?.." Пришлось рассказать. И разговор как-то покатился, покатился. Чарита заговорила о том, что вычитала в статье какого-то американского учёного, что продовольственных запасов на земном шаре не так уж много. И завелась:
- Константинито! Этот учёни доказать с помощью математикос: если вьес мир оснастьит сэбья прогрэссивни тэхникос и начньёт полючат максимо энэргэтикос, наш землья сможьет кормит толико 2 миллиардо люди.
Торопясь, почему-то переживая, она пересказала ход рассуждений учёного. Мол, перед человечеством возникнет 2 основополагающих проблемы. Как взять под жёсткий контроль рождаемость людей на планете, с тем, чтобы её население не превышало двух миллиардов. И как развить земную энергетику до максимума, чтобы суметь прокормить эти 2 миллиарда. Если проблема не будет решена, людей ждут войны и кровавые революции.
Дослушав Чариту до этого места, он воскликнул:
- Так это же хорошо, если начнутся революции. Пролетариат победит во всём мире!
Однако Чарита ошеломила новой мыслью, на первый взгляд, вроде бы, простой и детской:
- А чьто будьет потом? Развье людьи перестанет рождать?
Вот и молчал, не зная, что ответить. Чарита же печально продолжила:
- Лятински Амьерик уже голёдает. Испаньёла народ плёхо питает тоже. А когда льюди голёдать, прогрэсс ньевозможьно. Но рождать от плёхой жизнь - нье уменьшать. Виходит, челёвечество никогда нье будьет жит справедливи.
Он, скорее по привычке, воспротивился:
- Почему это, никогда?
- Мнье кажет, чьто борьба люди за свой щасте при помощь танки, оружьё ничьего нье изменьять.
И опять удивила простота мысли. Даже спросил:
- Как это?.. - Хотя уже дошло. Логика Чариты была, как аксиома. Воюй, не воюй, но больше двух миллиардов не прокормить. А что дальше?..
Грустной была и Чарита, видимо, открывшая в статье что-то для себя, испанской коммунистки. А он вот думал над её словами и по сей день, не находя ответа. Утешал себя, правда, тем, что в запасе у человечества на размножение ещё целых полмиллиарда. Ну, а дальше-то что, дальше? Ну, мировая революция. Ну, окончательная победа пролетариата. Но ведь и после этого люди будут плодиться хаотически. Даже при условии, что американец ошибся в своих расчётах на сколько-нибудь миллионов, всё равно предел возможности наступит - и урожаям, и энергетике, и количеству людей, которые можно будет прокормить. Следовательно, те, кто окажется за этой чертой, окажутся лишними! Они же добровольно не согласятся нищенствовать. Значит - кровь! А революции - это всегда кровь и обрушение экономики. Теперь он это уже знал и на примере Испании. Что же получается?..
Под стук колёс тихо вздыхал и продолжал невесело думать: "Неужели жизнь так бессмысленна? Нет, не жизнь, - тут же поправил себя, - а, видимо, человечество живёт неосмысленной жизнью. Всё время побеждает везде эгоизм. Но ведь никакие технологии не спасут людей, если они не договорятся поддерживать оптимальный уровень населённости планеты. Войны станут всё беспощаднее, и никогда не будут прекращаться. Только вот побеждать будут не благородные и честные идеи, а просто сила. За кем силы больше, тот и будет диктовать остальным, сколько им есть и до какого числа плодиться. Что и пытается уже доказывать Гитлер Европе на практике.
Мысли были безысходными, душу охватила привычная тоска. Не помнил даже, как провалился в сон. А утром опять радовался предстоящей встрече с Чаритой, и ночные мысли уже не тревожили - просто взял и отмахнулся от них: "А! Когда это ещё будет!.. После внуков, не раньше. Вот те пусть сами и разбираются..."
Однако вечером, когда приехал в Москву, расстроился снова, но уже по другому поводу. В гостиницах не было свободных мест. Тогда и подумал о Бородине. До этого не собирался ни заходить к нему, ни звонить - считал себя обиженным. А тут припекло: "Может, позвонить? Если дома, конечно..."
И всё-таки, прежде чем звонить, задумался. Расстались не очень-то по-дружески, хотя и обещал не обижаться. Да и явилась боязливая мысль: "А вдруг он арестован? Недаром же опасался... Значит, в его квартире теперь, раз она числится за наркоматом внутренних дел, проживает кто-нибудь из этого ведомства. Вдруг заинтересуется: "А кто это звонит? Кто товарища Бородина спрашивает?" Ну, и так далее: откуда, зачем? Что тогда отвечать?.. Нет, тут, брат, надо продумать всё наперёд, учесть все варианты! "Простите, мол, ошибся номером", или что-нибудь в этом роде. Главное - не спрашивать: "Это квартира Бородина?" Ни в коем случае. Если трубку поднимет мужик и заговорит не по-волжски, без "оканья" - сразу вешать трубку. Если женщина - Дарью его по телефону могу и не узнать - значит, к ней надо так: "Приветствую вас, Дарья Максимовна!" И если спросит: "Какая Дарья Максимовна? Вы куда звоните?" - тоже вешать трубку, и на этом всё! Никаких больше звонков".
Хотел было уже набрать номер, но пришла новая мысль: "А если он не арестован, а просто на другую квартиру переехал, тогда как? У кого я узнаю новый адрес? "Горсправка" таких адресов не имеет, а больше и позвонить некому. Ну - некому, так и не буду разыскивать. А один раз позвонить всё же попробую..."
До чего же везло тогда во всём! И с временной работы легко отпустили на неделю, и билет на вокзале достал хороший, и со звонком к Бородину тоже получилось в лист. Только набрал номер, а в ухо уже Мишкин окающий голос: "МинутОчку прОшу пОдОждать..." Так и не отвык, значит, от своей волжской привычки, хотя уже сколько лет как москвич. Слышно было, как куда-то уходил, кричал там что-то жене, а потом вернулся и пророкотал:
- Слушаю вас.
- Добрый вечер, Михал-Саныч, узнаёшь, нет?
- Постой-постой... - опять заокало в трубке.
- Салюто, компаньеро! Теперь узнаёшь?
- Костя, ты?!
- Я. К тебе сейчас можно, нет? Только честно! Я тут проездом...
- Что за вопрос! Конечно, можно. Дочь вышла замуж, уехала. Так что в отдельной комнате даже поместим! Через сколько ты будешь?
- Ну, минут через 40, не раньше.
- Хорошо, я тебя встречу перед своим подъездом.
И опять настроение прыгнуло до кремлёвских звёзд. 5 минут назад Москва казалась негостеприимной и злой. Ведь в 4-х гостиницах получил отказ - "свободных мест нет". Хоть на вокзале ночуй. А теперь столица была приветливой, вся в загадочных огнях.
Михаил встретил во дворе объятиями, поцелуями. Значит, забыл и свою просьбу не звонить ему, и не писать. Тогда сам рассказал ему о своих опасениях по поводу телефонного звонка. Старый друг серьёзно выслушал под папироску, о чём-то подумал и доверительно сообщил:
- Ну, коли ты уж такой осторожный, расскажу и я тебе кое-что дома. По секрету, разумеется. Ахнешь!
- А не боишься? Может, не надо.
- Это тебе-то? Молчуну?
- Да уж время больно суровое.
- А оно всегда, Костя, суровое. Не уносить же с собой всё в могилу? Перед кем-то, бывает, надо и выговориться. Надо знать только, перед кем!..
- Ну, что же, за доверие - спасибо! А помнишь, как мы с тобой расстались?..
- На это, Костя, не обижайся. Тогда обстановка была просто тяжелейшая! А тебя ещё турнули как раз... Сам должен понимать.
- Да я понимал, и теперь всё понимаю. Я же не в обиду тебе.
Михаил не ответил - вошли в подъезд. Лифтёр в зелёной фуражке, видимо, был предупреждён, ничего не спросил, посмотрел только, и они поехали на 5-й этаж. Там их уже поджидала возле накрытого стола Дарья Максимовна, по-прежнему молодо и приятно выглядевшая, лишь слегка располневшая. После первых банальных вопросов и комплиментов, она заторопилась на кухню, откуда доносились запахи жареного мяса. А Михаил негромко предупредил:
- Ты при Даше, пока будет сидеть с нами, щекотливых разговоров не затевай, ладно?
- Не буду.
- Мы уж с тобой - потом, Костя! Хорошо? А вот и дорогая жёнушка плывёт к нам с горячим... Ну, как ты там, в своём Днепропетровске, не женился?
- Нет, Миша, не женился - поздно уже... Да и есть обстоятельства: я тебе после об этом...
И пошёл у них тихий спокойный разговор - под рюмочку, под закуску, которой в Днепропетровске и не было для простых людей. А когда жена Михаила ушла готовить ко сну постели, хозяин квартиры завёл разговор о секретах своего наркомата. Жизнь там всё ещё продолжалась под высоким напряжением...
- Понимаешь, Костя, - доверительно говорил он, ища сочувствия, - не рад я уже, что попал после академии на Лубянку. Такая идёт за всеми слежка, будто мы не сотрудники, а враги. Даже за жёнами! Так что и личной жизни ни у кого нет. Хорошо, хоть дочь выросла и уехала отсюда.
- Миша, так ведь ей же... всего только... 18?
- Ну и что? Кончила десятилетку в прошлом году, в институт не прошла. Вот и выскочила за одного инженера. А он получил направление в Челябинск. Там живут теперь.
- И в какой же она у тебя поступала, что не прошла?
- Да ну её! Говорил, не надо! Не послушалась... В ИМО - институт международных отношений. А туда берут в основном детей дипломатов.
- Как в анекдоте про сына генерала? "Пап, а я генералом буду?.."
- Вот-вот. "Генералом будешь, а маршалом - нет. У маршала есть свой сын". Шла бы в университет на факультет иностранных языков, я бы ещё смог чем-то помочь - она у нас хорошо английский подготовила. Ну, и захотела сразу в маршалы. - Михаил обиженно замолчал.
Спросил его, кивая на телефон:
- Звонят, молодожёны-то? Парень хоть хороший?
- Хороший. А вот звонят редко. Видно, и дочь поняла, что лучше звонить пореже и покороче. Такая теперь жизнь пошла!
- Значит, прослушивают тебя?
- Да это я знаю. И все знают. Но вот - когда? Они ведь не круглые сутки, а выборочно.
- А на круглые сутки - техника не позволяет, что ли?
- Так ведь это какой штат телефонистов пришлось бы держать! До этого, слава Богу, пока не дошло.
- Слушай, Миш! А как они вообще тебя, не москвича, взяли к себе? Да и не генеральского сына, а просто мужика, с Волги!
- Думаю, что они - уже тогда, перед нашим выпуском - знали, что начнут сажать своих. Ну, и заботились, видно, о замене. Кого взять из наиболее преданных. Биография у меня хорошая, с заслугами. К тому же из рабочих.
- А почему у тебя жена не окает, как ты? У неё же, ну, чисто московский выговор!
- Так она у меня не с Волги, из Калинина. Я с ней в 20-м году познакомился, в командировке. А в 21-м, когда начался голод, у нас уже Светка родилась.
- Бываете в Калинине? Рядом ведь...
- Нет, родители Даши в тот голодный год померли - мы даже не знали об этом: никто не написал. Так что родственников у нас там нет, ездить не к кому. Дарья ездила как-то на могилки посмотреть. Да не нашла... Вот такие дела. Так на чём мы остановились?
- Что биография у тебя...
- Да-да. А тут ещё академию кончил, да на вид, говорят, простоват.
- Что же они там, не понимают, что ли, что любой человек не прост! А уж среди нашего брата - тем более.
- Им тогда, видно, некогда было задумываться над этим, да приглядываться, вот и пригласили. А я, дурак, согласился. Даже обрадовался, чего греха скрывать. Думал, рост, высокий профессионализм будет. А они - те, кто нас подбирал - допросами своих без конца заняты. Это просто счастье, что я ещё не у них профессионально рос, а в Управление контрразведки попал, по заграничным делам. А здесь у них, в штатах, кого только нет! "Топтупы", "сексоты", служебные проститутки.
- Что ещё за "топтуны"? Впервые слышу.
- Это чисто московское - служба наружного наблюдения за территорией Кремля. Переодеваются в штатское и топчутся вокруг Кремля круглые сутки. Рост - до майора, оклады - соответственно. Отдежурил 4 часа, чтобы не примелькался, и следующие сутки полностью свободен. Ответственность - минимальная.
- Вот это малина-а!.. Зачем токарем 8 часов? Потоптался на свежем воздухе, как гриб мухомор, и в майоры! Вот где рост, прямо грибной - не по дням, а по часам.
Михаил перебил:
- Погоди. Ты вот утром пойдешь в этот "Испанский Центр". Так мой тебе совет: лишнего там - ни полслова!
- Что, и там мухоморы?
- Только поядовитее. И все в переводчиках сидят, в машинистках. Лучше вообще не показывай, что знаешь испанский.
- Почему?
- Для тебя же лучше. Сам будешь слышать и всё понимать без перевода, а к тебе - меньше подозрения. Явился, решат, сам. Значит, доверчивый дурачок. Ну, влюбился где-то там - дело обычное: бабник. Чего его бояться в Днепропетровске? Кому и какие тайны он выболтает? Вот за границу его пускать не следует. Но об этом вопрос ты не ставишь, поэтому, держись простоватее.
- Я же "хохол", не беспокойся! - отшутился, чтобы Михаил не переживал и не расстался, как в прошлый приезд. Но тот, что-то вспомнив ещё, удивился:
- Слушай, а почему ты решил, что твоя испанка здесь? Приехала.
- Ну, как же! Если бы не приехала, зачем делать запрос обо мне?
- А почему же в твоём запросе... ну-ка достань, взгляну ещё раз... Так и есть! Подпись-то - не её. Кто же делает запрос, а о себе - в третьем лице! Зачитываю тебе вслух: "... Если он жив и желает получить сведения о его гражданской жене..."
- А может, она тоже поняла тут всё про ваших "топтунов" и переводчиков! Она женщина умная, опытная. Решила сначала выяснить, жив ли я вообще? Может, нас по дороге в Советский Союз утопили? Зачем ей открывать сразу все карты, не допускаешь?
- Может, и так, - согласился Михаил. - Но и наши сидят там у них не без опыта! Все бумаги, выходящие из этого "Центра" - учти, все до единой! - известны и на Лубянке. Так что будь готов к слежке, как только вернёшься в свой Днепропетровск. Уж это я тебе га-ра-нтирую, понял?
- Ну, что же, пусть последят. Меня от этого не убудет.
- Ты что, нигде не работаешь?
- Почему ты так решил?
- Так ведь про "объект" наблюдения - ты это обязан знать! - "органы" сообщают в отдел кадров, директору. Тебе что же, безразлично, что будут о тебе думать твои сослуживцы, когда узнают, что тобой заинтересовались... - Михаил смачно, зло произнёс: - ор-га-ны-ы?
- Ну, ты и произносишь! Как будто это внутренности. Кишки с дерьмом.
- Ты отвечай, не юли: работаешь или сидишь на своей пенсии?
- Да не усидел вот. Сначала ловил рыбку на удочки, а зимой - хоть вой! Сплошные часы в доме тикают. А знаешь, я высылал матери половину своих денег по аттестату, а она, оказывается, ни рубля не потратила. Кучу денег накопила для меня. И сидела дома даже без радиоприёмника. Как в гробу! Ну, я быстренько эту ошибку исправил, стал слушать музыку, речи. Так ведь всё равно тошно! Поймаю, бывает, волну из Испании - сердце колотится. Где она там? Что делает? Даже водку стал покупать себе вместо снотворного. А потом, думаю: нет, так и спиться недолго. Бросил.
Услыхал я однажды писк морзянки в приёмнике. Ну, и вспомнил, как нас учили в академии радиоделу. Я же 120 знаков принимал в минуту! А передавал - 140. Вот и пошёл предлагаться в ОСОВИАХИМ. Представляешь, взяли без разговоров. Нужен был для военно-морского клуба инструктор радиотелеграфист. Навык я восстановил быстро - через неделю. С тех пор работаю. А сейчас взял отпуск за свой счёт.
- Та-ак. Стучишь, значит, на радиоключе? Значит, и следить за тобой будут теперь втройне!
- А ты не преувеличиваешь?
- Помнишь, я рассказывал, что наши убили в Лозанне предателя Рейсса-Порецкого? Так вот, я скажу тебе, кто его убил, где он сейчас находится и какая ведётся за ним слежка.
- Не понял, к чему это ты?
- А ты сначала послушай. Может, тогда сообразишь, что к чему. Человек совершил, казалось бы, труднейшее дело: достал предателя. А его теперь хотят убрать самого! Подозрение, что и он враг тоже.
- Я знаю его, что ли?
- Да нет, не к тому речь. Это бывший офицер. В гражданскую служил у Деникина. Потом эмигрировал во Францию. А в 36-м, как и ты, оказался в Испании. Видно, его хотели навести там на генерала Орлова. Но что-то, наверно, не склеилось, и этот Сергей Эфрон вернулся опять во Францию. А потом наши послали его в Швейцарию. Чтобы выследил со своей группой Порецкого и ликвидировал.
