Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Книга 10. Рабы-добровольцы, ч.6 (окончание)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

 []

--------------------------------------------------------------------------------------------------
Эпопея    "Трагические встречи в море человеческом"
Цикл  2    "Особый режим-фашизм"
Книга 10 "Рабы-добровольцы"
Часть 6    "Под негласным надзором" (окончание)
------------------------------------------------------------------------------------------------- 

2

В конце октября Крамаренцеву приснился сон. К раскрытому окну подошёл откуда-то через палисадник Анохин и, наступая на цветы, с обидой произнёс: "Что же ты, Вася, сына моего не навестил? Я ведь просил тебя. Столько лет прошло, Димке моему уже 20 почти!"
На этом месте Василий Емельянович проснулся и был поражен. Не тем, что мёртвый Анохин приснился и попрекал, а тем, что точно назвал возраст сына. Подсчитал вот в уме, почёсывая лысую голову - от волос один пух только остался - так всё и есть. Сын у Анохина родился, говорил, в 45-м, а теперь - кончается 64-й. Это же надо, чтобы так всё приснилось!.. А сам-то вот - свинья. Обещал, а не съездил.
Крамаренцев рассказал о сне жене только в пятницу, а в субботу уже собрался в Ленинград - недалеко ведь. Да и брата, порвавшего портрет Хрущёва, самый раз ехать вызволять - недалеко от Ленинграда "психушка". Но жена почему-то бурно запротестовала:
- Написал бы, прежде чем ехать! Может, его и в Ленинграде-то нет. И вообще - детство какое-то...


Василия Крамаренцева, решившегося ехать в Ленинград, чтобы вызволить из "психушки" брата, пришли провожать на вокзал Русанов и Порфирьев. Кончался уже ноябрь, летел мокрый снег, и друзья зашли в буфет при вокзальном ресторане - хотелось и согреться, и поговорить. А главное, предупредить Крамаренцева, чтобы не лез на рожон - КГБ при Брежневе мягче не стало, как все надеялись.
Выслушав советы, Крамаренцев спросил:
- Ну, а как идут дела у тебя, Алексей? "Моисей Коммунистыч" не роет под тебя больше?
- А хрен его знает, он же докладывает не мне. По-моему, все наши издательские бездельники копают сейчас под меня, чтобы уволить. Наши сотрудники разделились на 2 лагеря: на гробокопателей и на защитников.
Порфирьев удовлетворённо заметил:
- Для начала это неплохо. При неустойчивом равновесии сил возможны перебежчики. А так как "защитники" стоят за правое дело, может, вас станет и больше.
- Не знаю, Леонид Алексеич, цыплят по осени считают. А сейчас важнее то, с чем вернётся из Ленинграда Вася. Как бы его там самого не взяли.
Порфирьев озлился:
- А ты не каркай!
- Ладно вам, - осадил Крамаренцев. - Я ведь там буду не один. Обещали помочь из Риги латыши, с которыми я вместе освобождался из Норильска. Посмотрим!.. - обнадёживающе заключил он.