- А почему доверили такое дело именно ему?
- А, забыл тебе сказать: он был завербован нашим ОГПУ ещё в 33-м году. Вот почему. Работал за денежки, конечно, не по идейным соображениям. Кстати, он женат на известной поэтессе Марине Цветаевой, не слыхал о такой?
- Нет, не приходилось.
- У неё и отец был известным человеком в Москве - директором какого-то музея. Давно умер. А дочка жила с мужем в Париже. И вот вернулись... Сначала он, а теперь и она. Вздорная, говорят наблюдатели. Почти психопатка.
- Так, может, почувствовала что-то? Потому и нервничает.
- Не знаю. Знаю только, что его вот-вот должны арестовать. А мужик он... ну, в общем, любит выпить, хорошо пожить, но на предателя не похож. Это я к чему? Как бы и у тебя не было осложнений из-за этой испанки, понял?
- И что же ты предлагаешь?
- А не ходить в этот "Центр". Хочешь, я наведу справки? Здесь она или нет? Как её зовут-то?
- Узнай, если можешь. Легче будет найти. Но я всё равно пойду. Лучше один раз увидеть всё самому, чем 10 раз услышать от других. Записывай: Чарита де Ривейра, 1904 года рождения. Уроженка Мадрида.
- Записал. Узнать попробую по своим каналам, не возражаешь?
- Нет, конечно. Лишь бы узнать!
- Да уж постараюсь. Но и ты старайся: ничего лишнего, по-испански - не понимаешь, и так далее. А теперь дослушай про этого Эфрона. Живёт он сейчас с семьёй на бывшей даче наркома Томского в Болшеве. Это под Москвой.
- Про Томского газеты писали, что застрелился якобы.
- У нас полагают, что его застрелили люди Ежова.
- Зачем? Наркома?! Без суда?..
- А что такое, по-твоему, самоубийство? Разве не признание вины? Не страх перед наказанием? Вот и устроили... Раз, мол, застрелился, значит, виноваты эти "правые" все. Главное, скомпрометировать было Рыкова и Бухарина. Хотя они и "правыми-то" не были никогда.
- Ты что, был на суде?
- Был один раз. Когда им приговор выносили и предоставили каждому последнее слово.
- Ну, и как они?
- Рассказать всё, не поверишь! Такое говорить на себя можно только либо в страхе перед пытками, либо... непонятно ещё почему.
- А что, видны были следы пыток?
- Нет, следов уже не было. Но то, что их там сажали в подвале задницами на раскалённые бутылки, это мы знали.
- Вот это но-вость!.. Так что же, получается, их заставляли наговаривать на себя? Кому же это надо было?
- Этого никто не знает. Как и того, за что арестовали в этом году друга Ленина по Швейцарии чекиста Михаила Кедрина. Сначала арестовали его сына - тоже у нас тут работает. А потом и отца. Он уже на пенсии был. И тоже сейчас пытают.
- Так чего же вы все молчите?!
- А кому говорить об этом? Теперь вместо Ежова - Берия, друг Сталина. Он и арестовал обоих. По его приказу и подвергают пыткам. Сейчас это разрешено по закону.
- Выходит, можно делать всё, что захочется?
- Не будь таким наивным, Костя. У нас давно уже делается что-то не то. Зачем, думаешь, хотят убрать Сергея Эфрона? Ведь он мелочь, 10-е колесо в чужой телеге.
- Понятия не имею.
- Я тоже не знаю, только догадываюсь... Этот Эфрон и его помощники сделали своё дело с устранением Порецкого грязно. Полиция вышла на след и установила их, хотя они и скрылись у нас. А вот если Эфрона арестовать, сделать врагом и расстрелять, французская полиция вынуждена будет поверить, что НКВД в убийстве Рейсса-Порецкого не при чём.
- А как они его убили? Почему ты считаешь, что грязно?
- Там получилось у них вроде бы так... Порецкий скрывался в Швейцарии под паспортом на имя чешского бизнесмена Ганса Эберхарда. Но его выдала нам наша сотрудница Гертруда Шидльбах, с которой он был хорошо знаком и которая сказала ему, что тоже хочет, как и он, порвать свои отношения с НКВД. Эта Гертруда работает в Италии, знакома и с женой Порецкого. Так что они ей поверили, и она пригласила Порецкого 4 сентября 37-го года в один ресторан - якобы для разговора о том, как ей порвать с Лубянкой: гласно, через печать или просто письмом. Подпоила его. А когда вышла с ним из ресторана, их там уже поджидали Эфрон и Кондратьев в машине. Она подвела Порецкого к ним как к такси и стала прощаться. И тут - удар кистенём в голову, втянули в машину, и по газам. Заехали куда-то за город и всадили ещё пять пуль в голову. А труп бросили под откос. Но кто-то их засёк ещё возле ресторана, сообщил полиции, и им пришлось бежать аж сюда.
Сейчас такая же охота ведётся за Гинзбургом-Кривицким - убьют, я думаю, и этого. Но постараются чисто. А Эфрон - уже обречён, догуливает последние деньки. У него, кстати, мать - из рода Дурново. Племянница бывшего министра внутренних дел России Ивана Николаевича Дурново. Который отказался от неё, когда она ушла в революцию и её осудили.
- Ну, и дела-а!.. - протянул Батюк. - Ты знаешь, я даже рад теперь, что ушёл на пенсию.
- Я бы тоже - с удовольствием, - вздохнул Михаил, - да не отпустят. А самому проситься - только навлечь на себя подозрения. Да! А руководил группой Эфрона сам Шпигельглас, теперешний начальник Иностранного отдела. Этому - ничего...
- Ладно, Миша, давай ложиться спать. Тебе ведь раньше меня подниматься... Ты позвони мне, когда узнаешь насчёт Чариты, хорошо? Я буду ждать у тебя дома.


В ожидании звонка Батюк вспомнил, как Чарита призналась ему в Картахене, что у женщин есть удивительная способность сразу почувствовать в мужчине свою судьбу - с первого взгляда. Мило улыбаясь, она закончила тогда: "Женщина в один момент знайет: мой! Котори всегда хотел стретить. Я тоже узнавать тебья в кабинето генераль и сказать себье: он!"
Тоже улыбался, думая об этом. А звонка всё не было, время шло медленно. И наконец, звонок. В трубке заокало:
- Вот что, дорогой Константин, должен тебя разочаровать: не значится такой у них здесь. Думаю, что незачем тебе и ходить.
Константин Николаевич ощетинился:
- Как это незачем! Кто-то же писал мне. Значит, что-то известно о ней.
- Ну, тогда обращайся, знаешь, к кому? К Долорес Ибаррури. Она недавно приехала оттуда, и запрос тебе давала она, понял? И не забывайся там. Вопросы есть?
- Нет у меня вопросов, - проговорил Константин Николаевич упавшим голосом.
- Тогда действуй. Я дома буду вечером, пока.
Из трубки зачастили тоскливые гудки, и на этом везение, сопровождавшее Константина Николаевича, и радость в душе окончились, и надолго. Часа через полтора у него состоялась жёсткая неприятная встреча с Долорес Ибаррури, которую нашёл в "Испанском Центре" на втором этаже. По-русски она совершенно не понимала, поэтому сразу же пригласила переводчика. Это был москвич, судя по выговору. А судя по холёному молодому лицу и военной выправке под штатским костюмом, человек с Лубянки. Костя вспомнил слова Михаила о "топтунах" и окончательно завял. Но всё же собрался и сформулировал переводчику свой вопрос так:
- Спросите её, где и когда она видела коммунистку Чариту де Ривейра, с которой я сотрудничал в Картахене и которая меня разыскивает? Что мне коммунистка Ривейра передала?
Переводчик задал Ибаррури вопрос Батюка по-испански дословно, и та быстро ответила:
- Это было в Мадриде, перед моим отъездом в Москву. Я уже находилась в подполье. Сеньора Ривейра пришла ко мне на явочную квартиру по личному вопросу. Она знала, куда я должна была ехать, и попросила меня зашифровать адрес вашей матери, записать её фамилию, имя, а также и вашу фамилию и имя, чтобы сообщить вам, если вы отзовётесь, что она находится на свободе, но в подполье.
- И это всё? - спросил Батюк переводчика, хотя понял ответ этой бесстрастной сухой женщины и без него. Ещё подумал: "Тоже мне "Пассионария" с рыбьей кровью!" И глядя на пожилую, цыгановатую на вид революционерку, добавил: - Чарита Ривейра мне жена! Разве она не сказала об этом?!
В глазах Ибаррури, слушавшей переводчика, вспыхнуло пламя, лицо оживилось:
- Да, она сказала. И просила сообщить вам, что помнит об этом и надеется на встречу, если не попадёт в руки франкистов. Вот всё. Большую шифровку мне некогда было делать. Я не думала, что увижу вас лично, поэтому не расспрашивала сеньору Ривейру о ваших отношениях. Но полагаю, что она любит вас, если пришла ко мне только из-за этого.
Он понял всё без переводчика. И когда тот переводил, думал об Ибаррури с неприязнью: "Сухарь ты партийный, а не женщина! Люди - гости на земле, а ты о самом главном и не спросила! Не было времени у тебя! "Полагаю, любит". Тебе бы так о твоём муже, понравилось бы?.." Попросил:
- Узнайте, пожалуйста, куда моей жене можно написать? Есть какой-нибудь адрес? - И полез за ручкой и записной книжкой. Но сухая коммунистка охладила его:
- Нет, постоянного адреса у подпольного Центра в Испании нет, он всё время меняется. Что вы хотели бы передать вашей жене?
- А письмо разве нельзя?
- Нет. Связь у нас поддерживается пока только по радиотелеграфу, шифрами. Так что постарайтесь коротко, я запишу.
- Тогда запишите так: "Милая моя жена. Жду тебя, люблю. Мой дом открыт для тебя всегда. Твой муж Константин".
Сдержанная и по-прежнему суровая на вид, Ибаррури улыбнулась, прочитав телеграмму Батюка, написанную по-испански. Поднялась и, подавая руку и горячо встряхивая кисть Батюка, проговорила:
- Рада была познакомиться с вами! Мы непременно передадим вашу телеграмму! И если что поступит от вашей жены, перешлём вам. Так что поддерживайте с нами связь. Приезжать - не обязательно. Если будет необходимость, мы пригласим вас сами.
Разговор был окончен. Ибаррури всем видом показывала, что пора уходить, и Батюк отсалютовал ей на уровне плеча сжатым кулаком, как это делали все фронтовики в Испании: "Рот-фронт!" Она отсалютовала ему точно так же, с неожиданной энергией и страстью. А вот его, живого защитника её родины, а не ротфронтовский символ, не расспросила даже, как он живёт и что делает, как ему служилось в Испании.
Шёл Константин Николаевич по улице Жданова и думал: "Что, опять у неё нет времени? И у нас она в подполье? А куда же ты, стерва сухая, торопишься, интересно?" И был такой горький осадок в душе, что зашёл по дороге в ресторан и заказал в буфете водки. Но и водка ему не помогла - в груди прямо жгло что-то, пекло душу. Злился: ну и по-сволочному же воспитаны люди, какой мерзкой устроили себе жизнь на земле! И готов был пойти опять в НКВД, завербоваться там пусть на самую опасную разведработу в Испании, только бы найти снова Чариту и не расставаться с нею, пока не убьют.
Вечером, когда выпил с Михаилом, ещё и рассказал ему о свидании со "старым сухарём". Тот удивился:
- Да какая же она старая? Младше тебя на 5 лет! Ей сейчас - 44 всего. Вместе с сыном приехала сюда, сын учится ещё. Была замужем за их теперешним премьер-министром Хуаном Негрином. Но, вроде, разъехались. Негрин эмигрировал, кажется, во Францию. Он, кстати, из интеллигентной семьи и какой-то учёный, а она - дочь испанского еврея-горняка и, видимо, баба грубая - собственноручно расстреливала пленных.
- Да ну?!
- Вот тебе и ну. Есть сведения обо всех, кто к нам приехал, и чем занимался. В общем, эта Ибаррури - как наша Розалия Самойловна Землячка в Крыму, когда выгнали Врангеля. Как только попадался какой офицер - стреляла прямо на допросах у следователей. Любила присутствовать...
Вспомнив, что испанцы не любили расстреливать своих, хотя и чужих идейно, хотел было снова не согласиться, но перед глазами всё ещё стояло жестокое лицо Ибаррури, и потому поверил - могла. Возражать поэтому больше не стал, так как в голову пришло неожиданное предположение, повергшее его в страшное уныние: "А что, если гражданская война в Испании была тоже спровоцирована евреями, как в своё время у нас, когда они довели Россию до полного рабства и нищеты, вместо свободы и независимости? Может, Испания - это лишь второй шаг на пути к мировой революции. А мы, дураки всего мира, бросились туда помогать испанскому народу скорее надеть ему на шею еврейскую удавку и очутиться в положении народа России! Быть невольным пособником евреев не хотелось, и Константин вернулся мыслями к вопросу, как выручить Чариту. Попросил:
- Миша, а ты не мог бы предложить меня своему начальству... агентом в Испанию? Я бы на самое отчаянное дело пошёл, куда... уже никто!.. Понимаешь?
- А как быть с твоим шрамом на лице? Кого ты нам, скажут, привёл? Чтобы и сам попался, и тех, кто с ним будет связан, погубил?
Разговор на этом заглох, допивали молча. Но Михаил заметил, что в любой другой стране - люди могут приехать друг к другу, если любят. И Батюк замкнулся окончательно. Даже на другой день не мог прийти в себя и улыбнуться, когда уже надо было прощаться и уезжать. Обнялись, услышали, как бьются в грудной клетке мужские сердца, и жизнь потащила каждого в свой вагон, в свою дорогу. Не вырваться, как и сердцу из груди. Все пойманы в клетки недоверия в родном отечестве.


Дома ждал новых известий от Чариты, но их не было. Вместо этого произошла странная и неприятная встреча с "Дэр Фуксом" Дубровиным - рыжий лис, было похоже, сам подстроил её, выследив на привычном маршруте с работы. Был вечер, осенью темнело рано, и восклицание "Добрый вечер, Константин Николаевич, не узнаёте?!" прозвучало, как выстрел - даже вздрогнул от неожиданности:
- Да нет, узнал. Но ответить вам взаимностью - не могу.
- Почему?
- А то вы не знаете!..
- Из-за Надежды Григорьевны?
- Не трогайте её, умерла...
- Как... умерла? - Дубровин был потрясён.
- Как умирают? Сбил грузовик...
- Прошу прощения! Не знал...
- Нет вам прощения, и не будет! - Хотел двинуться дальше, но Дубровин шёл рядом, не отставал. Расстроено проговорил:
- Я понимаю, вы вправе... хотя вашего сына я тогда на улице... просто не узнал. Слышу - кричат, бежит какой-то парень от них, ну, я и... Клянусь вам! Да дело, собственно, и не в этом сейчас... Я вас тут поджидал, чтобы предупредить: будьте осторожны, Константин Николаич! За вами установлено наблюдение. Вот всё. Прошу понять меня правильно и не предпринимать опрометчивых шагов.
- Да вам-то, что за дело до меня?
- Дела нет, вы правы. Есть двойное чувство вины, только и всего. Иначе, ни за что не стал бы рисковать из-за вас. Впрочем, вы ведь не докажете, если что... Надеюсь, вы догадываетесь, кто устанавливает за людьми наблюдение? Всего вам хорошего! Может, я покажусь вам сентиментальным, но... что поделаешь, каков уж есть... Не держите на меня зла.
И отстал, растворился в сумерках. Вроде и не было ничего: ни встречи, ни человека, ни разговора с ним. А тогда почувствовал, что ошарашен. И тем, что уже следят за ним, установили негласное наблюдение, и тем, что Дубровин оказался не таким уж подлым, каким представлял его себе прежде. В его искренности сомневаться нельзя: всё сходилось, и про слежку (сам знал, от Михаила), да и голос, и лицо Дубровина были красноречивее его слов. Чужая душа, действительно, потёмки.
Негласного надзора за собой он не боялся. Но встреча с Дубровиным запомнилась, отложилась в сознании как яркое впечатление. Следующим, и не менее ярким событием, была встреча с молодой женщиной во время свадьбы сына. Апрель 40-го года был тёплым, и свадьбу решено было справлять на воздухе, в саду родителей невесты, живших в большом частном доме почти в центре города. Цвели яблони, пламенел розовым цветом миндаль, и длинные столы, выставленные под деревьями, выглядели сказочно красивыми. Красивой была и невеста, похожая на голубоглазую гуттаперчевую куклу в белом. Сын, одетый в новый тёмно-синий костюм, тоже смотрелся, как сказочный принц. Молодая пара всем нравилась, гости искренне поздравляли молодых, кричали "горько!", и всё шло настолько весело и празднично, что, казалось, не могло быть и речи о какой-то печали или казусе. Но казус произошёл. Правда, никто из гостей этого не заметил, но Константин Николаевич, даже когда вернулся из глубины сада за стол, долго оставался под впечатлением.