В Москве у Крамаренцева была пересадка, и он побывал в Верховном суде СССР у дежурного юриста-консультанта. Юрист этот был уже стар, опытен и, выслушав искренний рассказ Крамаренцева о личной судьбе и судьбе брата, просидевшего в ленинградской "психушке" уже столько лет ни за что, ни про что - портрет Хрущёва истоптал по пьянке у себя на квартире в присутствии знакомых - участливо ободрил:
- А что, я думаю, на этот раз у вас может и получиться... Хрущёв снят, ваш брат фактически прав. Да и кому какое дело до того, чей портрет топчет у себя хозяин дома? Никакого преступления в этом нет. На этом вы можете настаивать особенно. Ну, а признали его душевнобольным - ладно. Зачем же его продолжать держать в больнице, если у него есть родственники, а сам он ничем не опасен после принудительного лечения. На этом настаивайте тоже. Ведь лечили же? Пора сделать и передышку. Жизнь, мол, покажет, как он себя поведёт. Если плохо, можно вернуть в больницу. А пока, чтобы больной не переживал, пусть, мол, будет поближе к родственникам. Больной! А не заключённый. Вы поняли меня? - На Крамаренцева смотрели умнющие, сочувствующие глаза.
- Понял, спасибо вам! - светло посмотрел Крамаренцев на старика.
- Желаю удачи! - улыбнулся юрист. Эта улыбка и глаза согревали Крамаренцеву душу и в Ленинграде, когда добрался за городом до "психушки".
Прощаясь с консультантом, он спросил: "Я могу в больнице сослаться на вас? Что был, мол, в Верховном суде, консультировался..." "Конечно! - без колебаний ответил юрист: - Я могу вам даже выдать справку: такой-то гражданин обращался по такому-то вопросу, отвечаем..." Старик сел за пишущую машинку и тут же настрочил и текст ответа, и статью гражданского кодекса по правам граждан, на которые следует ссылаться. Поставил штамп Верховного суда СССР, число, месяц и год, исходящий номер на справке и, расписавшись, объяснил, как пройти к секретарю, чтобы тот поставил на справке печать. Занеся всё в свой дежурный журнал, посоветовал:
- Вы там, когда приедете, действуйте посмелее, не бойтесь! Уверенность клиента влияет на администрацию тоже. Если что, вот вам номер телефона - звоните! А ещё лучше, если они позвонят нам сами.
- Кто? - не понял Крамаренцев.
- Ну, главврач. Или кто там будет разговаривать с вами и решать вопрос. Возможно, гебист, курирующий психиатрическую клинику. Но он, скорее всего, не станет обнажать своё присутствие. А врачу я найду, что сказать. Моя фамилия - Алаторцев. 6 лет, сволочи, мучают человека! - завёлся он вдруг. Видимо, представил себя на месте брата Крамаренцева. - И в самом деле можно сойти с ума! Да и Хрущёва уже сняли, портрет которого он...
Впервые за всю свою жизнь Крамаренцев встретил порядочного человека, стоявшего на официальном посту стража законности - даже не думал, что такое возможно. Наверное, поэтому и сам повёл себя в Ленинграде уверенно, не по-рабьи.
"Во-первых, заступится Алаторцев, - рассуждал он. - Во- вторых, если я не вернусь в Днепропетровск, меня станет разыскивать Русанов. Обещал это твёрдо, когда расставались.
Сказал, будет действовать через Верховный суд. Ну, и в-третьих, позвоню сейчас в Ригу врачу Яну Брадису - тоже подскажет, что делать. Попрошу его предупредить ещё двух солагерников".
И действительно, всё пошло у него удачно. Ян оказался дома и с готовностью откликнулся на его просьбу:
- Ва-ся, рад тебя слышать! Приветы передам: можешь рассчитывать на нас! Главное в твоём положении сейчас - это решительность! Убеждай Верховным судом: тебе хороший человек попался! - кричал Ян в трубку. Его латышский акцент Крамаренцев узнал бы из тысячи. - Говори, что, если они не отдадут тебе брата, ты привезёшь к ним психиатра из Риги! Не бойся, называй им мою фамилию, поликлинику. Это подействует, я уверен!
Сомнения начались у Крамаренцева, когда уже ехал на электричке в сторону Выборга, где находилась в лесу секретная "психушка". Это были минуты не только сомнений, но и чуть ли не панического страха. Недавно разговаривал с Русановым и плакал: "Лёша, я же рассказывал тебе, как ездил в 58-м выручать Виктора! Они его там кололи наркотиками! Он уже 6 лет в одиночестве, 6 лет! Какой же я брат, если не поеду за ним сейчас. Надо торопиться, пока эти гады не очухались после снятия Хрущёва, не пришли в себя от разоблачений!" Русанов согласился с ним. А теперь вот снова готов был расплакаться: "Вдруг не отдадут? Как я буду жить, зная, что они творят с ним!.."
За полтора часа езды Крамаренцев обкурился до тошноты, "заиграла" в желудке застарелая язва, но всё-таки нашёл в себе силы для встречи с главным врачом, к которому проник на приём не через центральный вход, где было пропускное бюро, а в дальнем конце "территории" через щель в заборе, которую сам же расширил. Затем пробирался по тропинке в снегу, ведущей к административному корпусу. Шёл с портфелем, никто даже внимания не обратил на него.
"Правильно поступил! - решил он. - Незачем испытывать
судьбу из-за пропуска". И нырнул во входной подъезд. На втором этаже отдышался, нашёл знакомую табличку и, решительно открыв дверь, спросил у секретарши:
- У себя? - кивнул он на вторую дверь.
- Да. А вы кто будете? По какому вопросу?
- Я к нему только на секундочку.
Секретарша не успела и слова промолвить, как он отворил и эту дверь и, узнавая старого знакомого: "Слава Богу, всё тот же и почти не постарел!", бодро произнёс:
- Добрый день! Я к вам из Верховного суда СССР по делу моего брата Виктора Крамаренцева. Прошу вас пригласить его сюда...
- А в чём, собственно, дело? - На Крамаренцева изумлённо уставился, поднимаясь из кресла, главный врач гебистской "психушки".
Радуясь, что начальник оказался на месте, Крамаренцев очень естественно ответил:
- А никакого "дела" фактически уже нет. Просто наступило время отпустить Виктора домой. Вы его лечили целых 6 лет! Наверное, хватит, здоров?
Врач растерялся и, не зная, как вести себя, принялся искать что-то в шкафу, копался там, оттягивая время, наконец, достал какой-то журнал, положил перед собою на стол и начал листать.
Крамаренцев удачно этим воспользовался:
- Значит, так, уважаемый доктор. В 58-м году к вам привезли моего брата из Днепропетровска, как совершившего, якобы, ненормальный поступок: истоптал в пьяном виде портрет Хрущёва у себя дома. Выкрикивал, что Хрущёв не умел руководить страной, ну, и так далее. Теперь Хрущёв именно за это снят. И я приехал сюда, чтобы сделать вам официальное заявление...
- Какое? - насторожился врач. - Садитесь, пожалуйста, я слушаю вас.
Крамаренцев сел напротив и, не давая врачу опомниться, продолжил тактику решительного наступления: выручать Виктора! Они его там кололи наркотиками! Он уже 6 лет в одиночестве, 6 лет! Какой же я брат, если не поеду за ним сейчас. Надо торопиться, пока эти гады не очухались после снятия Хрущёва, не пришли в себя от разоблачений!" Русанов согласился с ним. А теперь вот снова готов был расплакаться: "Вдруг не отдадут? Как я буду жить, зная, что они творят с ним!.."
За полтора часа езды Крамаренцев обкурился до тошноты, "заиграла" в желудке застарелая язва, но всё-таки нашёл в себе силы для встречи с главным врачом, к которому проник на приём не через центральный вход, где было пропускное бюро, а в дальнем конце "территории" через щель в заборе, которую сам же расширил. Затем пробирался по тропинке в снегу, ведущей к административному корпусу. Шёл с портфелем, никто даже внимания не обратил на него.
"Правильно поступил! - решил он. - Незачем испытывать судьбу из-за пропуска". И нырнул во входной подъезд. На втором этаже отдышался, нашёл знакомую табличку и, решительно открыв дверь, спросил у секретарши:
- У себя? - кивнул он на вторую дверь.
- Да. А вы кто будете? По какому вопросу?
- Я к нему только на секундочку.
Секретарша не успела и слова промолвить, как он отворил и эту дверь и, узнавая старого знакомого: "Слава Богу, всё тот же и почти не постарел!", бодро произнёс:
- Добрый день! Я к вам из Верховного суда СССР по делу моего брата Виктора Крамаренцева. Прошу вас пригласить его сюда...
- А в чём, собственно, дело? - На Крамаренцева изумлённо уставился, поднимаясь из кресла, главный врач гебистской "психушки".
Радуясь, что начальник оказался на месте, Крамаренцев очень естественно ответил:
- А никакого "дела" фактически уже нет. Просто наступило время отпустить Виктора домой. Вы его лечили целых 6 лет! Наверное, хватит, здоров?
Врач растерялся и, не зная, как вести себя, принялся искать что-то в шкафу, копался там, оттягивая время, наконец, достал какой-то журнал, положил перед собою на стол и начал листать.
Крамаренцев удачно этим воспользовался:
- Значит, так, уважаемый доктор. В 58-м году к вам привезли моего брата из Днепропетровска, как совершившего, якобы, ненормальный поступок: истоптал в пьяном виде портрет Хрущёва у себя дома. Выкрикивал, что Хрущёв не умел руководить страной, ну, и так далее. Теперь Хрущёв именно за это снят. И я приехал сюда, чтобы сделать вам официальное заявление...
- Какое? - насторожился врач. - Садитесь, пожалуйста, я слушаю вас.
Крамаренцев сел напротив и, не давая врачу опомниться, продолжил тактику решительного наступления:
- Заявление такое. Если вы... как главный врач... не освободите из вашего учреждения... немедленно!.. совершенно здорового гражданина Виктора Крамаренцева... доставленного сюда для... в кавычках "лечения"... то я тут же позвоню в Верховный суд СССР вот по этому телефону... - Крамаренцев положил перед врачом справку, выданную ему в Москве Алаторцевым, - доложу, что за 6 лет... с моим братом проделано...
- Что проделано?!. - резко перебил врач.
- Это определит медицинский консилиум рижских врачей, во главе с психиатром Яном Брадисом!
Врач молчал, пытаясь придумать какой-то ответ, но ему это явно не удавалось, и Крамаренцев продолжил психологическую атаку:
- Затем я сделаю заявление корреспондентам иностранных газет, аккредитованных в Ленинграде, что вы... "лечили" в кавычках... здорового человека!
Врач опомнился:
- Но это ещё нужно будет доказать, товарищ, э... Крамаренцев...
- Разумеется, - легко согласился Василий. - За 6 лет... человека можно было: либо вылечить, либо сделать больным. Препараты, которые использовались при "ле-че-нии", можно определить по анализам крови. - "Молодец Ян, что подсказал пугнуть врача этой мыслью!" - подумал Василий и продолжал: - Поэтому, у нас с вами, товарищ главврач, осталось только 2 выбора на сегодняшний день: если вы не отпускаете брата, то я сообщаю об этом в Верховный суд. Тот ходатайствует о медицинской экспертизе - в Риге это уже согласовано. А я обращаюсь к иностранным корреспондентам: времена насильственных "лечений" в кавычках, мол, уже в прошлом, а вот под Ленинградом с этим почему-то не согласны. Либо вы отпускаете брата, и я оставляю вам расписку о том, что забрал его у вас, и никаких претензий не имею. Полагаю, что это - самый приемлемый вариант для всех. Ответы на мои запросы о здоровье Виктора, в которых вы писали, что он чувствует себя уже хорошо, я сохранил. Там ваши подписи, даты...
- Они сейчас здесь, с вами?! - быстро спросил врач.
"Слава Богу, что я это предусмотрел!" - отреагировал Василий мгновенно:
- Нет. Они в Ленинграде, у знакомых. Я им показывал и справку, - Василий забрал со стола справку, выданную ему Алаторцевым, - и ваши письма, другие документы. Сейчас - люди уже не боятся свидетельствовать. Ну, так, на каком варианте мы остановимся?
- Я должен посоветоваться, - повеселел врач. - Этот вопрос будет решаться не мною, так что о сегодня не может быть и речи. Но в принципе, я думаю, всё будет по-хорошему. Запишите мой телефон, - врач кивнул на тёмный аппарат на столе. - Значит, так...
- Спасибо, - записал Крамаренцев номер. - Когда позвонить?
- Завтра, в это время. Надеюсь, вопрос будет решён. Не забудьте прихватить письма! Сколько у вас их?
- 12!
- Вы там, у ваших знакомых, особенно не распространяйтесь о нашем диспансере. Это закрытое учреждение, как вы знаете. Да, а как вы попали ко мне без пропуска?
- Неважно. Я был уверен, что пропуска - вы мне не дадите.
Врач молчал. И Крамаренцев, поднимаясь, добавил:
- Передайте, пожалуйста, и тому, с кем вы будете советоваться, что вариант, который я предлагаю - лучший и для него. Если мой брат не превращён ещё... Вы мне его покажете?
- Да, покажу. Звоните завтра, тогда всё и выясним: как, что и когда? Вашего брата можно привести к норме довольно быстро.
- Благодарю. Значит, до завтра?
Врач наклонил лысую лобастую голову.
"Надо будет кого-то прихватить с собой: вдруг западня! - подумал Крамаренцев, выходя из кабинета. - Чтобы подняли шум, если я не вернусь. Как это я сразу, дурак, не сообразил!.." Тревога не покидала его.

3

Недаром говорится: пришла беда, отворяй ворота. Не успела Татьяна забыть похороны брата, стала умирать мать, так и не оправившаяся от потрясения. Сначала долго лежала в больнице, а когда врачи поняли, что на выздоровление надежды нет, выписали больную домой. Она сама на этом настояла:
- Доктор, я хочу умереть дома. Неужели нельзя исполнить последнюю просьбу умирающего человека? Я напишу расписку, чтобы никто вас потом не обвинял.
Дома Людмила Алексеевна попросила:
- Танечка, позови ко мне своего Алёшу. Я завтра, наверное, уже не смогу... Надо поговорить с ним перед смертью. Чтобы не держал на меня зла.
- Да нет у него никакого зла, мама. Он же добрый и всё понимает. Не надо терять на это последние силы, так ты никогда не поправишься!
- А я и не поправлюсь, дочка. Зови!
Глаза матери были огромными и молящими. И хотя знала, что Алексей не любил её, позвонила, чтобы пришёл:
- Алёшенька, она умирает и хочет услышать от тебя, что ты простил её. Приди, милый, ну, пожалуйста! Ты бы видел её глаза!..
Через час Русанов был у постели Людмилы Алексеевны, которая велела дочери выйти, а ему сесть рядом и, словно боясь, что не успеет, начала:
- Алёша, я знаю... всегда знала, что вы хороший человек, но согрешила перед вами и Таней и за это наказана. Не держите на меня сердца, простите!
- Ну, что вы, Людмила Алексеевна! Я давно вас простил.
- Алёша, это не всё. Не перебивайте, дослушайте... Я не боюсь смерти, потому что устала жить. Это честно, поверьте! У меня почти не было счастья, много лет. А поняла я, на чём держится интерес к жизни, только теперь. И хочу поделиться этим именно с вами, писателем. Потому что об этом, мне кажется, надо сообщить многим... - Она замолчала, чтобы передохнуть.
Он это понял:
- Вы не торопитесь, я подожду, спешить некуда.
- Вот именно! - обрадовано согласилась она. - А ведь всю жизнь торопимся. Куда? Зачем? Сколько ненужного делаем! А ничего в жизни не изменили: ни политикой, ни войнами. Всё только хуже от них. И вы туда же, в политику эту! Думаете, что-то измените?
- Не противься злу? Ну, вот вы не противились...
- Мой результат от другого, я не об этом. Я старалась жить, не обижая никого, не воюя ни с кем, не требуя...
- А меня и Таню?
- Вас я обидела случайно, желая спасти дочь.
- Причины можно найти на всё. Но кто берёт на себя роль Бога, тот преступно самонадеян.
- Как это? - не поняла она.
- Желая спасти кого-то, ломать жизнь другому человеку может лишь Бог. Однако и он не допускает этого, так как любит всех одинаково.
- Да, я согрешила, знаю. Потому и прошу прощения!
- Все так живут - грешат, а потом каются. Что же в этом нового? Но вы хотели мне сообщить что-то как писателю...
- Да-да, - вспомнила она. - Люди не должны вмешиваться в чужую жизнь. Отношения нужно строить на уважении и на любви. А всякое вмешательство - это насилие, вот. Кто вмешивается, тот считает себя умнее всех! А это - грех.
- Тогда Карл Маркс и Ленин - самые великие грешники: они больше всех вмешивались! А кому исправлять? Ой, простите меня, Людмила Алексеевна, я только утомляю вас, а мне бы хотелось...
- Ничего, теперь уже всё равно. Я думала, скажу вам что-то очень важное, а получилось, что лишь повторила вашу мысль: вмешиваться нельзя, мы не боги. Берегите Таню, она любит вас, как никого не любила!
- Я тоже её люблю, можете не сомневаться!
- Я не об этом... Она останется одна, у неё нет родственников!
- Мы с ней нарожаем детей, ведь дети - самые близкие родственники!
- Правильно, правильно... - горячечно обрадовалась тёща. - Именно это я и хотела вам напоследок. Воспитывайте, растите детей. Дети важнее всего... Чтобы продолжалась жизнь... чтобы было куда преклонить голову... А где Таня? Уехала, да?! - начала заговариваться Людмила Алексеевна. - Но я же забыла вернуть ей письмо!..
Алексей поднялся, позвал Татьяну:
- Танечка, похоже, я ей больше не нужен.