Перед этим он пошёл в сад покурить. Кто-то окликнул его из-за плетня:
- Костянтынэ Миколайовичу, можна вас на хвылынку...
За плетнём стояла незнакомая молодая женщина, ладная, но убитая каким-то горем. Он подошёл:
- Слушаю вас. Но, простите, что-то не могу припомнить...
- Вы нэ знаетэ мэнэ. То я вас тилькы знаю - вы тато Игоря, так?
- Да. Константин Николаевич Батюк.
- Вы з Игорем схожи, я одразу вас пизнала.
- А як ваше призвыще? - спросил он по-украински, угадав в ней украинку, которой легче говорить на родном языке, нежели по-русски.
Она благодарно, хотя и печально, улыбнулась ему:
- Мое призвыще Галына Хохлова. Хохлова - це по покийному чоловикови. А по батькови я Галына Дэмьянивна Пэтренко. А вы, я бачу, шче нэ забулы риднои мовы. Та й фамилия ж нэ дозволяе: Батюкы - це ж, мабудь, сама батькивщына!
- Ни, нэ забув и радый, шчо зустрив таку жинку, котра тэж нэ забула риднои мовы и нэ цураеться нэи. Я слухаю на вас...
Дальше разговор пошёл на родном украинском, быстрый и поначалу сумбурный, но он-то и открыл Константину Николаевичу и родного сына с незнакомой ему стороны, и трагедию этой наивной женщины.
- Я вижу у вас в руке папиросы, - заметила она, - так вы курите, не стесняйтесь. Игорь тоже всегда курил при мне. - Заметив, как у него приподнялись брови, она с отчаянной беспощадностью к себе, пояснила: - Я, до его встречи с этой дивчиной, - она кивнула в сторону свадебных столов, - была любовницей Игоря. Муж мой - я только 3 месяца и прожила с ним - утонул, я овдовела. А через 2 года вернулся ваш сын из тюрьмы, и я стала с ним жить. Свёкор мой знал об этом - добрый человек, дай Бог ему здоровья! И всё было хорошо. Но потом Игорь прекратил ходить ко мне. И теперь я не знаю, что делать. Его товарищ - вместе сидели в тюрьме - предлагает мне выйти за него. А я ж его не люблю...
- Галина Демьяновна, тут я вам не советчик... это ведь жизнь!
- Я и сама понимаю, что у меня нет никаких прав. Я остановила вас, чтобы повиниться перед вами.
- Не понимаю. В чём повиниться? Передо мной?..
- Да, перед вами. Это я, когда мама Игоря оказалась в больнице, ходила к ней на свидание, чтобы пожаловаться на Игоря. А увидев, как она мучается, не решилась про своё говорить. Спросила у неё, чего она хочет. Она уже знала из моих слов, что я медсестра, только из другой больницы, и попросила у меня снотворных таблеток. Мол, сильные боли, не может подолгу уснуть, а врач не даёт снотворного, а лишь разрешает на ночь один укол. Ну, я ей и принесла. Она попросила меня ещё принести. Так было несколько раз. А потом я узнала, что она умерла, и всё поняла. Она накопила много таблеток и приняла все сразу. Врачи утром ничего не сообразили, и так на том всё и кончилось. А я чувствую себя её убийцей и думаю, что это Бог меня наказал.
- Чем же он вас наказал?
- Тем, что Игорь женится.
- Я думаю, вашей вины в смерти Надежды Григорьевны нет, - с трудом выговорил Константин Николаевич, вспомнив своё прощание с бывшей женой и понимая, что тогда, когда она с ним разговаривала, у неё под подушкой уже были припрятаны таблетки. Все её слова приобрели теперь другой смысл. Да и поразило мужество Нади, такой хрупкой на вид женщины. Не каждый мужчина способен на такое.
- Вы, правда, считаете, что я не виновата?
- Ну, конечно же! - овладел он собой, всё ещё думая о Надежде.
- Прошу вас, не говорите только об этом Игорю.
- Почему?
- Он не поймёт. Будет ненавидеть меня. А я хочу, чтобы он вспоминал обо мне.
- Вы что же?.. Надеетесь, что он...
- Она не любит его! То нужда заставила её пойти за него!
- Какая нужда? О чём вы?..
- Он этого не знает, не понимает! Её не приняли в институт опять. А инженеры, на которых она рассчитывала, все переженились. Вот она и пошла за Игоря! Не захотела потерять ещё и его, притворилась, что любит. А я вижу, не любит! Он тоже позже это поймет. У неё родители образованные, так она и себе цены сложить не может, кукла польская!
- Разве она полячка? - удивился он, зная, что родители невестки украинцы, да ещё с фамилией Сирко, как у знаменитого украинского атамана.
- А кто ж она, если родного языка не знает, повадки все, как у шляхетки!
Вспоминая этот разговор и слыша, как тикают на руке часы, Константин Николаевич с горечью думал о том, что вот и у сына складывается всё в личной жизни, как когда-то у него. Опять образованные родители жены и... необразованный зять. Опять красивая и... с претензиями жена. Неужели и правда, что невезучесть родителей передаётся детям? Господи, не приведи этого!..
Мысли перекинулись на то, что так и не поговорил, как хотелось с Игорем - надо было уезжать в Днепропетровск к больной матери. А Игорь то не сводил глаз со своей жены, то был окружён какими-то парнями с завода. Хорошо хоть, что забрал потом жену к себе, не стал жить в "примаках", как когда-то жил сам. Да и жена, показалось, всё-таки любит Игоря - зря наговорила на неё Галина Хохлова-Петренко. Видимо, из неприязни.
Подумав о неприязни к себе стариков Агаповых, которые тоже были на свадьбе, Константин Николаевич вспомнил, что надо написать Игорю в письме о главном жизненном кредо, которое усвоил от Чариты: не причиняй зла другим. Если проживёт человек жизнь по совести, это и будет высшей его мудростью на земле.
"А вот, как быть теперь с мамой? - испуганно подумал он, чувствуя, как поднимается жар во всём теле. - Полгода уже как болеет, а притащилась вчера сюда. Кто мог ей сказать про операцию? И завтра, наверное, придёт. Начнёт хлопотать возле плиты. Ей же самой предписан постельный режим! Господи, ну, как мне её отговорить, чтобы не приходила? Высохла вся, как щепка, а тут ещё я со своим аппендицитом! До чего же некстати..."
Думать помешали опять, тикающие под ухом, часы. С тех пор, как остался один, без Чариты, часы раздражали его почему-то всюду. Ходики матери на стене. Свои на руке. Часы, подаренные сыну, которые тот не носил, но регулярно заводил и держал дома на письменном столе, где они напоминали, когда приезжал к сыну, собственную одинокую и никому не нужную жизнь: "тик-тик, тик-тик". Огромные часы на здании вокзала, мимо которых проезжал каждый день на работу и с работы, тоже напоминали, что идёт время. Отсчитывая секунды жизни, часы тикали по всей стране, у всех людей. Но люди не обращали на это внимания. А ему они напоминали о том, что в его душе что-то остановилось. Ещё там, в Картахене.
Ждал писем от Чариты, а их не было. И потому мимо сознания мчались события, почти им не воспринимаемые - катастрофа Чкалова, самый дальний в мире перелёт лётчика Громова, арест бывшего наркома внутренних дел Ежова со странной формулировкой - за "левацкий загиб". Да, всё шло мимо, мимо. Удивил лишь нищенский коврик матери на стене, сшитый ею из разноцветных треугольных обрезков материй. Столько денег скопила от переводов ей по аттестату, пока воевал в Испании, а не купила себе ни ковра, ни радиоприёмника. Тогда взял, пошёл в универмаг и купил сам. Приёмник соединил их дом невидимой нитью с огромным миром вокруг. Но и из него гремели курантами кремлёвские часы в полночь, разносясь переливчатыми ударами по пустынной Красной площади.
"Но ведь сейчас день!" - изумился он, прислушиваясь к раскату курантов в голове и желая поймать испанскую речь. Не найдя Испании - "Где-то там Чарита!" - он выключил приёмник и, погрузившись в тишину и черноту, ничего уже не помнил: резко подскочила температура, и начался бред...
Глава четвёртая
1

Николай Константинович Белосветов был потрясён. Всего 54-й день вели немцы наступление на Советский Союз, а фронт, растянувшийся на 2600 километров, начиная от Мурманска на севере и кончая Одессой на юге, всё валился и валился, углубляясь внутрь России всё дальше и дальше. Бои шли под Ленинградом. Пали Новгород, Псков, Минск и Смоленск, пал Киев. Правда, ещё держались в тылу у немцев Брестская крепость и Одесса, сопротивлялись Крым и юго-восточная Украина, но всё равно вторая мировая война началась для родной страны крайне позорно. Как бывший военный он понимал, если противник так стремительно наступает, если ему в такой краткий срок сданы такие огромные территории, значит, вместе с ними сдались в плен не менее двух миллионов человек регулярной армии. Кто же будет воевать при таких сумасшедших потерях? Ведь сейчас сотни тысяч молодых солдат и командиров, захлёбываясь кровью, издают на фронтах последний хрип и ежедневно погибают, желая жить и любить. Десятки тысяч из них, оставляя Западный фронт, бегут от танков в панике на восток, не в силах остановиться. Крепко стоят, не пропуская врага ни на шаг, только на севере - под Мурманском и Ленинградом. Да ещё остановились под Одессой, и упёрлись, по традиции, перед Севастополем, где воевали кадровые моряки. В центре же обширного фронта дуга сопротивления прогнулась уже до Днепра и, напрягаясь и набухая кровью, казалось, была готова лопнуть и разорваться, не выдержав стального натиска танков. Вот следствие расстрелов русских офицеров Землячкой и Куном, а затем Сталиным. В армии не осталось грамотных командиров...
И всё-таки она выдерживала пока. Гибли тысячами и немцы, не ожидавшие такого упорства и ожесточения противника, подобного которому нигде в Европе до этого они не встречали. Война стала непохожей на обычную, хотя и обычные войны страшны, будь они прокляты.
15 августа 41-го года свежие богемские дивизии немцев ворвались в Пятихатки и Кривой Рог. В Днепропетровске никто об этом, однако, не знал, несмотря на то, что разделяло их каких-то 120 километров - жители продолжали эвакуироваться с последними поездами, а те, кто оставался, провожали в армию своих мужчин. Из местных властей никого уже в городе не было, всё начальство переехало на левый берег Днепра. Только во дворе областного военкомата кто-то ещё руководил. Там гудело от голосов, двух гармошек и команд-выкриков. Военные строили последних новобранцев и уговаривали провожающих:
- Товарищи, отойдите! Вы же мешаете, у нас нет времени!
Толпа родственников будто не слышала. Каждый понимал, может, никогда уже не увидит своего сына или племянника, и потому лез к нему с последним советом - война дело нешуточное. Люди торопливо целовались, разливали в алюминиевые кружки тёплую водку и пили, выпучив глаза и не закусывая: "Мать твою в душу, это ж какая большая война, всю жизнь перевернёт и перепаскудит!" Ху-ф!..
А гармошки словно соревновались в упорстве с войной. Одна наяривала "комаринского" для поднятия духа, другая - гопака. Но были они в разных углах двора и потому не мешали друг другу в общем и невесёлом деле. Перед гармонистом в левом углу разделывал "рассукин-сына" худой, маленький русский с серьёзным лицом, с большой плешью на серебристой, коротко стриженой макушке. Справа бухал вприсядку громадина украинец с белыми усами на кирпичном морщинистом лице. Нестерпимо палило солнце. Ситцевые рубахи на угрюмых танцорах покрылись тёмными мокрыми пятнами - нелегко после водки, а надо: чтобы сыны не боялись. На седых стриженых затылках капельками выступила роса.
Из дверей военкомата выносили последние тяжёлые сейфы, грузили их на полуторку с откинутыми бортами и собирались уезжать - военкомат сворачивал работу и спешил перебраться на левый берег, где остальное начальство: что прикажет делать дальше? 146 тысяч призвали одних только, подлежащих призыву согласно Указу правительства! А сколько ещё непрошенных приходит каждый день: запасников, комсомольцев, добровольцев, освобождённых от службы по возрасту или по состоянию здоровья. И всё это за 52 дня. Пусть попробует кто-нибудь выписать столько тысяч повесток, принять пришедших людей, опросить их, распределить. Никакого времени не хватило бы, если даже сутки увеличить вдвое. Про сон и голосовые связки - и говорить не приходится: лишились. И всё равно не успели призвать всех, состоящих на учёте, вызвали только половину. Как быть с остальными теперь, не знали. С той стороны Днепра - до них не дотянешься. Значит, там начнётся хаос: люди будут лезть в воинские части сами, требовать оружие. А если к городу подступит враг, то и вообразить невозможно, что произойдёт!..
В придорожной пыли купались воробьи, выколачивая из себя паразитов. Тихо плакали женщины, вытирая глаза платочками, серыми от пыли и пота. В голове у каждой одно: неужто сыну придётся сразу идти в бой? Неужели не сдержит там немца Красная Армия? Говорят, что область - полна войск...
Наконец, во дворе осталось лишь 2 сотрудника из второго отдела военкомата. Как сдадут последний сформированный отряд майору, прибывшему из штаба Резервной армии, так уйдут отсюда тоже. А майор повезёт ребят куда-то сам, на армейских грузовиках. Как и у всей Резервной армии, у него задание: выдвинуться из города на западную сторону, встречать первых немцев. Будто бы, под Сухачёвку, чтобы не пропустить немецкие эшелоны по железной дороге. Вот только не успеет майор обмундировать призванных - где теперь? Склады с обмундированием тоже вывезли куда-то из армейских казарм на Лагерной, вместе с военным училищем.
Не успел толком проводить сына и Николай Константинович Ивлев, в прошлом Белосветов, царский офицер. Когда Саша, прощаясь дома, расцеловал мать, у неё начался сердечный приступ, и пока дочь бегала за Василием Акимычем, соседом-врачом, находящимся на пенсии, пока то да сё, сын был уже далеко.
И всё-таки Вера Андреевна не дала мужу сидеть возле себя, погнала на розыски сына:
- Коля, со мной побудет Наташа, а ты сходи, узнай, куда Сашеньку направили: на восток или... сразу на фронт?
Дочь запротестовала:
- Мам, я ведь моложе папки, быстрее доеду, и всё узнаю.
Жена заволновалась опять:
- Нет, Коля, поезжай сам. Наташа не скажет правды, если Сашу пошлют на передовую. Ей этого латыша хочется повидать, он тоже пошёл туда...
Наташа вспыхнула:
- И ничего подобного, я не люблю его вовсе. Просто не хочется, чтобы ушёл на войну с тяжестью на душе.
Поднимаясь, чтобы идти, Николай Константинович досадливо произнёс:
- Да не возьмут его на фронт с таким зрением!
Дочь Ивлевых выручил врач, сидевший в сторонке с медицинским саквояжем на коленях:
- Пусть идут оба, я, Вера Андревна, сам посижу тут с вами.
Вздыхая, Вера Андреевна горестно покачала головой:
- Ах, Саша-Саша, наивный мальчик! Ну, я приболела позавчера, и мы не поехали вместе с моим институтом в Первоуральск. Но он-то - ведь мог же!.. Нет, записался, глупый, в добровольцы!
- И правильно сделал! - буркнул старый врач. - Кому же, как не молодым, защищать родину! - И спохватился, поглядев на свою пациентку: - Пардон, пардон! Я не хотел волновать вас, просто влез, как выживший из ума старик! - Василий Акимович смущённо отвернулся.
Хозяин квартиры проговорил уже с порога:
- Ну, мы пошли, мать! Не расстраивайся тут...
- Идите-идите, - поторопила Вера Андреевна, глядя на мужа и дочь, пытаясь приподняться с кровати на локтях.
Её остановил врач:
- Э, нет, голубушка! Лежать, так лежать. Покой!..
В трамвае, подъезжая к остановке областного военкомата, Николай Константинович вдруг вспомнил, как занимался здесь, в этом здании, делами мобилизованных молодых крестьян и рабочих для армии Деникина. Тогда ему не было жаль отправляемых на фронт парней: всё правильно, пусть защищают родину! Он и сам защищал её уже 5-й год как кадровый офицер-гвардеец. Теперь же должен был уезжать на фронт его сын и с той же целью - защищать родину, хотя его и не призывали из-за "социального происхождения". А вот чувства, что всё правильно, уже не было. Умом Николай Константинович понимал парадоксальность всего происходящего с ним, но изменить своего настроения не мог. И только удивлялся тому, как быстро пролетела жизнь, как изменились и представления о ней. Прятался сейчас за обиду: "Вы же побрезговали нами, нашим "социальным происхождением"! Так почему мы должны напрашиваться к вам? Защищайтесь в таком случае сами". Правда, совесть возражала: "Родина есть родина, тут не должно быть обид и двух мнений. Родину надо защищать всем. Потом разберёмся в обидах и несправедливостях..."
"Но ведь этого "потом" может и не быть, если погибнем", - продолжал мучить первый голос. Однако тут они вошли во двор военкомата, и Наташа показала куда-то рукой:
- Па, вон они! Оба...
- Где?
- Да вон же, под большой акацией!