После похорон матери Татьяна нервно повторяла несколько дней одно и то же - странную, засевшую в её сознании мысль:
- Неужели на этом проклятье не кончится? Сколько же можно?!. А главное, сбывается и сбывается, даже на Володю перешло... И теперь вот сама...
- Ты о чём это, Таня? - не выдержал, наконец, Алексей.
- Не обращай внимания, это я так... от страха...
- Перед кем?
- Не обращай внимания, пройдёт.

4

Адрес жены Анохина, ставшей по фамилии второго мужа Заславской, Крамаренцев записал себе в записную книжку ещё дома, перед отъездом в Ленинград. По нему он быстро нашёл Людмилу Стапановну, которая сразу же вспомнила, что Василий Емельянович друг и солагерник её бывшего мужа и отнеслась с полным доверием, сообщив:
- Муж был на много старше меня и недавно умер. Старший мой сын от Анохина, Дима, учится в университете, а младшенький, от Заславского, ходит в школу, тут недалеко. Но вам, как я поняла, нужен зачем-то Дима. Так он уже ушёл и вернётся только к обеду. Будете ждать? Или как, заедете ещё раз, попозже?
Ответить Василий Емельянович не успел, зазвонил телефон, и Людмила Степановна сняла трубку:
- Слушаю... Димочка, ты? Вот как хорошо, что ты позвонил! У нас - гость Василий Емельянович Крамаренцев, из Днепропетровска. Друг твоего папы. Заехал специально к тебе: он тут проездом. Ты можешь сегодня пропустить лекции и приехать домой сейчас? Хорошо, ждём... - Она повесила трубку. - Вам повезло: минут через 40 будет здесь. Вы никуда больше не торопитесь?
Крамаренцев повеселел:
- Да нет, сегодня - никуда. Да и вашего Диму я не задержу долго. Расскажу ему кое-что об отце, его заветах, вот и вся моя миссия.
- Так вы - что, ради этого только и приехали? - удивилась Людмила Степановна. - Или ещё какие-то свои дела в Ленинграде?
- Да нет, дел, собственно говоря, больше никаких. Поговорю, и можно назад, в Москву. Поезда ходят часто, так что даже не обременю никого.
Она обиженно замахала:
- Ну, что вы, что вы! Можете жить, сколько потребуется, места хватит. В Ленинграде - столько музеев, памятных мест! Вы - первый раз или бывали у нас?
- Бывал, но мне... - стал он оправдываться, - не до музеев было тогда. Потому и к вам не зашёл даже - всё повылетало из головы! У меня тут брата держали... недалеко от Ленинграда. Да и до сих пор держат. Приехал вот вызволять.
- Как это? Где "держат"? Зачем? - не сообразила она. Потому и спрашивала - не из любопытства, машинально. Он это понял, ответил:
- В дурдоме, за политику. Но теперь, вроде бы, всё будет в порядке.
Видел по глазам - поверила. И чего-то сразу испугалась, настороженно спросила:
- А что вы собираетесь Диме рассказывать? Что, собственно говоря, за "миссия" такая, как вы сказали? - Тревожные глаза Людмилы Степановны так и впились в Крамаренцева. Добавила: - Вам, действительно, что-то поручал отец Димы или это только предлог?
Крамаренцев понял, несмотря на его заверение, что "теперь всё в порядке", она, видимо, не поверила ему и тревожилась, не втянет ли он в какую-нибудь историю и её сына. Поэтому горячо заверил:
- Не беспокойтесь, я действительно приехал по письменной просьбе Игоря Васильевича, последней, перед смертью. Просто хочу рассказать о нашей жизни в лагерях, наших идеях. Всё, как Игорь Васильевич просил. Только вот слишком поздно приехал, это - другое дело. Но пугаться вам - совершенно нечего.
- Мне это лучше знать. Дима, как и ваш Игорь Васильевич, слишком много уделяет места в своей жизни политике. А мне - этого не хотелось бы! Чего вы достигли с вашими идеями? Простите меня за резкость, но ваш вид - сам за себя говорит! Обо всём. Не хочу, чтобы и мой сын так выглядел!
- А вот это уже - хамство, - Крамаренцев поднялся, чтобы уйти. Но она страдальчески выкрикнула:
- Простите меня! Ради Бога простите и не уходите! Я не хотела вас обидеть... просто у меня так вышло. Я боюсь за сына... - И заплакала.
- Но ваш сын - уже не маленький. - Он всё ещё стоял и разминал сигарету. Пальцы у него дрожали, но спичек он не зажигал - направился к двери.
- Курите здесь, - опомнилась она, доставая из буфета блюдце и ставя его на стол. Дождалась, пока он закурит и сядет, спросила: - А при каких обстоятельствах Игорь поручил вам - если не тайна - эту поездку? И почему? Разве не мог сам встретиться? Или хотя бы написать?..
- Не мог, - жёстко проговорил Крамаренцев. - Перед тем, как повеситься, он написал мне большое письмо. Видимо, был уже в таком состоянии, что ничего не мог.
Видел, опять у неё остановились за стёклами очков увеличенные глаза, и опять в них было недоумение. Но вот шок прошёл, из её души вырвался стон:
- Как - повесился?! Разве Игорь... не просто умер?
- Нет, - жёстко повторил он, - не захотел больше жить и повесился у себя в комнате. На шкафе!
- Ой! Ой, Господи, прости ты меня несчастную!.. - Людмила Степановна залилась слезами и разрыдалась. Плакала долго, до икотки, пока не опомнилась и накапала себе в стакан с водой валерьянки. Потом, успокоившись, попросила его рассказать всё, что он знал.
Ощущая запах валерианы, разгоняя рукой дым, он ходил по комнате и рассказывал, а она слушала его - уже не плача, окаменев и почернев лицом. А когда кончил, попросила:
- Вы этого Диме - не рассказывайте. Ни в коем случае! Пожалуйста, я вас умоляю... Игорь нам долго не писал о себе, и я сделала запрос. Из райисполкома ответили - умер. Мы так и считали с тех пор.
- Да нет, что вы! Я и не собирался рассказывать ему об этом.
- Вот и хорошо, вот и ладно, - повторяла она, не зная, что делать.
- Муж ваш - давно умер?
- 2 года, как похоронили. Рак! - коротко ответила она. Помолчав, добавила: - Дима только теперь вернул себе фамилию родного отца. Не хотел обижать отчима.


Сын Анохина пришёл, как и обещал, через 40 минут. Лицом он был похож на отца, но, видимо, занимался спортом и выглядел сильным. Был аккуратен внешне, интеллигентен - типичный студент с толстым, напичканным книгами, портфелем из жёлтой кожи. Костюм на нём был светло-серый, не броский. Да и самого, если смешать с толпой, не отличишь, не упомнишь. Разве что по очкам: наследственная близорукость. На предложение матери сходить с гостем в кафе ничего не ответил. Вежливо познакомился, и после этого они пошли разговаривать на улицу - куда-то к набережной, в сторону университета, как сообщил Дмитрий.
Крамаренцев перед этим волновался, думал, что Дмитрию будет тяжело слушать рассказ об отце и его ранней смерти. Но тот воспринял всё спокойно, даже с некоторой скукой на лице, как и самого Крамаренцева, которому нисколько не обрадовался.
Дойдя до набережной, они сели в каком-то пустом скверике на скамью. Крамаренцев не захотел приглашать его в ресторан, хотя деньги для этого были. Нужного и душевного разговора, как он намечал себе, у него с молодым человеком не получилось. Хуже того, сын Анохина, кажется, совершенно не разделял идей своего отца и взглядов приехавшего по его поручению Крамаренцева. Правда, он не сказал об этом открыто, но зато задал насмешливый вопрос:
- Вы, что же, по-прежнему верите, что мир можно как-то насильственно изменить или исправить?
Крамаренцев еле нашёлся, как выйти из положения. Спросил сам:
- А вы? Нет?
Дмитрий поправил, знакомым до боли, жестом очки, заговорил с плохо скрываемой досадой:
- Вы слыхали что-нибудь об академике Сахарове?
- Да, - ответил Крамаренцев с тоской, - я регулярно слушаю радиопередачи из-за бугра.
- Так, что же вы, считаете, что нужны новые бессмысленные жертвы? Как с этим заслуженным учёным? Если уже его, трижды Героя, сняли с работы, запретили выезды за границу и выслали из Москвы, то с рядовыми несогласными и разбираться не станут! При Сталине расстреляли даже личного секретаря Ленина Горбунова, да и Крупскую игнорировали. А теперь втихую сажают людей в психушки.
На этот раз, обдумывая ответ, Крамаренцев долго молчал. Доказывать что-то? Сказать о брате? При этаком тоне? Бессмысленно. Человек уже сложился. Видимо, типичный приспособленец, понявший, что мира не переделать и, стало быть, нужно подстраиваться к нему. Таких уже много в стране. Обвинять за это - глупо и поздно. Надо было приезжать раньше и влиять. Раз этого не сделал, то и виноват теперь перед Анохиным сам, вдвойне. А может, и нет. Вряд ли, мать позволила бы "сбивать" своего сына с дороги. Значит, сейчас остаётся только самому послушать, что скажет этот новый гражданин России. За ним, наверное, целое поколение уже таких. Поэтому сказал:
- На жертвы - люди идут сами. А не потому, что их жертвенность кому-то нужна. У нас живут сейчас в полном бесправии и нужде сотни тысяч людей, освобождённых из тюрем по хрущёвской реабилитации. А тысячи крупнейших государственных преступников, как генерал Судоплатов, живут - после короткой отсидки в смягчённых условиях - в отличных квартирах! Обеспечены особыми пенсиями и даже привилегиями. А ведь Судоплатов - разрабатывал яды у Берии в особой лаборатории. И испытывал их потом на заключённых!
- И что вы хотите этим доказать? Павел Анатольевич Судоплатов был до войны разведчиком в Австрии и Германии.
- Всё-то вы знаете! А я хочу сказать вам простую, но страшную вещь. Правительство - снова преступно. Нигде в мире нет на свободе такого количества государственных преступников, как у нас, и ещё более огромного количества арестованных не за преступления, а за мысли. Правда, их держат теперь не в тюрьмах, а в психушках. Вот и задайте себе вопрос. Если правительство, состоящее из преступников и поддерживающее преступников, отказывает в поддержке своим жертвам, то нужны народу сахаровы, солженицыны, рассказывающие об этом, или нет?
- Ну, погубят Сахарова, как академика Вавилова, если не замолчит. Да и кому от его речей, кстати, заглушаемых, легче стало? Что дальше?
- А вы что предлагаете? - Крамаренцев возмутился. - Молчать всем и дальше?
- Я - ничего не предлагаю, - вымученно произнёс Дмитрий. - Я знаю только, что ничего не изменится. Так зачем тогда все эти бессмысленные жертвы?
- Ох, какой ты, оказывается, дальновидный! - взорвался Крамаренцев, переходя на "ты" с этим, как он был уже уверен, благополучным выкормышем. И выкрикнул: - Но нет! Ты - как раз предлагаешь. И очень опасную для будущего вещь: терпеть, сохранять себя от опасности! А потом - у нас будет не страна, а сплошное бесправие с гигантской мафией во главе. И ничего уже нельзя будет поделать: правительство и бандиты сольются! А народ - начнёт вымирать.
Сын Анохина поднялся.
- Знаете, что! - перебил он. - Я не желаю, чтобы со мной в таком тоне...
- Взрослый, да? - Крамаренцев поднялся тоже. - Предал родного отца, а теперь - хочешь удрать в кусты?
- Ну, вы!.. Полегче. Я - никого не предавал, и вы это знаете. Поэтому - нам лучше расстаться.
- Расстанемся, успеем. Только сначала - я нарушу слово, которое дал твоей матери. Таких, как ты - нельзя щадить! Не предавал он... "Умоляю вас, Димочке об этом не надо!.." Нашла кого жалеть... Отца твоего, небось, не пожалела!
- Знаете, что!.. - Дмитрий вспыхнул. - Я ухожу, если вы так о моей матери...
А сам не уходил - что-то его держало, Крамаренцев видел. И пока "выкормыш" не ушёл, пока сам не набросился на него с оскорблениями, которые сдерживал в себе из последних сил, врезал всю правду до конца:
- Уходи, слякоть! Но знай, отец твой - повесился из-за вас! Даже записки вам не оставил.
- Как повесился?.. - Сын Анохина будто с разбега напоролся на глухую стену. На глаза навернулись слёзы. И не уходил - смотрел сквозь очки на Крамаренцева.
- Как, спрашиваешь? А приехал тогда от вас, и у себя в комнате... Вбил гвоздь в шкаф, подогнул ноги, и всё... - Крамаренцев тоже смотрел в глаза. Им владела яростная беспощадность. Сглотнул ком, и дальше этой сволочи: - Не подумай, что от затмения или слабости... Слабые не вешаются. Просто не хотел больше терпеть, как ты вот... предлагаешь.
- Я - ничего вам не предлагал, - загнанно повторил Дмитрий.
- Предлагаешь, раз считаешь, что ничего не изменится.
- Да, не изменится. До тех пор, пока этот строй не изживёт себя, как Римская империя. Которая сгнила изнутри и развалилась.
- Ты хоть понимаешь, что говоришь? - вдруг спокойно спросил Крамаренцев. - Это же - противоестественно!
- Что - противоестественно?
- Ждать сотни лет, и гнев испытывать молча. Для людей - это противоестественно, говорю. Поэтому весь мир и бунтует всегда. А там, где угнетение невыносимо, происходят революции! Неужели тебе, учёному, это неясно?
- Давайте сядем, - тоже спокойно предложил Дмитрий, кивая на лавочку. - Никогда и никому ещё я не говорил этого. Но вам - скажу, раз вы так...
- Что ты мне можешь сказать? - насмешливо произнёс Крамаренцев. Но сел, закурил.
- Есть что сказать, не торопитесь... - Дмитрий сел тоже. - Отец, может быть, как и вы вот, поторопился...
- Ничего он не поторопился! - Крамаренцев почувствовал, опять в нём всё закипает. - Окно даже перед смертью раскрыл. Чтобы привлечь внимание соседей. Зима же! Дверь оставил незапертой, чтобы могли войти. Обдуманно делал всё, а ты!..
- Да погодите же вы, не о том же речь! - Дмитрий раздражённо поморщился. - Хотите знать правду о ваших революциях? Что это такое на самом деле?! Сплошная нищета после них десятилетиями и отставание от других стран. Вот тут, рядом с Ленинградом, живут финны в своём капитализме. Нет у них ни угля, ни других полезных ископаемых, и земля холодная для сельскохозяйственных культур, а живут их граждане в 10 раз лучше нас! Сам видел, когда ездили к ним в гости от университета. А вы - как и многие - о таком даже думать, наверное, не смели. А между тем...
- Да ты-то откуда можешь знать, что такое капитализм?! Если всю жизнь призываешь людей только к смирению, да терпению! Против живой природы идёшь!.. Ведь у всех этих судоплатовых - есть родственники. Друзья, сообщники. Если их не разоблачать, знаешь, сколько ждать придётся таким, как ты? Пока они сами сгниют. Они же у нас - красный фашизм устроили! Под нашим флагом!
- Василий Емельянович, ну, как вы не понимаете? Ничего уже не изменить - поздно! К этим представителям красного фашизма, как вы их называете - правильно называете, я с этим согласен! - тесно примыкают и представители торговли, преступники-цеховики со своими миллионами и другая богатая нечисть. Это же - миллионы людей! Возможно, процентов 30 от всего населения. Нельзя же быть до такой степени наивным, чтобы не видеть этого! Это же - стена. Её можно пробить только танками. А вы - предлагаете голыми руками. Рукописями Солженицына. Их - даже мало кто видит, эти рукописи. И вообще. За вами - не пойдут сейчас даже дети. Впрочем, наивных - теперь нет и среди детей. Они - всё понимают, и смеются над наивностью отцов. Не обижайтесь только, пожалуйста. - Тон был просительный, голос - усталый.
Крамаренцев курил и не знал: спорить? Подняться и уйти самому? "За что, за что? - жалила душу обида. - За то, что воевал с коричневым фашизмом и победил? За то, что был посажен своими фашистами, красными? Так победили вроде бы и этих. Вышли на свободу. А у власти - почему-то снова фашисты. Может, потому, что увидели, каких трусливых детей всюду вырастили! Вот он, сидит передо мной! И кто? Сын жертвы этих фашистов. Всё знает и понимает. И толкует, что против фашистских психушек, фашистского правительства никто не пойдёт. Что над нами будут смеяться даже дети. Не плакать, не жалеть - а смеяться! Так что же это - не предательство, что ли?" Однако уйти, как трус, без боя, Крамаренцев не мог. Хотелось узнать, в чем же наивность? Над чем собираются смеяться новые учёные умники? Яростно задавив на скамейке окурок, он спросил:
- Так. Значит, наивны? Смешны! А нельзя как-то бы поконкретнее, что ли? Кому мы кажемся дураками?
- Ну, зачем же так, Василий Емельянович? Никто вас дураками не считает. - Дмитрий вновь поправил очки знакомым жестом. Но был это не Анохин, нет. Тождество осталось лишь внешнее. А внутри - глумливая снисходительность вместо готовности идти на борьбу. Она-то и оскорбляла. А этот мальчишка, сопля вместо мужчины, не замечая ничего, глубокомысленно повторил: - Да, не считает. Но вы - были долго оторваны от жизни и потому, видимо, кое в чём остались наивными.
- Ты конкретнее - можешь? Не надо мне этого "кое в чём"! - тоже повторился Крамаренцев, но зло, раздражаясь. - Ты скажи, в чём именно, а не вообще! - "Ишь ты, внешне - в родного отца, жесты даже одни. А внутри - чужой весь, неясный..."
- Можно и конкретнее, если уж так настаиваете, - мягко вроде бы, но с внутренней угрозой произнёс чужой Дмитрий. А дальше - понёс, как на студенческой лекции: - Вот вы пострадали от сталинского режима и считаете, что все беды у нас - пошли и тянутся от сталинизма. А ведь этот режим начался ещё раньше. Я имею в виду его идейную сторону.
- То есть? - не понял Крамаренцев.
- Как бы это вам... Приятие жестокости, что ли, во имя так называемого "общего дела", борьбы классов и других "прелестей", связанных с насилием и террором.
- Ты - конкретнее, не юли! - опять раздражённо произнёс Крамаренцев. - Что имеешь в виду?
- Ну, во-от!.. Как только с вами кто не согласен, сразу повышенные обороты, начинаете голосом брать. Давайте договоримся: можно с вами начистоту? Чтобы без оскорблений потом, "контра" и прочие термины тех, кто заранее считает правым только себя.
- Давай. Но - не крути! - согласился Крамаренцев. - Голос-то появляется оттого, что не люблю, когда начинают крутить вместо...
Дмитрий опасливо посмотрел вокруг, негромко заторопился:
- Вот и хорошо, вот и ладно! Только не обижайтесь, пожалуйста. Иначе...
- Понимаю, крик в теоретическом споре - уже не спор, а крик. Излагай, я слушаю тебя. - Крамаренцев опять закурил и посмотрел на Петропавловскую крепость на другом берегу.