Действительно, в тени акации резко выделялись среди молодых парней ростом и светлыми волосами Саша и латыш Карл Милдзынь. Рядом с Сашей, тесно прижавшись к нему, стояла миловидная девушка, которую Николай Константинович не знал. Интересно, кто же такая?
Первым увидел их Милдзынь, обрадовано воскликнул:
- О, Наташа! Вы пришли всё-таки. А у меня тут... пока не получается. Не берут. Ждём какого-то майора с машинами. Окончательное решение, говорят, будет зависеть от него. - Он посмотрел на свои модные светлые брюки.
Николай Константинович окликнул сына:
- Саша, можно тебя на минутку?
Они отошли в сторонку, и сын спросил:
- Ты чего, пап?
- Да вот поговорить хотел с тобой на прощанье.
- О чем говорить, па? Ты же всё сказал мне дома. А Таня, - Саша подозвал девушку, - уезжает сегодня на Урал. Мне с ней, действительно, надо серьёзно поговорить. Ты иди к маме, пожалуйста! - торопил сын, явно стесняясь. И Николай Константинович оставил их.
Девчушка снова завладела его сыном и не отходила от него ни на шаг. Такова жизнь, у неё свои законы. Вера Андреевна тоже бросала своих родителей ради него в 19-м.
Увидев, вышедшего во двор, военкомовского капитана с 4 кубиками в петлицах, Николай Константинович торопливо подошёл к нему, чтобы расспросить, куда отправят призывников-добровольцев. Но капитан тоже кого-то заметил - видимо, нужного ему. Обрадованный, устремился к высокому моложавому майору, шедшему из ворот навстречу.
- Товарищ майор, наконец-то! Мы тут заждались вас. Будете принимать? Сколько у вас грузовиков?
- А чего тут принимать? - спокойно заметил майор. - Вы их проверяли? Все на месте?
- Двоих нет.
- Вычеркните! А списки - мне. Сколько всего?
- 175 человек. Вот списки! Документы на них в сейфе. - Капитан кивнул на сейф, стоявший возле стены. - Можете начинать погрузку. Ключ от сейфа - вот!
- Ключ давай. - Майор спрятал ключ в карман, как и списки, спросил: - Так, значит, 175? У меня, за воротами, только 6 грузовиков. Как думаешь, поместятся?
- Если стоя, поместятся, - уверенно ответил капитан, торопившийся избавиться от хлопот. И написал на листке из блокнота фамилии двух отсутствующих. Передавая, поинтересовался: - А куда вам ехать-то, далеко?
- Пока в Днепродзержинск, будем встречать немцев в составе 273-й, у полковника Калинина. Не хотелось бы делать 2 рейса. Ладно, выводи их! Там посмотрим, как быть, если не поместятся.
Николаю Константиновичу всё стало ясно, не надо было ничего и выяснять - сам слышал. И испугался. Знал, Саша только и думает теперь, чтобы как-то отличиться в боях, совершить подвиг и тем смыть пятно со своей биографии. Но он не служил в армии, не обучен, даже не обмундирован - нет каски, и сразу в бой? Что же это такое?.. Почему-то надеялся, что молодых парней хоть немного подучат, а потом уже...
Карл Милдзынь подбежал к капитану, собравшемуся отойти от майора, чтобы дать команду отряду построиться. Парень заторопился:
- Товарищ капитан, вы говорили мне подойти к вам, как только приедет товарищ майор. Помните?
- Опять ты, музыкант? Я же сказал тебе: белобилетников не берём!
- Но, когда я в очках, я же вижу прекрасно! - доказывал латыш. - Вот значок "Ворошиловский стрелок", смотрите! - Он показал пальцем на лацкан пиджака.
- Прекра-асно, прекра-асно! - передразнил капитан. - А разобьёшь в бою свои очки или потеряешь, что тогда? На фронте аптек не будет!
- У меня всегда с собой запасные. - Милдзынь схватил за рукав майора, слушавшего их разговор: - Товарищ майор, я и немецкий язык знаю, могу говорить.
- Что?! - удивился майор, сразу заинтересовываясь. - Знаешь немецкий? А не врёшь?!
Карл быстро-быстро заговорил по-немецки, продолжая доказывать своё право идти на войну. Майор его перебил:
- Переводчиком сможешь?
Капитан, выскочив на середину двора, прокричал:
- О-тря-яд, в колонну по 4 - ста-нови-ись!
Поморщившись от выкрика капитана, Карл торопливо ответил:
- Конечно, смогу.
- Твоя фамилия? - Майор достал из планшета карандаш и блокнот, готовясь записывать.
- Милдзынь. Карл Янович Милдзынь, - прокричал ему парень.
- Кто родители? Латыш, что ли?
- Латыш, но из Одессы. Отец - фотограф, мать - домохозяйка. Дедушка - мамин отец - умер в Латвии, я его ни разу не видел.
- Дедушку сейчас не надо. Год рождения, образование?
- 23-й год. Закончил Одесское музыкальное училище по классу фортепиано, с отличием! Работаю в Днепропетровской областной филармонии. Пианист.
- Работал, - поправил майор. - Откуда знаешь немецкий? Ты же не в Латвии рос, мы её только в прошлом году присоединили.
- Мать научила. Потом в школе учил.
- Ладно, Милдзынь. Беру тебя под свою ответственность, понял?
- Понял, товарищ майор! - радостно выкрикнул Карл и быстро посмотрел в сторону Наташи - слышала ли?
- Комсомолец? - продолжал допытываться и записывать майор, подставляя колено под свой планшет.
- А как же!
- Беги в строй! Сейчас будет команда садиться на грузовики, так ты - сядешь в кабину к шофёру на вторую полуторку. Понял? А в Днепродзержинске подойдёшь к комдиву и передашь ему записку от меня - сейчас напишу. - Майор опять подставил колено и принялся что-то писать под начавшуюся перекличку в строю: "первый", "второй"... "тридцатый"! Вырвав листок из блокнота, проговорил, передавая его Карлу: - Думаю, комдив перешлёт тебя в штаб Резервной армии к генералу Чибисову. Или к самому Тюленеву, понял?
- Можно идти к ребятам?
- Можно. Если б ты мне раньше про немецкий, был бы уже обмундирован и при штабе, голова! Ступай.
- Так ведь вас тут не было, товарищ майор!
- Ступай, а то передумаю!
- Есть! - по-военному откозырял Карл и побежал на правый фланг, где стоял самый высокий из ребят, Саша Ивлев.
Через минуту началась погрузка на автомобили, а в голове Николая Константиновича созрел безумный, на первый взгляд, план: вернуться домой, предупредить жену, чтобы не беспокоилась, и отправиться потом в Днепродзержинск вслед за сыном. В первом бою старый вояка должен побыть рядом с ним, чтобы подучить хотя бы самому элементарному: как окапываться, стрелять, а главное, не поддаваться панике. Паника на войне - последнее дело, это сразу конец.
Глядя, как дочь подбежала к кабине одного из грузовиков и поцеловала там этого латыша, которого ещё месяц назад не знала и не думала о его существовании, а теперь вот из-за того, что он в неё влюблён, жалела и вынуждена была поддерживать его дух, Николай Константинович побежал тоже, но не к парням, а к трамвайной остановке. Приехав домой, он с порога выкрикнул:
- Вера! Сашу отправили в Днепродзержинск. Туда, говорят, идут немцы со стороны Жёлтых вод! Я должен быть рядом с ним.
Белея лицом, Вера Андреевна всплеснула руками:
- Господи, защити и помилуй!
На Николая Константиновича набросился врач:
- Вы хоть думайте, сосед, прежде чем что-то сказать! Видите, что наделали опять? - Он ринулся к стакану с водой, чтобы накапать туда сердечных капель.
Николай Константинович в растерянности потоптался и принялся собирать в охотничий рюкзак продукты себе на дорогу. К его удивлению жена не отговаривала его, не плакала и не удерживала. Напротив, активно напутствовала, приподнявшись на локтях:
- Присмотри там за ним, не оставляй!
Вот она, логика жизни. Его ей не жаль уже, жаль только сына. Хотелось обидеться, но не смог: сам обрадовался такому лёгкому исходу. Согласилась, и хорошо. Теперь он будет с Сашей рядом, и Бог даст, всё обойдётся.

2

Операция аппендицита прошла у Константина Николаевича Батюка неудачно - начался перитонит. Опять его клали на хирургический стол, разрезали и дважды чистили. Он потерял много крови и сил и пролежал в больнице больше месяца, чуть не простившись с прекрасным земным миром навсегда. Потом, будучи ещё слабым, выписался, зная, что война приближается и что надо скорее писать заявление, чтобы снова зачислили в армию, но не внутреннюю, в которой служил прежде, а в действующую. Однако нельзя было оставить мать. Она слегла после его болезни окончательно, и он, вместо рапортов, сидел возле неё в качестве няньки ещё 2 недели. Спасти всё же не удалось. Мать умерла в одну из ночей на 72-м году жизни. Похоронил он её, когда немцы взяли уже Кривой Рог и Жёлтые Воды. Ни к сыну в Запорожье не успел съездить - было уже поздно, да и не в курсе был, уехал Игорь со своим заводом в Сибирь или призван в армию, потому что на телеграмму о смерти бабушки он не откликнулся, ни к своему бывшему начальству не попал вовремя, чтобы помогло ему зачислиться в действующую армию. Однако, рассудил, что телеграммы теперь, может, и не доходят, как раньше - вон что творится! - а вот с призывом в армию можно ещё попытаться. И отправился прямо к облвоенкому. Для убедительности надел на себя старую свою форму капитана госбезопасности и ордена. Но военком, выслушав его, заявил:
- Поздно, товарищ капитан! Все сейфы с документами вынесены уже во двор, опечатаны и сейчас будут отправлены. У меня с собой нет даже печати. Как я вас оформлю, куда? Да и возраст у вас не совсем подходит, чтобы воевать полевым командиром.
- Ну, возраст старому солдату не помеха, - заметил Батюк, отдавая честь. - Пойду в обком. Может, там мне помогут.
- Сходите. Но, по-моему, обком свернул работу и переехал на ту сторону. Здесь, кажется, только Грушевой. Но ему не до вас будет: оформляет товарищей для работы в подполье. Даже на мои звонки уже не отвечает. - Военком кивнул на телефон. - Значит, не пропустят больше никого.
- А облэнкавэдэ?
- Про этих не знаю. Вероятно, выехали тоже. У меня нет под рукой даже списка телефонов - сожгли только что.
- Ладно, съезжу к Суркову: всё-таки свои, - сказал Батюк и вышел. Во дворе он увидел толпу добровольцев и призывников, посмотрел зачем-то на них и направился к трамваю, который всё ещё где-то звенел, а, значит, и бегал.
В областном управлении НКВД - большом сером здании на той же улице, что и военкомат, только проехать 4 остановки в сторону улицы Короленко - Батюк никого не застал. Встретил лишь одного лейтенанта, садившегося в управленческую "эмку" - сейчас и этот куда-то уедет. Вот ему и крикнул:
- Минуточку, лейтенант!..
- Слушаю вас, товарищ капитан, - высунул тот голову, приоткрывая дверцу кабины.
- Где начальство?
- Переехало на ту сторону Днепра.
- Ну, а штаб армии ещё здесь, не знаете?
- Могу подвезти, если хотите, - любезно предложил молодой чекист. - Скоро появятся немцы. Мы отступим, вероятно, на Павлоград. Так что вам лучше бы с нами: мы в бои ввязываться не будем.
- Нет, у меня другой план, - сказал Батюк, залезая в машину. И молчал всю дорогу.
В штабе Резервной армии Константина Николаевича остановил часовой: пропуск! Пропуска не было, пришлось просить:
- Разрешите позвонить?
- Куда?
- Адъютанту генерала Чибисова.
- 42-39, он в приёмной.
- Благодарю! - Батюк подошёл к телефону, стоявшему на тумбочке возле часового, и набрал номер. Однако, адъютант, на его просьбу, ответил, что генерал не примет его сейчас по такому вопросу, и посоветовал обратиться в штаб корпуса Народного ополчения, к Богданову.
С этого момента у Константина Николаевича всё пошло, как по маслу. Дивизионный комиссар запаса Богданов с двумя ромбами в петлицах, судя по возрасту, ровесник, умный, с проницательными глазами, выслушал его, погладил прокуренными пальцами неширокие усы и сказал просто и ясно:
- Хорошо, назначаю вас командиром истребительного батальона, сформированного из комсомольцев-добровольцев. Около двухсот человек. Этот батальон находится сейчас возле Сухачёвки.
- А туда поезда ходят? - поинтересовался Батюк. - Говорят, уже не работают телефоны, не только что...
- А зачем вам ждать поезда? Сейчас туда поедет наша "эмка". Получите оружие и берите "эмку" в своё распоряжение. Но сначала я вам поставлю общую боевую задачу. Если произойдут изменения в обстановке - пришлём новый приказ с конкретной задачей.
- Есть! - радостно выкрикнул Батюк, наблюдая, как комиссар разворачивает карту 10-километровку и приглашает его на свою сторону стола. Впервые за многие годы он встретил такого немногословного и делового человека.
Богданов, не теряя ни минуты, принялся ставить задачу:
- Немцы могут появиться с двух направлений. По железной дороге со стороны Пятихаток на Днепродзержинск, и далее - на нас. Либо со стороны Кривого Рога по шоссейной дороге. Другой карты у меня нет, поэтому запоминайте пока так или перенесите план на лист бумаги. Сведений о составе немцев у нас тоже нет. Ваша задача - продержаться, сколько можете, чтобы дать возможность отступить частям Резервной армии в направлении Новомосковска. Затем, когда поступит распоряжение, начнёте отступление за Днепр и вы. Будете действовать по обстоятельствам. Вы же воевали, знаете, что это такое...
Батюк снова взглянул в печальные умнющие глаза комиссара: Богданов понимал, что посылает свои заградительные истребительные батальоны на смерть, чтобы дать возможность отойти Резервной армии без потерь.
В душе у Константина Николаевича волной поднялось возмущение: как же это могло получиться, что Армия в последнюю минуту бросает на свой заслон необученных комсомольцев, а сама отступает? О чём думали её командиры ещё неделю назад? Но задавать этих вопросов не стал, так как видел, что Богданов думает и оценивает всё так же. Просто теперь надо было исполнять приказ, а не спрашивать. Назвался груздем, полезай в кузов, вот что оставалось ему в настоящей ситуации. И он тихо произнёс:
- Разрешите ехать?
- Да. Шофёр - во дворе. Подождёте в машине, пока печатается приказ... - Комиссар подошёл к Константину Николаевичу, хотел протянуть руку, но передумал и порывисто обнял его. - Смотри там, зря парней не губи, да и сам... Я надеюсь на тебя!
Во дворе Батюк нашёл шофёра "эмки", который запаковывал в большие листы бумаги красноармейские новенькие книжки, выписанные только что и заверенные печатью штаба на каждого комсомольца пофамильно. Пока новый комбат объяснял ему, кто он и зачем поедет с ним, Богданов появился во дворе тоже - нёс отпечатанный на машинке приказ с печатью о назначении Батюка командиром.
Когда уже поехали, шофёр спросил:
- Товарищ капитан, можно заехать по дороге на одну минуту домой? Подброшу жинке получку: сейчас получил. Это недалеко, по Чичеринской. Возле тюрьмы.
- Хорошо, не возражаю, - разрешил Батюк и поинтересовался: - Тебя как звать? Давай знакомиться.
Разговаривали недолго, больше курили. Недалеко от тюрьмы шофёр Василий Карпенко машину остановил и, не выключая мотора, побежал к своему дому, чтобы передать жене деньги. Но там навалилась на него и мать, подняла с невесткой плач, так, что выбежали и маленькие дети, мальчик и девочка, и Батюк отвернулся, чтобы не мешать Василию прощаться. Вдруг его внимание привлекла толпа людей, вышедших из ворот тюрьмы в одинаковой тёмной одежде.
"За-ключённы-е!.. - с удивлением догадался Константин Николаевич, пытаясь рассмотреть бледные лица. - Смотри ты, и про этих не забыли. Неужто дали команду выпустить на волю? Ну, конечно же: начальство разъехалось, не оставлять же арестованных немцам! Хоть и уголовники, а всё же свои... Мог ведь и Игорь быть с ними!.."
До чего же причудливой бывает судьба! Среди заключённых не Игорь шёл теперь, а рыжеватый Дубровин, "Дэр Фукс" - его лицо, его фигура. Этот-то как оказался здесь?.. Выключив мотор, Константин Николаевич выскочил из "эмки" и бросился догонять заключённых. Закричал:
- Дубровин!..
Тот обернулся и, должно быть, узнав его по примелькавшейся когда-то форме, а может, и по шраму на щеке, сразу остановился. Ждал. А когда Константин Николаевич подбежал, усмехнулся:
- Удивлены?
- Ещё бы! - ответил Константин Николаевич, думая о том, что никто из них так и не поздоровался. А Дубровин просто и коротко объяснил ему:
- Посадили меня, Константин Николаевич. Больше года назад. А теперь вот выпустили. Всех. Не нужны стали.