- Так вот, Василий Емельянович, - продолжил Дмитрий поставленным, как на лекциях, голосом, - я имею в виду сам большевизм, если говорить, как вы просите, без виляний. Большевики, да будет вам известно, начали с насилия над Учредительным собранием.
- А Корнилов шёл на Петроград против Временного правительства разве с мирными целями?
- И что? При чём тут Корнилов?
- При том, что он ведь тоже хотел взять власть не демократическим способом? А пулемётами. Такое было тогда время, вот что. Его нельзя теперь рассматривать с позиций сегодняшнего дня. А у тебя, получается - виноваты во всём только большевики.
- Но я же не закончил ещё свою мысль!..
- А я уже понял, куда ты собираешься ехать.
Молодой Анохин посмотрел на Крамаренцева впервые с удивлением: "А он не так прост, как на вид. С ним надо..." Однако продолжил свою мысль уверенно и спокойно:
- Ну, а развязывание гражданской войны на чьей совести? Ведь, по сути, началось безжалостное истребление так называемого бывшего класса "буржуев".
- А ты что же, не согласен с тем, что буржуев?..
- Дело не во мне. Надеюсь, вы понимаете это?
- А в чём?
- В том, что "буржуи" - тоже были частью народа, причём, далеко не худшей. Значит, большевики - готовы были уничтожить и часть народа без суда и следствия? Убивали беззащитных священников. А вот при старом режиме - нельзя было даже одного человека без суда. Большевики же...
- Ну, ты даёшь!.. - Крамаренцев растерялся от неожиданной постановки вопроса.
- Это не я даю, большевики. Ради своих фанатических идей они готовы были истребить несколько миллионов! Что и сделали при Сталине.
- Говорить - можно что угодно! Какие у тебя доказательства? Шла гражданская война! А царь - не расстреливал народ в 5-м году, когда рабочие поднялись на бунты?
- А если доказательства есть, тогда как? Правда, их мало кто знает у нас и интересуется. Даже если опубликовать - многие не поверят.
- Какие же это тогда доказательства?
- Дело даже не в них. Дело в том, что народ настолько уже отравлен ложью, что просто испугается. Не захочет поверить в свою жуткую историю.
Крамаренцева осенило:
- А может, ты сам вбил себе это в голову? Не задумывался? Все - в ногу, а ты один - "правильным путём", а?
- Я - не Хрущёв, - обиделся Дмитрий. - У меня желание, чтобы только выслушали. Хотя бы вот вы. Где уж мне соваться к народу! Бессмысленно.
- Почему?
- Затопчут, не дослушают. Разве по себе - не чувствуете?
- Понял тебя. Извини. Во что же ты тогда веришь?
- Верю, что когда-нибудь - всё равно придёт время, и люди отрезвеют.
- От чего отрезвеют? Ты же всё время, чёрт знает, что говоришь, а - без фактов! - снова сорвался Крамаренцев.
Дмитрий почти простонал:
- Господи, да есть факты, есть! На основании их я и пришёл к своим выводам.
- А если ты ошибаешься? Разве такого не бывает? И всё время крутишь, крутишь! Вокруг да около. Просто утомил уже. А хочешь, я по-другому отреагирую? Кто... ты... такой?! Можно ведь и так поставить вопрос. Ты что - самый умный?
- А, ну, поня-ятно-о!.. - протянул Дмитрий с вызовом. - Коперника и Галилея тоже не хотели слушать - ересь! Сильно умными себя считают. Но ведь кто-то же всё равно прозревает первым? Я не о себе... Это уже потом... все привыкают к новой точке зрения. А над первыми - можно глумиться, да?
- Да готов, готов я тебя выслушать! Но ты же не говоришь ничего, а только замахиваешься, намекаешь. Ты что - может, боишься?.. - догадался Крамаренцев. - Ме-ня-а?!. - обиделся он.
Дмитрий заговорил сразу с азартом:
- Хорошо, слушайте! Только не перебивайте, прошу вас, оставьте эту пролетарскую моду... Вот я вам начал - с чего, да вы перебили? Что большевики... ради своих фанатичных, не удивляйтесь, идей... готовы были на всё. Так?
- Ну, говорил, слышал я это уже. Дальше-то что?..
- А то, что и вы вот теперь - уже после смерти Сталина! - всё равно остаётесь на тех же позициях.
- Каких это?! Ты что?!
- Позициях большевизма.
- Да чем они тебе не угодили-то?!
- Всё та же линия - на истребление людей. И вы готовы гнуть её и дальше.
- Да ты что, в самом деле?!.
- Нет, я различаю, вы - пострадали. Но нельзя же во имя перенесённых страданий продолжать курс - опять на страдания! Только уже других людей. И так - до бесконечности. Всегда кого-то уничтожать.
Крамаренцев взорвался:
- Конкретнее: кого? Судоплатовых, что ли, имеешь в виду? Не говори мне "вообще", говори - конкретно, и я не буду перебивать!
- Я - не о сегодняшнем... О большевизме. - Дмитрий выставил ладонь, как бы останавливая Крамаренцева, чтобы тот не перебивал. - По-вашему, если можно было убивать "буржуев", то, выходит, можно и крестьян? И рабочих?
- Это же делал Сталин! Не путай, это он исказил идеи большевиков. При чём здесь большевизм!..
- При том. Он их - не исказил, а только продолжил. Идея-то - ведь та же? Не допускаете?
- А какие у меня факты для допускания? Тебя если послушать, вообще ничего не надо было делать! И самой революции. Пускай оставался бы царизм, что ли? Или Керенский со своим Учредительным собранием?
- А разве при Ленине - не расстреливали в губерниях рабочих и крестьян? Чрезвычайные комиссии. Без суда и следствия! При царе, кстати, такого беззакония не было.
- Твой царь просто вовремя отрёкся! А начали бы при нём банковские служащие свой саботаж, и он расстреливал бы. Рабочим надо выдавать зарплату, им есть нечего, а тут - денег какие-то сволочи не выдают! Хорошо это? Спекуляция кругом - хорошо?! Вот Ленину и некогда было проводить следствия, да суды. Начали ставить к стенке. Попробуй не выдать денег завтра голодным рабочим, которые не выходят из-за станков! Что будет? Да они всех тогда... не то, что к стенке - а просто сметут! Море крови наделают. Неужели не понимаешь этого? Шла война, разруха. Спекулянты и воры кругом!
- Так привела-то к этому всему - ре-во-лю-ция!
- А я тебе говорю, что и при царе уже началось! И голод, и спекуляция, дезертирство. Продержись он ещё немного, и были бы расстрелы и при нём, как 9-го января. Кстати, за дезертирство - уже стреляли. А ты - беззаконие при Ле-ни-не-е, царь - хоро-ший!.. Где ты только всё это вычитал, не знаю!
- В письмах писателя Короленко наркому Луначарскому. Были опубликованы в Париже после смерти писателя. А у нас - их можно прочесть только нелегально.
- Ну, и что он там, интересно, написал? Когда это было?
- В 19-м году. - Сын Анохина коротко, но толково рассказал о беззакониях красных чрезвычаек на Полтавщине и жалобах великого украинского писателя на них. Добавил: - Был даже случай, когда расстреляли девчонку 17-ти лет! Что же она - саботажница? Спекулянтка?! Тут-то, зачем было спешить? Можно ведь было провести следствие, разобраться.
- Ты, на каком факультете учишься?
- На историко-философском.
Крамаренцев вновь закурил, не согласился:
- Ленин тут, я думаю, не при чём. Если были перегибы на местах - это ещё не ошибочность идей, а только местная практика. Подлая, беззаконная, но...
- А идейная борьба Ленина с бывшим своим соратником? Александром Шляпниковым, которую Ленин закончил кровью! Ведь "Рабочую оппозицию" - вдумайтесь только: "ра-бо-чую!" - Шляпников возглавил уже после гражданской войны. Зачем же было его расстреливать?
- Не надо! - протестующе поднял руку Крамаренцев. - Шляпникова расстреляли - после смерти Ленина. В 40-м, кажется.
- Начинал-то - всё равно Ленин. Хотел править без оппозиции. Это что - демократия? А уничтожение священников и церквей? По чьему приказу было? То-то. Вот Сталин потом и вас... по этой же методике.
- Хочешь сказать, за что, мол, боролись, на то и напоролись?
- Нет. Как боролись. Какими методами.
- Факты!..
- Хорошо, возьмём другой пример, - горячился уже и Дмитрий. - Александр Третий - не тронул и пальцем семью казнённого террориста Александра Ульянова. Не арестовал никого, не выслал, не расстрелял. А вот при советской власти, возглавляемой Владимиром Ульяновым, без суда был расстрелян не только Николай Второй, но и его жена, и его дети. Это как?..
- Насколько мне известно, это произошло в Екатеринбурге. Ленин об этом - даже не знал! - запальчиво защищал Ленина Крамаренцев.
- Может, и не знал. Но и не наказал никого за это зверское беззаконие. Да ещё принялся громить после этого русское православие! Ограблены были все церкви, сосланы...
- Так ведь голод же был! Не для себя же он. Умирали люди, десятками тысяч!.. Да и сам Ленин был уже страшно болен, терял память в то время. Мог и неправильно что-то...
- ... расстреляны крупные священнослужители, старики! - не обращал уже Дмитрий внимания на протесты Крамаренцева. - Высылались из страны крупные учёные!
Крамаренцев не был подготовлен к такому напору, да и не знал, правда ли то, о чём говорил "этот сосунок". Но чувствовал, "сосунок" говорил убеждённо, со страстью - это было видно по глазам. А раз так, не выдумывал, значит. Знал. Видно, достаёт где-то какие-то, скрытые от властей, документы. Что же получается тогда? Выходит - не приспособленец? Не подлая душа, как показалось сначала? Так чего же, в таком случае, хочет? Какую правду ищет, если ему царский режим мил? Да и против настоящего сам лично - не хочет, ждёт, чтобы кто-то... когда-то...
От нахлынувших сомнений и вопросов Крамаренцев устал и, словно бы, сломался. Явилась и страшноватая мысль. Может, и своя жизнь прожита как-то не так? Не во имя того, что людям нужно. И он тихо и с неуверенностью в голосе спросил:
- Так ты что - за возврат к царскому режиму, что ли? Опять к царю-батюшке?
- А чем он хуже теперешнего? Вот наши евреи - гордятся тем, что их - более всех было во главе революции. Что это они сделали нам революцию в России. Но, никто почему-то не задумался: а нужна ли она была России? Сколько принесла людям страданий, жестокости!
- Да ты что?!. - вырвалось у Крамаренцева. - А до революции - было хорошо, что ли, по-твоему?
- Но такого - не было! Что принесли большевики. При Столыпине - Россия заваливала Европу хлебом! А теперь Россия, из года в год, хлеб сама покупает. За золото! Да если бы Столыпина не убили в 11-м году, революции в России, возможно, вообще бы не было.
- И было бы хорошо?..
- Да. Во всём мире люди живут - лучше, чем мы. А ведь там - капиталисты. Там - революции не было. Объясните мне: почему?
- Я тебе уже говорил: как-то у тебя всё наоборот получается. Все - не в ногу, а ты один - в ногу.
- Вот-вот!.. - загорелся сын Анохина. - Как только появляется у кого-то не стадная мысль, сразу обвиняют в ереси. Кстати, это - типичное большевистское отношение к жизни.
- Что ещё скажешь? Ну, давай, крой!..
- И хотите после этого говорить о справедливости? Демократии? Главное для вас - заткнуть инакомыслящему рот!
- А ты не перепутал нас со сталинизмом?
- Не перепутал. Чем отличается от этих методов ленинизм?
Крамаренцев вдруг обрадовался:
- Эх, ты, хочешь быть историком, а не понимаешь простой вещи.
- Какой?..
- Во-первых, лучше нас - живёт не весь капиталистический мир. Есть ещё много стран, в которых дети и сейчас пухнут от голода. А к началу нового века учёные - не наши! - прогнозируют, что голодать будет почти полтора миллиарда людей. У нас же - пока не голодает никто. А во-вторых, капитализм, который существует теперь в Америке и в развитых странах Европы - стал другим именно после нашей революции. Они там теперь сами привлекают на свою сторону рабочих. Делают их маленькими держателями акций, снижают им рабочий день, увеличивают зарплату. Всё это за счёт внедрения передовой техники и технологий.
- Значит, современный капитализм... стал демократичным? - задал Дмитрий ехидный вопрос. - Почему же не установить и нам такой?
- Потому, что у нас - такого не будет! - отрезал Крамаренцев. - В правительстве - вор на воре сидит, все эти "цекисты". А ты хочешь - перепрыгнуть через них! - И уже спокойно пояснил: - Чтобы плод созрел, нужно 9 месяцев. В природе - не прыгнешь выше своей задницы!
- Не понял...
- Нужно, чтобы народ созрел для того, чтобы сбросить с себя это ворьё. Потом - бороться, победить. А тогда уже - браться за реформы.