Разглядывая лицо Дубровина, не особенно похудевшее и измученное, Константин Николаевич спросил:
- За что же это вас? Надеюсь, не из-за меня? Я о вашем "подвиге" не сообщал.
Дубровин не обиделся. Опять усмехнулся, ответил загадочно:
- Все под Богом ходим. А вы, я вижу, опять в "рядах"? Счастливо карать в таком случае своих соотечественников и дальше. - Он резко отвернулся от Константина Николаевича и пошёл по улице уже один. Шпана разбегалась в проулки.
Сзади к Константину Николаевичу подошел шофёр, поторопил:
- Ну, поедем, товарищ капитан? Знакомый, что ли?..
- Зна-комый!.. - протянул Константин Николаевич.
Они сели в машину, захлопнули за собою дверцы и поехали по улице вперёд, чтобы выехать на дорогу, ведущую к Сухачёвке. Обогнали Дубровина, и он перестал о нём думать. Потом ехали по Чечеловке, где оставил свой дом, заперев его на замок. Матери больше нет, ждать его там некому. Может, не стоит сюда и возвращаться? Даже соседи не знают, куда делся, ни с кем не виделся утром, не прощался.
Поехали мимо заводов. Домны знаменитой Петровки ещё дымили, значит, город сдавать немцам начальство не собиралось, хотя оборудование других заводов уже размонтировано и вывезено, а частично испорчено. Кое-где взорваны и заводские корпуса. Конечно, в случае чего, недолго "закозлить" и домны - это всё равно что испортить. Видимо, начальство не очень-то надеется на то, что удержит город. Скорее всего, это надежда на авось. И Константин Николаевич с горечью подумал, вспоминая толпы беженцев, хлынувших в город с запада, ревущий скот, угоняемый на восток, и затемнение по ночам, когда город погружается в непривычный для него мрак: "Хорошо, что не дожила до всего этого мама! Электростанция, правда, ещё работает, и вода в трубах течёт, но город уже замер по-фронтовому. Соседи тоже, кто на фронте, кто в эвакуации, остались только Семаковы. Но эти и при царе были спекулянтами. И детей народили похожими на себя. Эх, когда же мы будем всё это отстраивать?" - посмотрел он на разруху вокруг и вздохнул. Строили пока эскарпы за городом со стороны транспортного института и Краснополья, блиндажи, проволочные заграждения. Десятки тысяч женщин и подростков рыли окопы и траншеи по приказу начальника инженерных войск Южного фронта, который прибыл в Днепропетровск.
Тревожные мысли перебил шофёр:
- В Днепродзержинск тоже послали, говорят, комсомольский заградотряд.
Ответить ему не успел. Василий так крутанул баранку, объезжая на дороге воронку от бомбы, что чуть язык не прикусил. Увидел раздувшийся живот убитой лошади, лежавшей в воде, которая текла откуда-то из разбитого взрывом водопровода. Всё это подействовало удручающе. Вспомнилась война в Испании, да своя гражданская. Если трупы не убирают, это конец, поражение. Все торопятся, отступают, убирать некому. А кто остался, напуганы, думают, что немцы уже подходят.
Видимо, чтобы не молчать, шофёр спросил снова:
- А вы, товарищ капитан, давно в запасе?
Батюк коротко рассказал свою биографию.
- Значит, сразу после Испании? Ну, а как немцы там, были?
- Были. Но больше с моря и воздуха.
- Вот и здесь они пока всё с воздуха: бомбят и бомбят, гады! А наших истребителей шо-то не видно. Если и дальш так пойдёт, дня через 2 немцы будут в городе. Говорят, у них танков много! Бойцы танков не выдерживают, бегут.
- Ну, я, Васыль, не побегу, - глухо сказал Константин Николаевич. - Хватит нам бегать, пора уже и сдачи давать!
Шофёр привычно промолчал, и остальную дорогу ехали молча - до самой Сухачёвки. Не о чем было говорить, только курили, да вздыхали.

3

В Днепродзержинск Николай Константинович Ивлев добрался на попутном военном грузовике с красноармейцами - немцы разбомбили в Днепропетровске вокзал, и поезда уже не ходили. Когда полуторка въехала в город и покатила с холма вниз, к металлургическому заводу, переставшему дымить, Николай Константинович попросил его высадить. Сошёл он с полуторки возле памятника Ленину, а куда идти дальше, не знал. Днепродзержинск был охвачен пожарами, то и дело налетала вражеская авиация.
Однако в этот день он так и не отыскал своего сына. Хотел уже возвращаться домой, когда кто-то сказал, что видел не обмундированных ребят с винтовками на грузовиках - их повезли почему-то назад, на станцию Сухачёвка. И добавил:
- Они ещё говорили, если немец прорвётся через Днепродзержинск, они будут встречать его там. Будто бы со стороны Пятихаток идут танки какого-то фон Клейста.
- А какое сегодня число? - спросил у рассказывающего Николай Константинович.
- 16-е августа, - ответил тот, удивлённо разглядывая Николая Константиновича, заросшего, не выспавшегося и грязного. Откуда ему было знать, что этот пожилой человек ночевал в чужом палисаднике, где на него лаяла за соседним забором злая собака, и ему всю ночь снились кошмары.
- Да вот как-то закружился в последние дни, потерял им счёт, - торопливо объяснил Николай Константинович, видя реакцию на его вопрос. - Жена заболела, сын пошёл добровольцем. Вы не знаете, как добраться сейчас в Сухачёвку?
- Идите на шоссе, голосуйте. Какая-нибудь машина да будет.
И Николай Константинович пошёл. Номера части, в которую взяли Сашу, он не догадался спросить, а потому не представлял, как будет разыскивать сына. Но "голосовал". Один из проезжавших шофёров взял его к себе в кабину и довез до Сухачёвки. А дальше Николай Константинович стал искать наугад.
Рассуждал он как бывший боевой офицер просто: "Надо искать, где есть доминирующая над местностью высота на вероятном направлении наступления противника. И если там встретится какая-нибудь воинская часть, спросить".
И - встретил.
Из люка подъехавшего к пригорку танка высунулся в комбинезоне какой-то командир-танкист и, перекрывая шум работающего мотора, громко позвал, обращаясь к высокому военному в старой форме энкавэдиста:
- Товарищ Батюк! Грузите своих людей на машины и отводите в сторону Днепропетровска по шоссе из Кривого Рога. Там будет огромный глубокий овраг. Займёте высоту на днепропетровской стороне и там встречайте немецкие танки! Должны появиться через несколько часов! Из Кривого Рога! Поняли?
- Понял, товарищ полковник! - громко ответил энкавэдист с грубым шрамом на щеке. - Срочно передислоцироваться и занять оборону против криворожского шоссе!
- Правильно, выполняйте!
- Есть выполнять! - Батюк отдал полковнику честь и, повернувшись к молодым парням, стоявшим за ним, скомандовал: - Бата-льон, по маши-инам!..
Не будь у Батюка шрама на щеке, и не назови его полковник-танкист по фамилии, может, Николай Константинович и не узнал бы его, так изменился он за прошедшие 20 лет - поседел, покрылся морщинами. Но это был он, сомнений не было: то же выражение пристальных карих глаз, тот же "римский" профиль и суровая сосредоточенность в плотно сжатых губах, а главное, шрам до самого виска.
Господи, сколько лет боялся Николай Константинович встречи с этим тёзкой "наоборот", а теперь вот не было ни робости, ни страха перед его наркоматом. Смело подошёл и спросил:
- Константин Николаич, не узнаёте меня?..
Капитан с ромбиками в петлицах сурово и внимательно посмотрел на Николая Константиновича и, не узнавая, сказал:
- Простите, но что-то не припомню... У вас ко мне дело? - Он посмотрел на часы.
Вдалеке появились из-за кустов парни в гражданском, но с винтовками в руках. К ним откуда-то подъезжали грузовики, замаскированные ветками. Началась погрузка.
Николай Константинович заторопился:
- Моя фамилия - Белосветов. 20-й год, плен у махновцев в Новомиргородке, помните?
В глазах Батюка вспыхнул интерес. Шагнув к Николаю Константиновичу, он обрадовано произнёс:
- Так вы живы?!.
- Как видите, - ответил Николай Константинович, улыбаясь и поглядывая в сторону грузившихся парней. Саши среди них видно не было, и собственный тон из-за этого показался ему виноватым. Он счёл необходимым добавить: - Только теперь вы капитан, а я - рядовой служащий.
- Разве дело в чинах? - удивился Батюк.
- Нет, конечно. Но... как было у нас с вами наоборот имя и отчество, так и судьба получилась - наоборот тоже.
- Ну, судьбу, по-моему, люди сами себе создают. Я в божественное провидение не верю. А вот, что судьба сейчас у всего советского народа одинакова, согласен. - Капитан улыбнулся и уже серьёзно спросил: - Как вы здесь оказались и зачем?
- Понимаете, ищу сына. Вступил позавчера в добровольческий отряд, никогда винтовки в руках не держал, и сразу сюда. Говорят, будет бой.
- Да, будем встречать немцев на подступах к городу. У меня тоже 200 таких ребят-комсомольцев. Может, и ваш тут, я могу посмотреть в списках. - Батюк раскрыл планшет и начал искать в списке на "Б" фамилию Белосветов.
Николай Константинович это понял, пробормотал:
- У него, собственно, фамилия не Белосветов. На "И" надо смотреть - Ивлев.
- А, понимаю, не родной. Посмотрим тогда на "И".
- Да нет, родной, - запротестовал Николай Константинович. - Только с фамилией у меня целая история получилась после махновского плена. Я вам потом расскажу...
- Ага, есть! - радостно воскликнул Батюк, плохо слушая Николая Константиновича. - Ивлев Александр Николаевич. Он?
- Он, он! - обрадовался Николай Константинович так, что сердце прыгнуло, казалось, к горлу и вспотела спина. - Где он?..
- Ждите меня здесь! - заторопился Батюк. - Сейчас сюда подойдёт наша штабная "эмка" - шофёр газеты привёз, а я схожу пока к шофёрам грузовиков. Надо им разъяснить, куда перевозить батальон. Вернусь, поедем вдвоём. А там, на месте уже, найдёте своего сына! - Он побежал.
Николаю Константиновичу показалось, что Батюк хотел сказать ему что-то ещё, очень важное - чувствовалось, он был рад встрече, но сильно спешил и только досадливо махнул рукой, когда побежал от него по своим делам.
Отсутствовал Батюк минут 15. За это время приехал на "эмке" шофёр, и Николай Константинович объяснил ему, что поедет вместе с ними, что так распорядился капитан Батюк, который сейчас вернётся. Шофёр кивнул на заднее сиденье, приглашая садиться, и выключил мотор. Садясь, Николай Константинович увидел на сиденье несколько номеров газеты с названием "Днепровская правда", но не узнал её формата - газета стала почти вдвое меньше. Шофёр объяснил: не хватает бумаги. Поэтому и ни одной фотографии нет, как раньше, а только голый текст, призывающий всех защищать родной город до последнего. Значит, отступать дальше начальство, видимо, не собиралось, и это немного успокоило Николая Константиновича.
Появился Батюк, идущий через поле с красноармейцем-связистом, тянувшим за собой телефонную катушку, которую он сматывал на ходу. Батюк ему что-то сказал, махнул рукой в сторону города и быстро пошёл к "эмке", которую уже заметил и в которой его ждали.
Влезая в машину, Батюк утвердительно спросил:
- Оружия у вас, Николай Константинович, конечно, никакого? А в Днепродзержинск, между тем, прорвались уже немецкие танки! Мы сейчас едем на передовую. И, видимо, завтра будем защищаться там до последнего патрона, понимаете? Может, когда въедем в Днепропетровск, пойдёте домой? - И уже к шофёру: - Давай, Вася, чего стоишь! К Криворожскому шоссе...
Шофёр лихо взял с места и помчался к дороге, а Николай Константинович не согласился с Батюком:
- Нет, уж, Константин Николаич, домой я не поеду. Будем все вместе защищать Родину!
В зеркальце шофёра было видно, ответ пришёлся Батюку по душе. Он улыбнулся, оборачиваясь, дружески проговорил:
- Ну, как жили-то, где?.. А я часто вас вспоминал!
- Я тоже. Особенно первое время. Я ведь сдал вас тогда незнакомым старикам в тяжёлом состоянии. Сомневался даже, выживите ли? Ну, и думал: как он там, живой, нет?
- Затянулось всё, как на собаке, можно сказать. Мы, Батюки, из жилистых, но крепких! А вот, когда стал ходить по хате у тех стариков, понял, что я им в большую тягость. В городе лютый голод начался, а у них только 2 мешка отрубей было, да кукурузы немного, которой они подкармливали 4-х кур, чтобы не сдохли. Но куры эти почему-то перестали нестись, корова перестала доиться - как коза давала литр молока, не больше. Это на троих - по стакану, считайте. Сидели в основном на картошке. Да и той осталось немного. Сын - этих стариков бросил, уехал куда-то под Ташкент на вольные заработки и хлеба. Писем от него не было, и невестка с двумя детьми перешла к своим родителям. А этих стариков даже на порог к себе не пускала.
- Так я же оставил им золотой портсигар!
- Этот портсигар старик боялся даже показывать. Бывшие ювелиры куда-то исчезли, а на базаре такую штуку не покажешь. Могли отнять вместе с руками, а то и с головой, если зазеваться. Я был ещё слабым, еле ходил. Куда деваться? Ну, и послал Павла Кондратьевича с запиской в Чека. Да ещё на словах попросил сказать, чтобы из Чека прислали за мной своего человека с телегой.
Ну, старик сходил, приехали за мной. Отвезли в больницу. Я потом, как поставили на ноги уже по-настоящему, остался работать и сам в Чека, и тех стариков спас. Вызвал к себе жену с сыном, да так и остался в Александровске. Был, правда, и в Днепропетровске потом - там у меня жила мать. Пробовал отыскать вас по адресу, который вы оставили Агриппине Васильевне, но... мне сказали Рождественские, что вы до них не доехали, я и решил, что вы пропали. А вы вот, оказывается, живы и здоровы. Ну, так что у вас произошло после того, рассказывайте...
- Долго рассказывать, Константин Николаич, - произнёс Белосветов, многозначительно посмотрев на спину шофёра. - Да и невесёлая это история. В те годы, кто из бывших офицеров явился на регистрацию, объявленную властями, были расстреляны все. Так что пришлось мне, чтобы уцелеть, и фамилию сменить, и побывать священником вместо своего тестя.
- Вы... были священником?!. - изумился Батюк.
- Да, был. Пока мою церковь не закрыли. В городе оставили только главный собор, да большую церковь возле памятника Пушкину.
Теперь уже и шофёр удивлённо обернулся на Николая Константиновича. Видно, и у него не укладывалось в сознании: как это, офицер - и священник? Но в жизни иной раз бывает всё покруче, чем в иных сказках. Поэтому Батюк докапываться не стал, а мудро заключил:
- Да, история ваша, действительно, долгая, будет время - поговорим подробнее. Ну, а потом, кем же вы?..
- Тоже ничего интересного - на "Водоканале" завхозом. А вот вы, военные, скажите: почему отступаем? Ведь готовились же мы к этой войне?!
- Это, Николай Константиныч, тоже длинный разговор. - Батюку не хотелось говорить Белосветову при шофёре, что он был не у дел и командует здесь не обмундированными добровольцами чисто случайно, и неизвестно ещё, как сложится у него военная судьба дальше. Надеялся, конечно, что всё будет хорошо, поэтому принялся объяснять только настоящий момент: - Сейчас положение на фронтах тяжёлое, особенно под Кременчугом и Николаевым. Немцы хотят разгромить левое крыло нашего Юго-Западного фронта, чтобы выйти во фланг и тыл Южного фронта на Днепре. Под Уманью окружены наша 6-я и 12-я армии. Пали Кривой Рог и Пятихатки. Поэтому Ставка передала нашему Южному фронту 9 стрелковых и 3 кавдивизии, чтобы они смогли выдвинуться на запад и отвлечь на себя часть немецких войск. Тогда это даст возможность вырваться из Николавеского мешка нашим армиям - 18-й, 9-й и 2-му кавалерийскому корпусу. Положение там прямо катастрофическое.
- Ну, а у нас, что же?.. - встревожился Белосветов. - Не сдадим город?
- У нас, в Резервной армии, тоже силы немалые. 8 дивизий стрелковых, 3 кавалерийские и 2 танковые. Всё это - на оборону Днепропетровска и области. Вот пока всё, что мне известно, что мне сказали в штабе. Где сейчас ваша семья?
- В Днепропетровске.
- Не успели эвакуироваться?
- Заболела жена.
- Жаль! На войне всё может случиться. А тут - прифронтовой город теперь...
- А ваша семья, где? - спросил Белосветов.
- Сын был в Запорожье. Теперь, правда, не знаю, где он. Может, в армии, а может, выехал вместе с заводом куда-то в Сибирь или на Урал. На последнюю мою телеграмму о том, что умерла его бабушка, он не ответил мне. Ну, а жена - в Испании.
- Как... в Испании?