- Опять вы за своё!..
- Твоё - тоже не лучше. Капитализм ему при Хрущёве и его дружках подавай! Да они тебе такой хамский капитализм устроят - миллионеры же все! - ты первый завоешь от них. И некому будет пожаловаться!
- А сейчас - есть кому? Сами вы - то и дело впадаете в противоречия.
- Никуда я не впадаю. - Крамаренцев почти успокоился и стал говорить тихо. - Ты отлично знаешь, что в правительстве - подлецы, а смеёшься - над нами и Марченко. Капитализма ждёшь. При котором они тебя выгонят с работы и заменят сынком какого-нибудь владельца магазина или публичного дома. Вот тогда - и ты схватишься за ножик. Бороться станешь! Да будет поздно. Начинать тебе придётся - с нуля!
- А с чего начинаете сейчас вы?
- И-звини-и!.. Мы - не с нуля. Теоретически - у нас в стране всё-таки власть народа. Этого не могут отрицать - да и не пытаются - даже в правительстве. Вынуждены и жалобы от нас принимать и что-то делать. Хотя делают, конечно, в основном для себя и своих детей. Но, повторяю: хотя они, все до единого, и помещики, миллионеры - советскую власть они всё-таки признаю`т.
- Потому - что она им - выгодна!
- Ничего. Нам их - только сбросить с себя. Отстранить от власти. А затем - искоренить их подлую практику. А теоретическую идею социализма - оставить! Потому что она - верная.
- Это ленинский-то большевизм верен?..
- Дался тебе этот большевизм! Ну, допускал ошибки и Ленин, я же не исключаю. Как строить справедливую жизнь - не у кого было учиться, Ленин был первым. Не жрал осетров. Не хапал чужое добро и дворцовые дачи. Не нажил себе ничего. И если бы продержался у власти хотя бы лет 10 ещё, жили бы и мы сейчас, не завидуя другим.
- Ну - это ещё неизвестно!.. Историю нельзя трактовать в сослагательном наклонении: "а если бы?.."!
- Неизвестно, говоришь? - Крамаренцев устал. Но уже не боялся, что "сосунок" может выбить у него почву из-под ног. Закурил теперь не спеша, продолжил свою мысль: - Значит, не веришь в то, что люди - всегда будут бороться за справедливость? Не будут соглашаться на неравенство между человеком, нахапавшим себе нечестные миллионы, и человеком, который кормит всех своим тяжким трудом! - Он посмотрел на собеседника. Тот слушал, глядя куда-то вдаль, тоскливо. Может, понял?.. Заколебался? И Крамаренцев заключил: - Конечно же, не будут. Если все начнут только ловчить - лезть в политику, в управление, торговлю, в лёгкий хлеб вообще - мир сразу подохнет от голода. И все поймут, что несправедливо платить меньше тем, кто кормит и строит. Несправедливо зависеть от ловкачей миллионеров. А раз несправедливо, значит, нельзя допускать их и к власти. Миллионеры - никогда ещё не выражали интересов народа.
- Но они, - возразил Дмитрий, - своими финансами и возможностями - двигают человечество к прогрессу!
- Каким это образом они двигают?
- Создают конкуренцию. Стимулы к развитию. Без проволочек внедряют полезные изобретения. А наша плановая экономика душит изобретателей!
- А без капитализма мы - не можем, что ли, исправить это положение? - возмутился Крамаренцев.
- При уравниловке? - ехидно заметил Дмитрий. - За которую вы стоите горой. Нет, конечно, ничего не исправить. Вы даже мысли не допускаете, что миллион - можно заработать и честным путём.
- Ни один труженик - пока что не заработал, - возразил Крамаренцев. - Зато в правительстве, просиживая штаны - все!
- Значит, поменять надо систему, - предложил Дмитрий. - И платить миллионы всё-таки тем, кто хорошо изобретает или налаживает производство. И не обижаться на то, что крестьянину-кормильцу, как рассуждаете вы, платить будут меньше.
- Тебя послушать, так и за редкостную почтовую марку - клочок какой-то бумажки! - надо платить 3 миллиона. А не лучше ли построить на эти деньги больницу или детдом для голодных детей! Прямо игра какая-то, а не жизнь. Как на сцене... - пробурчал Крамаренцев.
- Василий Емельянович!.. - сын Анохина чуть не взвыл, теряя терпение, как перед недоразвитым студентом. - Да ведь жизнь-то - и есть игра! Самая разнастоящая. Неужели вы этого до сих пор не поняли?!
- Как это?..
- Ещё в "Экклезиасте", на заре просвещения человечества, было написано, что наша жизнь - игра, жестокая и бессмысленная. Всё суета сует и ловля ветра. Отсюда инстинктивное стремление людей украсить жизнь, сделать её, пока живём, более удобной и лёгкой. Так появились все виды искусства. Развлечения, спорт. Ванные и сортиры в домах. А жизнь - при всей её жестокости и суровости - так и осталась игрой. - Дмитрий умолк.
Однако Крамаренцев его поощрил:
- Ну-ну, продолжай... Это интересно - я слушаю. К чему вот только подведёшь?.. Что можно морить голодом людей? Убивать? Так, что ли? Если - игра.
- Да нет, как раз и не так! - раздражённо ответил Дмитрий. И завёлся: - Чтобы прожить, и без того короткую, жизнь, как можно спокойнее, а не в страхе, люди придумали себе Бога. Нравственность. Философию нравственности. Религия и философия - останавливали людей от подлых поступков. Но большевизм, гитлеризм с их фашистскими теориями истребления людей во имя торжества своих идей...
- Погоди, Дима! - остановил Крамаренцев. - Не надо так. Не злись на меня... как тот же нетерпеливый фашист.
- Ого, как вы меня! - осекся Дмитрий. - Подловили.
- Я тебя - не ловлю. Это ты всё пытаешься меня поймать. А я - понять, понять тебя хочу! Это же разные вещи...
- Но мы говорим с вами - на разных языках! Что же я могу?..
- Мы - не говорим. Кричим.
- Верно. Национальная черта беседовать. И слушать - только себя.
- Нет, я тебя - как раз слушаю. Вот я тебе про миллионную марку говорил... Так это - нравственно по твоей теории? Или нет?
- Нет, конечно. Но раз жизнь - игра... Это и означает, что в ней есть азарт! Одни - кладут все свои силы, чтобы сделать людей добрыми и справедливыми, как учил Христос. А другие - ищут кратчайшего пути к личной сытости и благополучию. Пока живы. Путей перед каждым человеком - много. Можно выбрать путь фабриканта, а можно - и футболиста. И не потому, что человек этот не мыслит своей жизни без футбола - хотя есть, наверное, и такие. А потому, что людям не хочется стоять возле горячего мартена. Лезть в шахту, и жить без личного автомобиля.
Крамаренцев тоже выставил ладонь вперёд:
- Вот ты и пришёл... К тому, что мир - устроен несправедливо. Я полжизни простоял возле травильных ванн с кислотой, а получал за это - шиши. Потому вы и не хотите возле ванн, да мартенов!.. А кто должен стоять?! Вот и выходит, что надо такой мир переделывать. Надо или нет? Ну!..
- Как?! Если жизнь, повторяю - бессмысленна. Да. Мы все умрём равными, согласен - и рабы, и вожди. Не унесём в могилы ни роскоши, ни богатств. Но игра-то - продолжается? После нас останутся дети и внуки. Миллионер не хочет, чтобы его внук торчал возле ванны с кислотой! Он делает кибернетических роботов, чтобы и его внуки наслаждались, пока будут жить. Это же - естественно! А у нас Сталин кибернетику даже наукой не признавал: "лже-наука, поповщина"!
- Но тогда - противоестественна и твоя мораль, - заключил Крамаренцев. - Уж очень она подходит только богатым! То есть, меньшинству человечества.
- Чем же это противоестественна?..
- Если в жизни, как в игре, люди будут перепутывать подлинные человеческие ценности с мишурой, а человека - вопреки здравому смыслу - с игрушкой, то почему бы обществу, вооружённому философией и здоровой моралью, не воспрепятствовать этому? Чтобы работающий шахтёр или пахарь - не ценились в 10 раз ниже человека, который забивает голы в бессмысленные ворота!
- Опять вы за своё!.. Поймите, люди хотят отвлечься от тягот жизни. Идут в кино, на футбол. При изобилии продуктов - футболист или красивая женщина на экране - оцениваются дороже. Те же ваши пахари согласны за это платить и покупают билеты! Потому, что на красоту и развлечения - есть спрос. Вот, если бы у нас не хватало еды и нефти, тогда - дороже ценились бы другие люди. Согласны?
- Нет, - категорично не согласился Крамаренцев.
- Почему?
- Потому что в бессмысленность превращается самое главное в жизни. И эта бессмысленность - порождает новые бессмысленные вещи. Один - создает хлеб и продукты, и живёт бедно. А другой - скупает его продукты, и богат. Получается, что тот, кто всё производит, может разориться, а кто спекулирует...
- Вы забыли, что речь идёт - об игре! О бессмысленности жизни вообще! - напомнил Дмитрий.
- Я-то не забыл. Выходит, если я объединю вокруг себя всех шахтёров мира и крестьян, и подговорю их остановить своё производство - ну, запасёмся там едой только для себя - то мы поставим весь остальной мир рвачей и приспособленцев на колени? Либо они - тоже захотят революции.
- Конечно! - обрадовано согласился Дмитрий. - Но только вам это - не удастся.
- Почему?
- Объединить всех - это утопия.
- Но ведь удалась же она большевикам и Ленину? Почему же вы их так проклинаете теперь? Если жизнь - только игра, в которой - кто кого облапошит, тот и прав.
Дмитрий не растерялся:
- Ленин захватил власть вооружённым переворотом, ввёл цензуру печати, заменил уголовные кодексы бессудными расстрелами и создал фактически первый в истории фашизм. Вот что такое его "большевизм"!
- Ух, ты! Да какое ты имеешь право, сосунок, говорить такое?! - выкрикнул Крамаренцев.
- А вы, где научились таким методом спорить? Как только недостаёт логики, сразу в крик и оскорбления. Дай вам наган, и вы застрелите, как истый большевик!..
- Ты прости меня, Дима, за горячность. Я собираюсь выйти из КПСС. Но это не означает, что я не хочу сделать жизнь справедливой для всех. Я не желаю лишь играть в коммунистов и состоять в партии для выплаты членских взносов. Я стремлюсь быть активным гражданином. И ты - не петушись передо мною. Я не думал оскорблять тебя: просто подвели нервы, да и нет у меня образования, и может, отстал от жизни и в чём-то уже заблуждаюсь. Но и я, и твой отец были честными людьми, за что и поплатились. А твой отец просил меня в письме, чтобы я помог и тебе вырасти честным и справедливым. Но ты, я вижу, в этом не нуждаешься. Извини ещё раз за грубость!
- Да ладно. Извините и вы меня. Но, может, хватит на сегодня?!.
- Сейчас кончим... Твой отец - хотел как-то регулировать жизнь. Чтобы бессмысленного в ней было - поменьше, а справедливости - побольше. Вот мы с ним и включались в это дело. Потому что видели смысл - не в обмане и нечестной игре. Сам же сказал, надо менять систему! Значит - правительство? Но оно добровольно свою власть не уступит.
- Зачем вы опять предлагаете убийства и кровь?
- А ты знаешь другой способ восстановления справедливости? Бесконфликтный?
- С вами тяжело разговаривать. Я уже взрослый. Не надо меня "по-отцовски" похлопывать по плечу. И вас я не собираюсь переделывать тоже. Да и не следует. Ведь так?
- Да. - Крамаренцев взял с лавки свой пухлый дорожный портфель. - Говорить нам, действительно, не о чем: на разных берегах. Ну, а за лекцию о бессмысленности - всё же спасибо! Может, пригодится...
- Ну да, вы же считаете, что лучше научились мыслить там, в своей академии, - Дмитрий кивнул на Петропавловскую крепость, - вот вам и не о чем со мной.... А мы - в своих университетах, - он показал рукой на старинные корпуса невдалеке, - ничему не научились. Дураки.
- Да нет, заносчивости больше, пожалуй, не у меня, - парировал Крамаренцев. - Но ничего, жизнь покажет, где лучше преподавали. И за кем правда. Прощайте! - перешёл он на "вы". И не подавая руки, развернулся, пошёл прочь.
Он уходил, не оборачиваясь, не чувствуя ног. Ощущал только обиду и горечь в душе. От минутного успокоения, которое недавно было, не осталось и следа. Вспомнилось, как писали в лагере "Воззвание", надеялись на светлое будущее. И вот финал: дети не признают идеи, за которую боролись отцы. Во имя чего же перенесли столько мучений, так прожили жизнь? С кем теперь добиваться перемен? Пусть КПСС и дальше позорит нацию?
Когда-то в лагере появилось стихотворение, пришедшее из других лагерей. Оно им нравилось своей надеждой и верой:

... мы все здесь свидетели.
Свидетелей тоже легко посадить!
И всё же мы встанем -
мы, наши дети ли -
и станем историю миром судить.

Вспоминая эти строчки, тоскливо подумал: "А судим - друг друга пока. Не историю". Из памяти ринулись на него строки ещё одного безвестного поэта:

Позади - война, загоны плена,
прозябание по лагерям.
Впереди - не видно перемены:
снова двор, где вышки по углам.
А седые дни проходят мимо.
А в судьбе опять немая мгла.

Не различая встречных лиц, шагая среди людей, но ощущая себя словно в пустыне, он будто зациклился на последней строке: "А в судьбе опять... немая мгла", "а в судьбе опять... немая мгла".
Только на Дворцовом мосту, шагая высоко над водой и видя в небе чёрного ангела с крестом, летевшего навстречу с Александрийского столпа, он переключился на мысли о сверстниках сына Анохина, и пришёл к убийственному выводу. Новое поколение - отравлено неверием в свои силы. Его убрал со своей дороги яд государственного цинизма и лицемерия. И оно, внутренне не согласное с кремлёвской политикой, согласно терпеть мочившихся под себя старцев из политбюро и ждать, когда всё сгниет само собой и образуется, как в природе - через естественное гниение и унавоживание почвы. Это - "гражданская" позиция молодых людей. Ясно, что для правительства такое поколение не представляет опасности. Оно даже пополняет ряды правящей партии. И чтобы оправдать свой гражданский позор, готово смеяться над теми, кто режиму сопротивляется и предупреждает о всеобщем заражении нации, ибо гниение в умах - это не унавоживание почвы: путь к всеобщему цинизму.
Крамаренцев зло подумал: "Я вот - выйду из этой ядовитой змеиной организации. А она будет ждать новых добровольцев в покорное стадо. Пока не догниют вместе с ней".
Опять, хотя давно уже было горько во рту, закурил. "А вдруг по иронии судьбы возьмут и посадят в психушку этого Диму? За разговорчики, похожие на сегодняшний. И некому будет заступиться. От "наивных"-то - отрёкся, умник".
Тяжело волоча слабые, уставшие за день, ноги, Крамаренцев ещё раз остановился, вздохнул и, глядя на Петропавловскую крепость, обрадовался: "Хорошо, что не дожил до этого часа Анохин!"