- С первой женой я развёлся, в 32-м. А в 36-м, после академии, был направлен в Испанию в качестве военного советника. Добровольно, разумеется. Вот там и женился второй раз. На испанке. Только привезти её к нам сюда не мог: осталась после поражения республики в подполье.
- Так вы, значит, воевали в Испании?! Тогда скажите, пожалуйста, почему же республиканцы потерпели поражение? Ведь народ был за них, писали газеты.
Батюк горько усмехнулся:
- Народ там... не имел никакого представления о войне со времён нашествия Наполеона. Испанцы не были готовы к войне психологически. Да и оружия у них не было. Молодые люди - в армию не призывались, как у нас. Хочешь - иди, не хочешь - сиди дома. Вот молодые щёголи... с бачками на щеках и усиками... когда уже началось, просиживали целыми днями на открытых террасах кафе: за питьём вермута или оранхадеса. Никто их не тревожил, и они не тревожились. Само, дескать, как-то всё образуется.
Представители правительства и командования - тоже откровенно саботировали. Не все, но многие. Знали, что в Мадриде есть несколько передатчиков и приёмников, которые поддерживали регулярную связь со штабом Франко, но... ничего не делали, чтобы их выловить.
Один француз из интербригады, кадровый офицер, майор, поймал шпиона, передававшего из расположения их части световые сигналы. Хотел его расстрелять на месте преступления, но... за него, дружной горой, поднялись испанцы из его полка. Враг-то, мол, враг, рассуждали они, но что из того? Значит, у него на события другие взгляды! Надо его удалить из Мадрида, и всё. Представляете, какие демократы? Но майор этот - всё же взял шпиона под стражу, и поехал добиваться расстрела к генералу Миаха. Тот разрешил судить. Но судить было уже некого: испанцы выпустили шпиона из-под стражи. Им казалось, что легче самим умереть за родину, но расстрелять испанца испанцам - невозможное дело, это уж край. И выпустили шпиона под "честное слово испанца", что тот больше не будет выступать против них. "Разве можно не верить испанцу, когда он даёт слово?" - передразнил Батюк испанцев. - Представляете? О какой победе могла быть речь при таком отношении?!.
Лицо Белосветова просветлело:
- А с другой стороны, какая благородная нация, а!
- Да, это верно, - согласился Батюк. - Но ведь и генералы были испанцами. Однако многие из них предавали республиканцев, невзирая на присягу служить им. На фронт приходили пушки... без замков; снаряды... начинённые песком; патроны, не подходившие к калибру оружия. Фронтовики требовали замены не только отдельных генералов, но и целых штабов. Но всюду, куда можно было направлять жалобы, сидели люди Франсиско Франко! А главной бедой была всё-таки - помощь Муссолини и Гитлера франкистам. Танками, самолётами.
Белосветов раздумчиво произнёс:
- Да, вашей судьбе... тоже не позавидуешь! - А в душе шевельнулось: "А ведь он теперь образованный человек! Кончил академию. Знает, небось, испанский язык, европейскую культуру. А я? Чего достиг я, по сравнению с этим бывшим рабочим?" Стало не по себе.
Работая завхозом в "Водоканале", да и не только завхозом, а и когда был священником, Николай Константинович не раз задумывался над вопросом, который возник и теперь: чего он в жизни достиг, что в ней значил? Дошло даже до того, что хотел одно время застрелиться. Но потом как-то вычитал из старинной книги об индийских йогах, что главный смысл жизни человека заключается не в том, как он служил, а чему служил. Как живёт: в разладе с собой или в гармонии. Тогда перестал печалиться своими "достижениями" на служебной лестнице. Да и старинную русскую пословицу припомнил:

Не бить челом веку своему,
Быть Челом века своего -
Быть Человеком.

И хотя казался себе букашкой, которую сдуло ветром летящей в бездну эпохи, там не менее рассудил здраво: "К чему привела бы нас гордыня, если бы каждый из людей полагал: а почему это я должен стоять ниже министра? Чем я хуже? Почему всё для него, а я, словно какой-то ноль? Не согласен! Бунты и хаос на земле не прекращались бы. Недаром и пословицу люди сложили: "Каждый сверчок знай свой шесток". Если ты кролик, не претендуй на звание собаки. А если ты умён и талантлив, люди оценят это".
Думая так, Белосветов не слышал уже ни шума мотора, ни того, что ему рассказывал Батюк. Выходило так: чтобы хаоса не случилось, люди должны удовлетворяться достигнутым и находить рядом других, которые, по их мнению, менее значительны или талантливы. Это успокаивает и не опасно, так как каждый сам о себе всегда лучшего мнения, чем о нём полагает сосед. Иначе, худшая часть людей стала бы убивать лучшую, считая, что та незаконно пролезла в жизни выше их. Что и случилось в 17-м году, который привёл всех к хаосу и потере нравственности.
"Да, да, - рассуждал Белосветов, - профессор, живя рядом со слесарем, мнит себя более ценным. А слесарь насмехается над ним: "Разве это мужик? Сам замка починить не может, бежит за помощью ко мне!" И все довольны. Потому, что у каждого - своя шкала оценок и, к тому же, мирная. Нет желания убить ближнего, и всё перераспределить. Стать министром сапожнику. Или человеку без слуха командовать композиторами. Важнее - оценки со стороны. Посты должны раздавать компетентные люди".
Прислушиваясь одновременно и к рассказу Батюка об Испании, Николай Константинович не мог сосредоточиться, сформулировать свою мысль как-то яснее, чётче, и стал запутываться. Противореча себе, он подумал: "А как быть с оценками наших способностей друзьями? Можно ли считать их мнения компетентными? Навряд ли. Как относится ко мне, допустим, тот же доктор, сосед? За кого принимает в душе? Хорошо, если за умного и уважаемого человека, с мнением которого он считается. А если нет? Если видит лишь одну доброту или что-то другое и ценит только за это, а в целом относится ко мне дружески-снисходительно. А может, и жена любила в молодости лишь за красоту, а я - всю жизнь пыжился, полагая себя интересным, значительным человеком. Ведь тогда это ужасно! Слепота, самообман".
"Так ведь все люди на земле воображают о себе, что они чего-то значат, такие умные, хорошие, потому и достигли... А это уже не только самообман, но и самодовольство, конец движению вперёд. Может, нас поэтому и сбросили в 17-м?.."
"Интересно, бывает ли самодовольным Батюк? А я?.. Ну, я-то, наверное, нет. Мне - лишь бы семья любила, и достаточно. Ещё отец говорил, что я не честолюбив, и даже упрекал за это. - Белосветов вдруг ужалено подосадовал на себя: - Нашёл, о чём думать в такую минуту!"
Николай Константинович разом вышел из состояния, когда под ровный гул мотора и бегущую под колёса дорогу думается, чёрт те о чём. И услыхал, вобрав в сознание, последние слова Батюка:
- ... немцев мы узнали ещё там. Сильны танками и авиацией. Но здесь им - не Испания! Кроме моторов, нужна вера: за что ты воюешь!
Белосветов промолчал - невесело было у него на душе. Немцев он тоже знал. Правда, других, кайзеровских. Но, какая разница - немцы всегда немцы: дисциплина, отлаженность, и никаких рассуждений. Этакую машину-махину на полном ходу не остановишь. Будут переть и переть, пока не выдохнутся. А вдруг первыми выдохнутся не они? Вся Европа работает теперь на них.
Батюк обернулся к нему, заговорил опять:
- Помните, у махновцев, вы говорили о воспитании детей? Ну, чтобы не росли жадными, не жили только для себя, а были с совестью. Тогда, мол, и войны не будут нужны, и революции.
- Нет, не помню, - признался Белосветов. - Был какой-то разговор, это помню. А конкретно...
- Ну, а я - помню. Вы произвели на меня сильное впечатление, можно сказать. Так что, разговор наш, я вспоминал, и не раз. А с воспитанием родного сына - у меня вот не получилось. Рос без меня, хулиганил. Как-то незаметно озлобился. Правда, потом разобрался, что к чему - выправился. Но, ведь нет ничего страшнее и хуже, чем злой человек! Это, можно заранее сказать, плохой человек. А наплодить таких - легко, если не думать об их нравственности. Я это понял только теперь, хотя помнил ваши слова, что за одно или два поколения натуру человеческую не изменить. А не будет, мол, у людей совести, и революция не поможет.
- Неужто я так сказал? - радостно удивился Белосветов.
- Да. А я тогда вам... что-то о равенстве доказывал. Жри, мол, и ты, что я ем, если нет хорошего для всех! Что в людях скопилось много зависти к вам, что наплодилось от этого много зла и плохих людей. А главное, мол, покорных, согласных на всё. Вот жестокость и вспыхнула, когда начали старую власть сбрасывать со своей шеи.
- Ну, что же, вполне разумное рассуждение, хотя и не помню, ей Богу! Но помню, что мне вы... вернее, таким, как я - обещали... - Белосветов запнулся, поглядев на спину шофёра, - другую, что ли жизнь, непохожую на ту, которой вы были недовольны.
- Вот-вот, я к тому и веду, - посуровел Батюк, тоже взглянувший на крутившего баранку шофёра. - Я - не забыл ваших слов про раба...
- Я понял вас, - перебил Белосветов решительно, давая понять, что нет надобности вступать при постороннем в дальнейшую откровенность - и так много лишнего уже было - и незачем раскрывать то, что понятно обоим без слов. Да и будет ещё время, к чему спешить? - Мы - сами искалечили своих детей.
- Да нет, - не согласился Батюк, - они вон - идут защищать родину по велению сердца. Скорее, наоборот, мы сами... Ну, да ладно, об этом потом... - Батюк немного помолчал. - А теперь вот война, - заговорил он с сожалением. - Сколько хороших ребят потеряем опять! На войне... погибают всегда лучшие - тоже ваши слова: "Лезут, мол, на рожон, где горит". Значит, останутся - не самые лучшие? Так что же, они, что ли, сохранят - нравственность?
Белосветов попытался ещё раз увести разговор в сторону:
- А французов, пожалуй, не испортить уже: слишком давно живут без унижения и бесправия. Не знают очередей, ненависти! Грубость у них - явление редкое.
Сказал - и ужаснулся: "Вот так увёл!.. Ещё хуже сделал. Ну, да Батюк сам виноват: втянул в такой разговор. Видно, решил, раз война, то и бояться теперь нечего. Или это он... после Испании таким стал? Не думаю, что понял всё здесь, сам..."
С дороги Батюк приказал свернуть, показав на поле на высоком бугре, и машину стало подбрасывать на бездорожье. Ломая колёсами сухую пылившую полынь, шофёр чертыхался, когда их сильно подбрасывало. Они замолчали. Наконец, впереди показалась глубокая балка, а за нею опять ровная степь до самого горизонта и дальше, где должен был находиться Кривой Рог. В безоблачном, словно вылинявшем небе, плавилось маленькое далёкое солнце. Казалось, оно застыло в тревожном ожидании. Шофёр выключил мотор, и тишина показалась зловещей и сухой, как степь.
Ополченцы были уже здесь, на бугре, и занимали вырытые кем-то окопы. Вылезая из "эмки", Батюк проговорил:
- Ну, ищите вашего сына, а я схожу к командиру дивизии. Если найдётся лишняя винтовка, перешлю вам. А пока - вот вам мой пистолет. - Батюк достал из кобуры пистолет, 2 обоймы патронов к нему и передал Белосветову. Тот пробормотал, разглядывая воронёный ствол "ТТ":
- Спасибо!
- Это я должен вас благодарить. И сына воспитали, как надо, если в добровольцы пошёл, и сами пришли на передовую!
Не оглядываясь, Батюк направился искать командира танковой дивизии, в подчинение которой был придан его батальон, а Николай Константинович, спрятав в карман пистолет, отправился на розыски сына. Ветра не было, стояла духота, и под ногами ломко похрустывала сухая полынь.
Взобравшись на самый гребень высотки, Белосветов рассмотрел возле окопов весь отряд добровольцев. Сына искать ему не пришлось, он сам окликнул его:
- Отец! Ты з-зачем приехал сюда? - Тон был испуганным и одновременно раздражённым.
Николай Константинович увидел встревоженное, вытянутое от изумления лицо сына. Виноватый и обрадованный тем, что нашёл, наконец, Сашу, он заспешил к нему.
- Ничего, сынок, не случилось. Просто я решил помочь вам тут.
На него смотрели ребята, которых он видел вчера во дворе военкомата. Рядом с Сашей стоял белоголовый латыш. На его лице блеснули стёкла очков, отразившие солнце.
Сын, закинув за плечо старенькую винтовку, отвёл Николая Константиновича в сторону и тревожно спросил:
- Что с мамой? Я подумал, что-то случилось с мамой! Ну, и напугал же ты меня!
- Мама - с Наташей, там всё хорошо, - оправдывался Николай Константинович, словно боялся, что сын прогонит его. - Будем защищать их от немцев здесь, - продолжал он тихо, поглядывая на товарищей Саши, занимавших окопы. - Не боитесь?..
- Ну, что ты, па! - обиженно воскликнул сын, тоже косясь на своих новых друзей, а теперь однополчан. Все были заняты устройством в окопе, никто на них не смотрел. И Николай Константинович спросил сына о главном:
- Ты хоть стрелять-то умеешь?
- Нас же этому ещё в школе, на всеобуче!..
Взяв сына за локоть, Николай Константинович отвёл его к кустам шиповника и там сел. Достал из саквояжа снедь, захваченную из дома, принялся угощать Сашу пахучей домашней колбасой, малосольными огурцами и хлебом. Попутно рассказывал:
- В городе - опять полно беженцев: гонят на Днепр скот. Говорят, если немцы возьмут Запорожье, Днепрогэс будет взорван. Ты представляешь, что тогда будет?!.
- В кранах исчезнет вода и всё погрузится во мрак, да?
- Хорошо, у кого свой колодец есть! А у десятков тысяч - его нет. Придётся либо рыть новые, либо ходить за водой аж на Днепр! Без электричества остановятся и заводы. Впрочем, "Петровка" ещё работает, и завод Карла Либкнехта тоже. Может, как-нибудь обойдётся всё, а?
- Нет, папа, не обойдётся. Войну уже не остановить.
Николай Константинович задумался.
- Тогда, сынок, - произнёс он, темнея лицом, - я должен рассказать тебе одну тайну, которую мы с мамой скрывали от тебя.
- Какую ещё тайну? - насторожился сын, уставившись на отца.
- Не переживай. Ты об этом можешь молчать, чтобы не навредить себе. Но знать об этом ты должен. Потому что всё может произойти с нами, и тогда ты ни от кого этого не узнаешь.
- А в чём, собственно, дело, папа? Давай, пожалуйста, прямо, без околичностей.
- Я и хочу прямо... - Николай Константинович твёрдо уставился на сына тоже. - Речь пойдёт о моём происхождении и настоящей фамилии. Я - вовсе не Ивлев и происхождением не из мещан. Настоящая моя фамилия - а, стало быть, и твоя - Белосветов. Мой отец был коренным москвичом, дворянином. Работал главным инженером депо на Казанском вокзале.
- Вот это новость!.. - изумился сын, потрясённый признанием отца. - Ну, и как же теперь, нам всем, быть?
- А никак. Живи, как и раньше жил, но выслушай всё, чтобы знать правду о своём роде. Как звали твоего дедушку, бабушку, других родственников.
- Значит, у тебя и имя, и отчество... другие, что ли?
- Нет, сынок, тут всё в порядке, никакой путаницы. - И Белосветов принялся рассказывать сыну о своих боевых наградах, полученных на первой мировой войне за защиту отечества от немцев. О том, на чьей стороне провоевал всю гражданскую войну. Как уходил с ротмистром Сычёвым из Крыма, как попал к махновцам, бежал от них с Батюком, который командует сейчас ими здесь. Много чего. Рассказ был сумбурным и оттого длинным. Но зато ещё больше сблизил его с сыном, а не разобщил, чего он боялся.
- Батюк, это который со шрамом на щеке?
- Он, - кивнул Николай Константинович.
В расспросах сына прошёл почти весь день. Они были вместе - то в окопе, то вылезали полежать на траве. Приезжала полевая кухня и накормила всех. А потом им выдали сухой паёк на 3 дня, воду в солдатские фляги, и кухня уехала. Опять они оказались вдвоём и закурили, блаженствуя после еды. Сын поинтересовался:
- Так что, пап, из родни - у нас никого не осталось?
- Из близких - никого.
- А что, есть какие-то дальние?
- Были. В Актюбинске. - Николай Константинович рассказал сыну о своей двоюродной сестре, Анастасии Русановой, урождённой Белосветовой, которая, как он предположил, умерла, и о её сыне, Ване Русанове, с которым он виделся у своей тётки, Веры Ивановны Сотниковой, в станице Петровской на Кубани.
- Это было в 18-м году. Станица Петровская - за Краснодаром, близко от моря. Тётка эта была вдовой казачьего генерала, погибшего в Японскую войну. Детей у неё не было, всё имение этого генерала досталось ей. Она - тоже урождённая Белосветова - сестра моего отца. Вот к ней, как к богатой, и приехали тем летом Русановы. Моя двоюродная сестра Ася, её муж, Русанов, и их сын Ваня, гимназист. Было ему лет 15 тогда, не больше, - сообщил Николай Константинович раздумчиво. - Если он жив, то ему теперь, должно быть, лет 40. Наверное, своя семья давно, дети. Но возраст - ещё призывной. Значит, воюет сейчас где-нибудь, - решил он. И повторил: - Ваня Русанов, из Актюбинска. Отчества, к сожалению, я не помню - один раз всего виделись. Как звать его отца, я забыл, - Николай Константинович ещё раз курнул, выбросил окурок и развёл руки. - Такая, брат, жизнь у "бывших людей". Даже не переписывались...
Глава пятая
1

К вечеру стало известно, что немецкие армии группы "Юг" под командованием фельдмаршала фон Рундштадта подошли к Днепропетровску с юга, юго-запада и юго-востока, охватив город в полукольцо. С северо-запада наступали танковые части генерала Клейста и 60-я и 198-я мотопехотная и пехотная дивизии. Утром могло начаться сражение за город.
Всю ночь в окопах почти не спали. А утром, когда солнце поднялось уже довольно высоко и высушило пожухлую траву от росы, на передний край обороны налетели "Юнкерсы" и бомбили её целый час. Потом всё затихло.
Немецкие танки показались со стороны Кривого Рога только в полдень. Поднимая за собой пыль в степи, они зачернели в ней далёкими тёмными точками, похожими при приближении на черепах. Глядя на них, новобранцы закурили. Кто-то сообщил в окопы, что возле Сухачёвки, где они были вчера, уже идёт танковый бой. Все были изумлены: откуда взялись там танки? Может, какая-то ошибка?
Зато не было никакой ошибки здесь - танки стремительно приближались. Стало видно отсюда, с высоты, что на танках сидит сверху пехота. Переваливаясь в поле через бугры, танки то задирали хоботы своих орудий вверх, то опускали их вниз. Но звука моторов слышно ещё не было. Вот когда они спустятся с той стороны по крутому склону в балку, а пройдя её дно, начнут подниматься по этой стороне, задрав стволы башенных пушек в небо, вот тогда, наверное, будет слышен и рёв их моторов.
Отсутствие звука действовало на всех угнетающе, как и отсутствие своих самолётов, которые могли бы разбомбить эти чёрные коробки, несущие пока ещё беззвучную смерть. Тихо. И эта, щемящая душу, тоска, казалось, могла сорвать всех с места и обратить в бегство.
Но вот танки широким фронтом начали спускаться в балку. И тут заговорила укрытая где-то артиллерия. Снаряды рвались рядом с танками, поднимая фонтаны тёмной земли. Один из танков вдруг закрутился на месте, ещё один загорелся - от него поднялся в небо чёрный густой шлейф дыма. А в степи, там, где только что шли танки, появились мотоциклисты с автоматчиками в колясках. Откуда-то сбоку на них ринулась кавалерия.
Это казалось безумием. В поле мчались лошади и мотоциклы.
Стрельбы слышно не было. Всё происходило, словно в немом кино. С высоты, как на ладони, было видно, как на полном скаку падали лошади с седоками и переворачивались мотоциклы с автоматчиками. Там гуляла смерть, а они, потрясённые этим, смотрели и чувствовали, как дрожит всё внутри. Наконец, немцы не выдержали неожиданного флангового натиска и повернули на уцелевших мотоциклах назад, отстреливаясь из автоматов. Лошади с кавалеристами продолжали падать.
Вскоре повернули назад и танки, боясь быть отрезанными, оставив в балке 4 дымившие коробки. Вероятно, получили приказ по радио. Их не преследовали - некому. Лишь невидимая артиллерия пыталась накрыть, когда они полезли по склону вверх и были видны особенно хорошо - чёрные, уползающие клопы.
На другой день немцы через балку уже не пошли, ударили возле Диёвки. Но и там их танковый прорыв не удался: танки были встречены танками, только тяжёлыми - "КВ". Им помогала наша артиллерия и противотанковые орудия. Немцы потеряли и здесь 5 машин. А под Сухачёвкой танкист Флегонтов, сообщила газета, которую опять привёз шофер Карпенко, один уничтожил 3 вражеских экипажа.
И всё-таки настроение не поднималось: чувствовалось по всему - временно это всё, долго не устоять против таких сил немцев. Каждый день позиции наших войск бомбила вражеская авиация, появлявшаяся всегда в одно и то же время и подавлявшая нашу артиллерию и оборонительные сооружения массированными ударами с воздуха. А своих самолётов, чтобы отогнать стервятников, в воздухе не было.
Сильно боялись, что в Запорожье взорвут плотину Днепрогэса. Без света и воды долго не навоюешь, это конец. Да и течение реки, видимо, после взрыва резко усилится из-за оттока внизу - смоет все лодки, на которых ещё можно было пока переправляться на другой берег в любом месте. Оба моста через Днепр сильно бомбили.
22 августа на город обрушилась особенно жестокая бомбардировка, подавившая остатки нашей, замаскированной артиллерии. А потом пошли танки со стороны Кривого Рога.
Справа от сына Белосветова стоял в окопе паренёк, одетый в серый, короткий ему, пиджачок. Кожа на лице парнишки стала гусиной, он всё время сглатывал, хотя слюны, в пересохшем от волнения рту, не было, и кадык от этого у него непрерывно ходил. Смотреть на него было невозможно, и Белосветов, чтобы отвлечь от него сына, спросил:
- Саша, сколько у тебя патронов?
- 2 подсумка, па, вот!
- Мало, Саша, пойди и попроси ещё.
- Больше там нет, па. Многим и этого не досталось, дали какие-то бутылки с горючей смесью, вместо гранат. Вон у Карла - целых 3 штуки, смотри. Говорят, делают наши химики.
- Плохо дело, сынок. Чем же мы воевать будем? У меня тоже только 2 обоймы к пистолету.
- Па, а может, ты это... уходи, а?
- А тебя, не нюхавшего пороха, значит, здесь оставить? - прошептал Николай Константинович с обидой. - Ну, и как я, по-твоему, хорош буду после этого?
- При чём тут!.. Ты ведь не призывного возраста! - Сын смутился.
- Когда родина, Саша, в опасности, люди на возраст не смотрят. Почему, думаешь, ваш близорукий латыш не ушёл в штаб? Да и немцев... я знаю получше тебя. Хватит об этом!
- Да я ничего, ведь мне тебя жалко.
- Это почему же?
- Разве не видишь, не удержим мы их. Вон сколько у них танков ползёт!..
- Может, и не удержим, - согласился Николай Константинович, вздыхая. И тут же бодро поправился: - Всех не удержим. А кое-кого похороним здесь навсегда! Остальных - уже другие. Война дело длинное.
- А тебе не страшно, па? - спросил сын очень тихо.
- Нет, - солгал Николай Константинович, чтобы не расстраивать его. Впрочем, ему и впрямь не было страшно за себя - он смертельно боялся только за сына. Понимал, вряд ли они выберутся теперь из этой каши. И не мог с этим примириться - ведь Сашке всего лишь 20, не успел ничего! А тот, вглядываясь в танки, которые уже поднимались на склон, глухо проговорил:
- Па, я рад, что мы сейчас вместе! С тобой мне не страшно, честное слово! И спасибо тебе за всё, чему ты меня учил. Я... постараюсь погибнуть достойно.
- Ну что ты, сыно-ок!.. Не горюй, может, ещё и выберемся. На войне... всякое бывает. Ты - только не высовывайся, когда танки пойдут через нас: ляжем на дно.
Больше переговариваться они не могли - откуда-то начали бить 2 пушки. И хотя по танкам они пока не попадали, взмётывая рядом с ними комья земли, голоса заглушили. Стреляли из своих орудий и немецкие танки. Всё было похоже на сон, когда человек уже почти проснулся и вроде бы понимает, что это сон и, значит, ничего худого не произойдёт - все живы, никто не падает и не пострадал, потому что это сон, но всё равно было страшно.
Вдруг они увидели мчавшуюся вдоль их окопов полуторку. В кузове, опираясь на кабину руками, стоял Батюк и громко кричал, всматриваясь в лица высунувшихся людей:
- Николай Кон-станти-и-нови-ич!.. Где вы?!.
- Здесь, здесь я! - ответно закричал Белосветов, подпрыгивая в окопе и размахивая над головой руками.
Увидев его, Батюк застучал по кабине. Полуторка резко остановилась, он выскочил из кузова на землю.
- Где ваш сын? Насилу нашёл вас!..
- Вот он. - Белосветов ткнул рукой в плечо сына.
- Как звать?
- Саша Ивлев.
- Саша, быстро в кузов! - требовательно скомандовал Батюк. - Поступаете в распоряжение лейтенанта Пушкарёва - он сапёр, в кабине. Срочное задание!..
Саша в растерянности посмотрел на отца. Тот решительно произнёс:
- Выполняй приказ! - И стал помогать ему выбираться из окопа наверх. Выбравшись, сын оглянулся:
- Па, а как же ты?..
Батюк сразу понял, что происходит в душе парня, и заорал:
- Выполняйте приказ! Отец остаётся со мной. А вас ждёт напарник - в кузове! - Он показал пальцем на поднявшегося в кузове паренька с винтовкой.
- Есть! - Саша неуверенно откозырял. - Па, я пошёл... ты не сиди тут, уходи. - Он взобрался в кузов и смотрел оттуда такими тревожными глазами, что Батюк опять заорал, теперь уже на лейтенанта в кабине:
- Пушкарёв! Гони на свою "Петровку"! Как взорвёте, переправляйтесь за Днепр. Майору - я всё передам!
Пушкарёв, высунувшийся из кабины, не стал расспрашивать, как найдёт Батюк в этой неразберихе его майора. Надо было двух помощников пограмотнее, он их получил, оба уже в кузове. Чего же ещё? И лейтенант обернулся к шоферу: "Давай!" Полуторка помчалась взрывать мощный турбогенератор на металлургическом заводе. Этот генератор держали до последнего, чтобы снабжать город водой и светом. А теперь, лично убедившись на передовой, что город не удержат, лейтенант торопился исполнить поручение майора, которого он не дождался и поехал узнавать всё сам. Сапёры-помощники на "Петровке" у него были, но вдруг уйдут. Вот на такой случай он и выпросил здесь двух парней.
Саша Ивлев, сжимая в руке винтовку, смотрел на оставшегося в окопе отца. Он не догадывался, что капитан госбезопасности Батюк попытался спасти его, воспользовавшись ситуацией, когда примчавшийся на полуторке лейтенант попросил у него двух парней, соображающих в технике. Не было какого-то майора Куценко, и лейтенант, явно с кем-то путая Батюка и его полномочия, изложил Константину Николаевичу свою жалобу и просьбу. Батюк тут же выделил ему парня, который стоял рядом, а второго поехали искать уже вместе. Батюк выяснил, что` будет взрывать лейтенант, и куда поедет после взрыва - оказывается, за Днепр. И у него зародилась мысль спасти сына Белосветова. А теперь, когда дело было сделано, Батюк без угрызений совести подумал: "Не от фронта я его спасаю, от неравного боя. Успеет ещё. Подучится, обмундируют его, и будет он воевать. Может, многих ещё и побьёт в отместку за нас. А тут что же..."
Глядя на удаляющуюся машину, увозящую сына от смерти за Днепр, Белосветов спросил Батюка:
- Куда вы его?.. - А в голосе звучала нескрываемая благодарность.
Батюк понял, что Белосветов разгадал его поступок. Ответил, не объясняя:
- Успеет ещё. Война будет долгой.
- Значит, здесь нам... не удержаться?
- Да.
- Похоже, что нас опять предало отечество, - мрачно проговорил Белосветов.
- Как это?.. - не понял Батюк. - Что значит "опять"?
- А то значит, что меня, офицера русской армии предал в 17-м году Ленин, открывший фронт для немцев, и мы, окопники, вынуждены были оставить позиции. А когда, тот же Ленин, развязал гражданскую братоубийственную войну, мы с вами - оказались врагами. И только в плену у махновцев - опомнились.
- Ну, а при чём здесь "опять"?
- Теперь отечество, в лице ученика Ленина Сталина, снова изгнало из своих рядов талантливых военных - в том числе и вас, побывавшего в Испании. И Красная Армия, лишившаяся опытных военных, отступает на всех фронтах. А мы с вами - опять вместе вынуждены останавливать... всё тех же германцев... своими сыновьями, необученными мальчишками. Разве не так?
Батюк промолчал, вспоминая такой же тяжёлый разговор с Белосветовым в плену у махновцев. Подумал: "Какая странно одинаковая у меня с ним судьба! Но тогда я не понимал его. А теперь, понимая, ничего не могу изменить..."
Больше они ни о чём не говорили - произошло самое худшее, чего никто и не ожидал. Мальчишки-студенты, у которых не оказалось ни гранат, ни винтовок, начали выпрыгивать из окопов, когда немецкие танки приблизились метров на 200, и побежали в сторону города. Это подействовало и на вооружённых - те тоже стали выскакивать и бежать. Создалась паника.
- Назад!.. - заорал Батюк, спрыгивая в окоп.
Некоторые вернулись, некоторые продолжали бежать по степи. Батюку было уже не до них - взметнулся фонтанчик земли перед нашей пушкой на бугре, и она перевернулась там, рядом с бежавшими в панике новобранцами.
- Танки!.. - истошно закричал кто-то в окопе.
Батюк обернулся к передовой. Танки были уже рядом. Он схватил оставленную кем-то винтовку и ощупал пальцами 2 противотанковые тяжёлые гранаты, висевшие у него на поясе - пора было вставлять в них запалы.
Теперь был слышен мощный гул моторов и винтовочные выстрелы. Но гул, оказалось, исходил не от танков, а с воздуха. Над окопами на небольшой высоте пронеслось звено "Юнкерсов", косившее из пулемётов убегающих парней. Они падали, не выдержав, вскакивали и снова падали, уже навсегда. Сзади окопов, где-то в городе, тяжело ухнуло. Видимо, "Юнкерсы" сбросили бомбы на завод. Там поднялись чёрные дымы, но их отсюда никто не видел - смотрели вперёд. Тут тоже ухало от снарядов и содрогалась земля. А по крутому склону из балки вылезали всё новые и новые танки, в то время как первые шли прямо на стреляющую пушку. Один из них раздавил её вместе с артиллеристами.
Перед окопом, в котором стояли Батюк и Белосветов, тоже появился танк, идущий прямо на них. Батюк бросил гранату, и танк, у которого разорвало взрывом правую гусеницу, закрутился на месте. Его обходили немецкие автоматчики, бежавшие на стреляющих в них из окопов студентов, по которым они тоже строчили. Белосветов увидел в своём окопе убитого паренька в коротком сереньком пиджаке и подбежал к нему, чтобы забрать винтовку и подсумок с патронами. Рядом с парнишкой валялась глубокая немецкая каска. Он быстро надел её и тут увидел перед бруствером окопа убитого немца. Значит, паренёк погиб не напрасно - успел прихватить с собой и врага. Молодец, милый, несчастливый мой мальчик! А ведь боялся...
Николай Константинович осторожно забрал у мёртвого юноши винтовку, подсумок и побежал по окопу назад. На него с удивлением зашипел Батюк:
- Зачем вы это напялили на себя?!
- Каска на войне - первое дело. - Николай Константинович увидел выскочивших на них автоматчиков, крикнул: - Стреляйте! - И выстрелил в рослого немца, бежавшего на него в зелёной рубахе с закатанными до локтей рукавами. Взмахнув руками и выронив автомат, немец упал. Николай Константинович выстрелил ещё раз, и перед окопом упал второй. Третьего, выскочившего наверх после других, убил, видимо, Батюк или музыкант-латыш, стоявший слева от них. Когда он поправлял на носу очки, ствол его винтовки ещё дымился. Больше на их направлении атакующих автоматчиков не было, но появился вдруг танк и нёсся прямо на них.
- Ложись! - закричал Батюк Милдзыню, падая на дно окопа.
Танк, обрушивая стенки окопа, прошёл над ними, обдав их землёй и гарью. Казалось, сама смерть дохнула на них своим газолиновым смрадом и прошла мимо. Из кучи осыпавшейся сухой глины поднялся, блеснув очками на солнце, Карл Милдзынь и швырнул в уходивший танк бутылку с горючей смесью. Распрямившийся Белосветов сначала увидел, как трясло парня, словно в ознобе, а потом, как на танке, брызнув стеклом, вспыхнуло маленькое, почти белое, пламя, и закоптило. Танк, ничего не чувствуя, уходил всё дальше, коптя чёрным факелом и давя гусеницами отступающих.
Словно почуяв беду, Николай Константинович обернулся и увидел немецкого унтера, выстрелившего из пистолета прямо в грудь Батюка, почему-то не стрелявшего из своей винтовки, а пытавшегося достать фашиста штыком.
Николай Константинович выстрелил, немец споткнулся и рухнул на Батюка в окопе. Бросаясь к ним, Николай Константинович закричал: "Ко-стя-а!.." И в ту же секунду на его собственную голову в каске обрушился тупой удар прикладом автомата. В глазах горячо сверкнуло, и больше он ничего не успел - ни подумать, ни сказать: повалился на дно окопа.
Через окоп, тяжело прыгая, прошёл ещё один танк, и завалил и Батюка с немцем на нём, и Белосветова сухой землёй. Николай Константинович ничего уже не чувствовал, не слыхал. По его бледному, до гробовой синевы, лицу сыпались катышки земли, из-под каски сочилась кровь и тут же запекалась на шее под затылком. Потом стало тихо совсем.
Пришёл Белосветов в себя, наверное, через час, а может, меньше или больше - он не знал. Открыл глаза, и всё вспомнил: где он и что с ним. Попытался подняться, но его сильно привалило землёй - выбраться удалось не сразу. Ныл затылок, кружилась голова. Во всём теле была слабость, как 20 лет назад, после удара Кандыбы рукояткой маузера по голове, но теперь прибавилась ещё и тошнота. Николая Константиновича мутило от неё.
Потребовалось минут 15, пока он поднялся сам и освободил Батюка от земли и немца, лежавшего на нём. Отряхиваясь, он, наконец-то, по-настоящему вздохнул и сбросил с себя каску. Его поразила тишина. Казалось, что нет никакого боя, и ему всё только пригрезилось. А может, контузия, подумал он, всё ещё не понимая, что бой давно окончен, и враг прошёл дальше. Солнце клонилось к закату, и в его, косо падающих лучах, летела по воздуху лёгкая золотистая паутинка.
Николай Константинович осмотрелся и, пошевелив распухшим, онемевшим языком, увидел ноги Карла Милдзыня в модных светлых брюках, свисающие с бруствера окопа. А где же тело? Он медленно подошёл и, пошатываясь, начал разгребать руками землю над убитым парнем. Руки его вошли во что-то липкое.
В детстве, при виде чего-нибудь страшного, Коленьке всегда хотелось закрыть глаза. Ему казалось, что откроешь потом, а ничего уже и нет, всё страшное прошло - кончилось. К этому его приучила мать. Когда ему было 4 года, пьяный сапожник из их двора бил ногами жену, упавшую на пороге - не успела вырваться и выбежать из своего полуподвала. Увидев это, Коля сильно перепугался. Вот тогда-то, подхватив его на руки, мать и шепнула в ухо: "А ты закрой глазки, и не бойся! Откроешь - нет ничего, показалось тебе". Она уносила его прочь со двора, подальше от страшного места. И когда он открыл глаза, действительно, ничего ужасного уже не было - шли люди, чему-то улыбались.
Николай Константинович, как в детстве, закрыл глаза. Но, и открыв их, опять увидел раздавленное гусеницами тело парня, стёкла очков, вдавленные в месиво из лица, медленно плывущие по небу белые облака, обгоревший танк впереди и множество чёрных галок, круживших над балкой внизу. Ничего не исчезло. Весь ужас войны был тут, перед ним, воплощённый в восковые веки убитых, в кровь и смерть сотен людей, ещё 2 часа назад веривших в пророческое и жестокое слово "жизнь". Кошмар не отступал. Всё вокруг было забрызгано кровью - земля, сухая трава, трупы, и он сам, особенно его руки, вынутые из раздавленного до кишок тела. Война перестала быть понятием войны вообще, она стала реальной, в образах скрюченных на земле тел мальчиков с конкретными лицами и позами. Они лежали теперь без движения, застывшие, и по ним ползали зеленовато-золотистые крупные полевые мухи. С этим невозможно было примириться, как и невозможно было не поверить. И дорога вдали, выхлестнувшаяся на косогор, упирающийся в горизонт, и садящееся солнце, казались дорогой в безжалостность. Позёмка из пыли, струившаяся меж сухих стеблей сломленного бурьяна, только усиливала это впечатление - прах всё и пыль! И нет места добру на земле, где смрадно шагает война.
Вытерев руки об одежду, Николай Константинович вернулся к Батюку. Не отдавая себе отчёта в том, что происходит, он почему-то решил, что Константина Николаевича надо похоронить, хотя в том же самом нуждались десятки других трупов, лежавших перед его глазами. Убитых немцев было до обидного мало - беспрепятственно прошли они через овраг, ведя за собою смерть. Лежать бы здесь и Саше, если бы не Батюк.
Николай Константинович наклонился к капитану и попытался вытащить его из окопа. Однако на этот раз ему оказался не по силам его вес - опять закружилась голова, и он выпустил Батюка из рук, прислонившись к стенке окопа. Вдруг до него дошло - Батюк был тёплым и легко гнулся - не задеревенел, как другие трупы. Тогда он наклонился к нему и стал прощупывать пульс - бьётся ли сердце? Пульса вроде бы не было, но по всему чувствовалось, Батюк жив, только тяжело ранен. С удвоенной энергией он принялся вытаскивать его из окопа наверх. Подняв его к себе на плечи, перемазавшись в крови, он его всё-таки вытащил.
Где-то в небе тихо журчал жаворонок. Николай Константинович почувствовал, что стало легче дышать - появился ветерок. А в той стороне, где был город, всё горело: чернели большие дымы, уходившие в немилосердное небо. Солнце за спиной светило уже совсем косо, почти над самой землёй, окрашивая её в кровавый зловещий цвет. Даже сгоревший танк, метрах в 50-ти, был красным. От него тянуло по ветерку резким неприятным запахом. Может, это был тот самый танк, который поджёг паренек-латыш, влюбившийся в его дочь?
Николай Константинович обернулся. Багровое солнце коснулось земли; вот почему вся степь была красной, как от крови. Кровавым было и небо на западе - оттуда пришла война. Галки в воздухе всё ещё кружили тёмными траурными точками - прощались с убитыми комсомольцами. Было зловеще тихо.
Сцепив внизу живота руки, Николай Константинович сотворил по убиенным заупокойную молитву. Сделал он это автоматически, хотя давно уже не молился. Отмечая во время молитвы ненужные детали - солнце зашло, а кто же похоронит этих ребят? - он услыхал, как тикают в его брючном кармане часы. Вынул их из кармашка на длину цепочки и посмотрел. 15 минут 9-го. "Как же быть теперь с Константином Николаевичем?.."
Ему всё время остро хотелось пить - во рту всё пересохло. "Может, есть где-нибудь внизу ручеёк или уцелела у кого-нибудь из убитых вода во фляге?" Он пошёл, всматриваясь в тела убитых, рассуждая о том, что вот он много лет воевал, а так и не видел ни разу, кто же собирает в конце концов трупы и хоронит их? Не остаются же они на поле? Может начаться эпидемия, особенно летом! Или это никому не нужно? Набили сотни людей, и зашагали дальше: кто-то подберёт?.. И своих, и чужих? А если не подберёт?.. Или только своих. На остальных - наплевать? Какие у них имена, фамилии, кем они были. Стоит ли, после этого, живым воевать, если такое отношение?.. И почему раньше о таком не задумывался? Почему люди не задумываются и теперь?
Увидев флягу на поясе у немецкого убитого автоматчика, он нагнулся и отстегнул на его ремне карабинчик с флягой. Отвинтив крышку, хлебнул, и сразу же поперхнулся: во фляге был ром. Он зло отшвырнул её.
Через несколько шагов Николай Константинович почувствовал себя лучше. То качало из стороны в сторону, как пьяного, а то вроде бы сил прибавилось от выпитого. Он вернулся и отыскал флягу. Из неё почти всё вытекло, но немного ещё осталось. И он, морщась от резкого винного духа, допил остатки рома. Сел на землю и потрогал руками голову. Там всё слиплось от крови и прощупывалась большая опухоль. Просто счастье, что напялил на себя каску, валялся бы сейчас на дне окопа убитым.
Опять хотелось пить, и он пошёл вдоль окопов дальше, разглядывая убитых парней и думая о том, что погибает... то самое "будущее государства", о котором мечтали когда-то и которому отдали столько сил, воспитывая своих детей. Представил себе другие города и сёла, фронт от Белого до Чёрного моря, и похолодел: сколько же надо ещё молодёжи, чтобы остановить врага! Ведь городов и холмов - в России не счесть; а жалости к народу у Сталина - никогда не было.
Фляг с водой нигде не оказалось, он повернул назад, к Батюку. Надо было что-то делать, не оставлять же его здесь. Он опустился перед лежавшим капитаном на колени и подул ему в лицо. Константин Николаевич открыл глаза и, не узнавая его, что-то прошептал. По движению губ можно было понять, просит пить. И опять, как в 20-м - у него ранение в грудь. У обоих - просто какое-то зловещее повторение судьбы.
Расстегнув на Батюке ремень, Николай Константинович разорвал на нём гимнастёрку и осмотрел на его груди рану. Она была маленькой и уже запеклась под правым соском. Однако, как и 20 лет назад, перевязать её было нечем, и он решил найти всё же воды, чтобы хоть чем-то помочь, а, возможно, и спасти Батюка, если ему от воды полегчает - ведь ранение не в живот. Хотелось пить и самому.
Спускаясь с высотки в сторону города, он увидел стоявшую за кустами шиповника "эмку" и убитого шофёра Карпенко, не успевшего, видно, уехать. Подошёл к машине и открыл дверцу. Всё было вроде бы целым, стёкла, капот. В клемме зажигания торчал медный ключик. Машина от автоматчиков не пострадала, пострадал лишь не добежавший до неё шофёр.
Николай Константинович сел на сиденье Карпенко, повернул в клемме ключик и нажал ногой на стартёр. Мотор чихнул и заработал. Машина стала мелко подрагивать, и её дрожь передалась почему-то ему самому, хотя никакой опасности не было. Не обращая на это внимания, он снял "эмку" с тормоза и медленно поехал вверх, туда, где были окопы, где он оставил Батюка. За 20 лет он отвык от управления "мотором", как называли тогда автомобили, и пытался теперь освоиться на малом ходу. Сумерки сгустились уже настолько, что надо было включать фары, но он не знал, где находится это включение, и продолжал ехать без света. Возле окопа, где лежал Батюк, он остановился и поспешил к нему. Капитан лежал с закрытыми глазами и стонал.
- Потерпите, потерпите немного! - шептал Николай Константинович, беря его подмышки. И вдруг увидел внизу каких-то людей, медленно бредущих по склону к нему. Они то и дело наклонялись и что-то рассматривали на земле, посвечивая карманными фонариками. На них белели халаты, попадавшие в свет от фонарей.
"Не-мцы-ы!.." - подумал он в ужасе. И увидел, как санитары подняли с земли носилки и понесли кого-то назад, вниз, откуда вели днём наступление. У него не было сомнения, что это немцы. Там, где санитары нашли раненого, не могло быть студентов, все они полегли здесь, в обороне. Внизу были только атакующие, которых они расстреливали отсюда. "Вот, немчура! - озлобился он на них. - Даже санитаров за собой возят, в белых халатах! У нас, небось, и халатов-то нет..."
Пятясь от немцев, Николай Константинович торопливо волок за собою по земле Батюка, чтобы втащить его в "эмку". Откуда только брались силы! Капитан был крупным, тяжёлым. Но он в 2 минуты втащил его через заднюю дверцу на сиденье и положил там, подогнув ему ноги. Теперь - довести бы живым к себе домой...
Белосветов даже и мысли не допустил, что санитары с фонариками внизу были свои и подбирали раненых немцев тоже. Днём их погибло немало. Не мог он, конечно, знать и того, что немцы в город ещё не прошли. Но с юга, на окраине, они уже оттеснили отступивших курсантов училища и ополченцев. У немцев - сильная авиация, а у защитников города - даже винтовок не хватило на всех, не говоря уже о том, что в небе не было своих самолётов. Вот чужие самолёты и выбили их с позиций.
Мотор работал тихо, почти неслышно, а Николаю Константиновичу казалось, что его слышно за версту. Он сел снова за руль и, сняв машину с тормоза, покатил вниз, не прибавляя мотору оборотов. Потом плавно переключил рукоять скорости и отпустил педаль сцепления. Всё заскрежетало, скорость подключилась грубым рывком, чуть мотор не заглох. Но он тут же поддал немного газку, и свернул с поля к завидневшейся впереди дороге.
"Ладно, что будет!" - решил он, нащупав на щитке включение фар, и полоснул светом, выхватывая из сгустившейся темноты кусты полыни, бугорки и выемки. Отвыкнув от управления, он вёл машину медленно, с трудом справляясь с переключением скоростей и думая лишь о том, чтобы сзади не открыли по нему стрельбу из автоматов. Машину всё время дёргало, в коробке скоростей скрежетало. Особенно измучился он, когда начался довольно крутой подъём в город. А главное, не знал, что ждёт его там. От одних немцев вроде бы ушёл, но может наскочить на других.
Ехать по шоссе стало на много легче. Приноравливаясь к вождению, Николай Константинович увеличил даже скорость - хотелось скорее добраться домой, скрыться и от немцев, и от дневных кошмаров, одна мысль о которых приводила его в нервную дрожь. Не покидали мысли о сыне: жив ли, ушёл ли на ту сторону из этой кровавой каши? Каким он красивым был летом в Гаграх! Поехали всей семьёй, и там, на пляже, рассмотрел Сашу, своё земное повторение.
Совершенно некстати Николай Константинович вспомнил, как познакомился в Гаграх с поваром Дома отдыха Артёмом Ивановичем Проценко. В 20-м году этот Проценко служил, оказывается, тоже у Врангеля. Только не в пехоте, а на одном из эсминцев, и эмигрировал из Севастополя в Марсель вместе со всем экипажем.
- Дурак был, вот и занесло! - рассказывал он Николаю Константиновичу свою одиссею в беседке своего нового дома в Гагре. - Другие - даже офицеры! - разбежались по всему Крыму, кто куда, а мы, моряки, побоялись. Ну, и очутился я аж в Марселе. Женился там, правда. Кок - специальность хорошая, где угодно! Устроился сразу в портовом кабачке. А ребята - голодали. Разбрелись по городу, работы нет. Да и чего они умели, кроме погрузки-выгрузки? Но местные докеры и к этому их не допускали: конкуренция ни к чему.
Сколотил я лет через 5 деньжат, и открыл собственное заведение: маленькую таверну купил. Тогда и женился на Мишели Пуансон. Жизнь как будто бы наладилась, но у меня такая тоска по родине началась, что не выдержал и поехал в Париж, в наше посольство. Простили. В 37-м году вернулся домой. Вместе с писателем Александром Ивановичем Куприным и его женой ехал, в одном вагоне.
- Умер он в 38-м, - сказал повару Николай Константинович.
- Да ну? Вот незадача, а я и не знал. Что, было сообщение?
- Было.
- Наверное, я тогда покупкой дома был занят здесь, то да сё, и не до газет было. Проглядел, значит. А потом на работу устроился. Теперь - по детям тоскую: остались по ту сторону моря сынишка и дочь. Мишелька моя отказалась ехать со мной, хотя и обещал ей: тоже, мол, жить будем возле моря, такое же. А она мне: оставайся, говорит, тогда сам, если нет разницы. Не остался. Живу с тех пор бобылём, да на море смотрю. Непонятная штука жизнь!
Отрываясь памятью от повара, Белосветов подумал:
"Да, жизнь - вещь грустная и запутанная. А путаем сами. Надо было и мне сходить, куда надо, ещё в 20-х; открыться, и всё было бы, глядишь, по-другому. Впрочем, судьбы не угадать. Вот и Константин Николаевич - опять с простреленной грудью, хотя в судьбу и не верит. Может, и меня расстреляли бы, как других, если бы пошёл открываться. А так, слава Богу, пока ещё цел. Что ни делается, всё к лучшему. Э-хе-хе, чем только всё кончится?.."
Мысли были сумбурными, напряжение не спадало, но машину становилось вести всё легче и легче. Он торопился проскочить по тёмному вымершему городу незамеченным. Нигде немцев не было, но в стороне заводов что-то горело - там было зарево. Может, от бомбёжки, а может, свои подожгли, чтобы добро врагу не досталось.
Зарево пожаров становилось всё ближе, разрасталось, и город показался Николаю Константиновичу горящим от края и до края. Электрического света нигде не было. Вдруг, и родного дома уже нет на месте, погибли все, и он едет на страшное пепелище? А в душе надеялся всё-таки на хорошее. Мучил только
чёрный вопрос: как же так, как же можно сдавать врагу почти без боёв такие города? На что же тогда надеяться? Неужто немец и впрямь так силён?
Знакомые улицы и улочки были неузнаваемы. Он старался ехать по окраине, где, казалось, было темнее и глуше. Ни одного человека не встретил нигде, ни одной машины. Наверно, это и к лучшему?
На углу Чкаловской и Короленко грабили в темноте продуктовый магазин. Белосветов вспомнил, видя, как какие-то тени выносят бутылки в руках, что Батюк говорил, будто из тюрьмы выпустили оставшихся там заключённых. Может, зря?..
(продолжение следует)
----------------------
Ссылки:
1. Бабушка, я не хочу! Я хочу с тобой, бабушка! Назад
2. Чарита, мне пора, прощай! Вот тебе мой адрес. Назад
3. Привет, друг! Пожалуйста, три бутылки вина и чего-нибудь закусить. Назад

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"