Майор Кирилюк, напившийся в этот день у себя в Сочи, пьяно выговаривал вечером перед телевизором:
- А я вот те щас возьму, и кислород-то - перекрою! Ишь, гнида: "сталинисты, сталинисты!" - передразнил он. С экрана на него смотрел московский поэт Евтушенко. Читал стихи. Кирилюк убрал звук, с наслаждением проговорил: - Вот теперь ты у меня - погавкай. Ты - ещё на горшке сидел, когда мы... это...
Забыв, что хотел сказать, старый служака взял со стола спички и закурил. Глядя на онемевшего поэта, рассмеялся, отгоняя рукой дым: - Что, сука, рот открываешь, а никто не слышит, да? Как в лагере. Чего ты хочешь?.. Нюрнберга в Москве? Эх, ты, дурачок! Знаешь, сколько нас тут? В одном только Сочи. А в других городах!.. Кто же тебе позволит, ты хоть подумал? На кого правительство обопрётся в случае чего? На тебя, что ли? Нет, сука, такие, как ты - ему не опора. Там, - Кирилюк потыкал сигаретой вверх, - понимают, что нельзя рубить сук, на котором сидят. А вот за то, что мы их... это... в своё время защищали... От вас! Нам всем - теперь почётная пенсия, понял! Кому - персоналка, кому - союзная, республиканская. Военным - военная. Так что хватает и на коньячок с копчёной колбаской. Не то, что у вас, сраных интеллигентов! К тому же... многие из нашего брата - на базах работают. До сих пор, понял! Я вот, к примеру. Мы - своих не забываем! Не то, что вы. Что?.. Чего это тебя... ну, прямо подбросило! - Кирилюк вернул звук, и поэт гневно выкрикнул:

Мне кое с кем хотелось рассчитаться.
Не мог лежать я в пепле и золе.
Грешно в земле убитым оставаться,
Пока убийцы ходят по земле!

Убрав звук опять, Кирилюк рассвирепел:
- Да ты - и не воевал-то, засранец! Кто?.. Кто это, морда ты поганая, убийца?! Где ты их, сука, нашёл? Ходили - и будем ходить. Понял! Кто нас посмеет остановить? Кагэбэ, что ли? Ду-р-рак рыжий! Там у нас - свои все. Навечно! Лагерей нет? Есть психушки для таких!" - В остервенении Кирилюк выключил телевизор.


Над Россией по-прежнему каждый день всходило и заходило солнце. Горели по ночам звёздные пожары. А в судьбы уставших людей всё так же врывалось скрытое от остального мира насилие и, не вызывая уже сопротивления ни у молодых, ни у старых и выдохшихся, принималось как норма жизни. Привыкли. Надежда у населения - не народа уже, населения - правда, была. Последняя. Должно же когда-то бессовестное государство рухнуть? Господи, ниспошли!..


Через 2 дня Крамаренцев выехал из Ленинграда с братом. Тот был вялым и равнодушным, похожим на человека, который проснулся, но ещё плохо реагирует. Врач обещал, пройдёт пара месяцев, "депрессин" из организма улетучится, покой, витамины, и всё - постепенно наладится.
Крамаренцев считал врача продажной сволочью. Настроение, несмотря на "победу", было отвратительным, и он, размышляя о вождях, о советской власти, опять много курил и думал, думал, не видя выхода из тупика, который ему мерещился впереди.
Ночью резко изменилась погода: выл ветер над крышей вагона, мимо окон летел мокрый снег, хотелось куда-то улететь, из чего-то вырваться - снилась не то тюрьма, не то какая-то иная неволя, похожая на тёмный карцер, с потолка которого свисало что-то, напоминая покачивающуюся петлю. Жить не хотелось.

Глава восьмая
1

В отсутствие Русанова Тур топал ногами в кабинете главного редактора, который даже не знал об отъезде Алексея в Москву. Орал:
- Дурак, гамно! Почему ты не сообщил мне об этом?!
- Та я ж не знал, товарищ секретарь!
- Кто продлил ему отпуск? Ты хоть понимаешь, шо этого Русанова можно было бы уволить за... "прогул", если б ты не дал ему отпуска. Он поехал бы по собственной инициативе...
В общем, так. Передай Кротову следующее: если он хочет остаться в партии, пусть напишет мне заявление об уходе с должности директора "по собственному желанию". На творческие хлеба, как говорится. Он - писатель, не пропадёт. А не хочет - я его в порошок измельчу!
- Та, може, вы сами, Павло Терентьевычу, га? Вас же ж он, той, лучше послухае.
- Ты - шо, совсем дурак, да?!. Ничё не соображаешь у политике, да?
- Ладно, ладно, передам. Один на один, без свидетелей. Он лежит щас в "лечкомиссии", схожу до нёго сегодня же! - пообещал Белоусько. И сходил. И принёс от Кротова заявление "по собственному".
Когда Русанов, окрылённый поддержкой "Чхика", вернулся в Днепропетровск и пришёл в издательство на работу, в директорском кабинете сидел уже новый директор, Голод. Да ещё огорошил Алексея Порфирьев, сообщив по телефону, что умер и уже похоронен Усенко - инфаркт. И тогда горько стало от "подлой жизни", от мысли: "А что же творится в таком случае в Средней Азии и на Кавказе? Где всегда, во все времена процветало ханство!", от рабского поступка Кротова, из-за которого выкрикивал дома жене:
- Гитарист сраный, бренчало, фанфарон! Словно ребёнок, не мог дождаться, потерпеть, да?!
Жена не ответила, вспоминая, как возле вокзала в Жданове её кто-то окликнул знакомым голосом:
- Та-ня-а!..
Она остановилась. К ней шёл небритый, похожий на бомжа, мужчина. Стало неприятно, что этот человек откуда-то знает её. На вид ему было лет 50. Подходя всё ближе, он смотрел на неё с нескрываемым восхищением. И только когда улыбнулся, она узнала - особенно по большому мясистому носу с красными прожилками - забытое, но хорошо знакомое ей лицо. "Какаду?! Неужели это он, Генка? Но почему такой состарившийся, несчастный? Обтрёпанный и грязный..."
Шагнула навстречу:
- Гена? Ты, что ли?!
- Я. Изменился, да?
Поражённая его видом, испуганно спросила:
- Да что это с тобой, Ге-на?!
- Спился я, Таня. А ты ещё лучше стала. Года 2 назад я случайно видел тебя здесь, в городе. Ты тоже была не такой...
- Какой же?
- Давай, отойдём куда-нибудь. А то подумают, что я к тебе пристаю: на выпивку...
Отошли от людей подальше, и там он повторил:
- Спрашиваешь, какой я тебя видел? Ну, как бы это сказать... Всё равно красивой была, но... несчастливой, что ли.
- Почему же ты не подошёл?
- Да неудобно было.
- А что же изменилось теперь?
- Да ничего, я ещё хуже стал. Но... не выдержал вот и окликнул. Наверное, не надо было? - Он незаметно смахнул набежавшую слезу, но взяв себя в руки, поинтересовался: - Ну, и расцвела же ты! От чего?
- Развелась с нелюбимым мужем.
- Опять был не любимый?
- Почему опять? Тебя я любила. Это уж потом... когда ты стал пить...
- Аршинов разве пил?
- О, ты и фамилию знаешь? Тогда должен знать и то, что я никогда его не любила.
- Нет, этого я не знал. А зачем же ты за него?..
- С тоски. У меня любимый парень пропал. Думала, что погиб, но оказалось, остался жив и искал меня. Так что теперь я счастливая. Закончила университет. Ну, а ты, где работаешь?
- Да когда как придётся. Летом - матросом, если есть место на рыболовецких сейнерах. Зимой - на вокзале. Вещи там поднести или на разгрузке вагонов.
- Понятно.
- А кто же этот твой парень? Который нашёл тебя?
- Ты помнишь военного лётчика, к которому подлетел тогда на перроне Кандалакши и хотел драться? Так вот - он. Только не он меня нашёл, а я его.
О чём-то думая или припоминая, Генка снял с головы засаленный берет, и она увидела большую лысину, которую он стал протирать грязным, давно не стиранным, платком. Опомнившись, надел берет снова, трудно выговорил:
- Н-нет, не помню. Хоть убей! Я же лишь тебя всегда помнил. Красивее тебя нет никого для меня! Ты это знай. Вот почему я тебя окликнул. Чтобы знала. Прости, я пойду, - смахнув знакомым жестом ладони возле глаза, он отвернулся и двинулся прочь.
Она не выдержала:
- Ге-на! Вернись.
Он вернулся:
- Чего тебе?
- Спасибо за верность. Но разве же так прощаются?
- Можно и в ресторан, конечно. Деньги у меня как раз есть. Но меня туда не пропустят в таком виде... Да и тебя буду стеснять.
- А почему бы тебе не бросить пить? Ты не думал?
- А зачем? - Он смотрел на неё воскресшими глазами - в них были надежда, и боль, и собачья преданность. Казалось, позови, и залает, запрыгает от прощения и радости, виляя хвостом. Не дождавшись зова, всё-таки бодро и привычно добавил: - Впрочем, брошу. Если этого хочешь ты - б-брошу. А что, воля ещё есть, запросто брошу. Это говорю тебе я, старый мореход! Моё слово - закон...
Он быстро пошёл от неё и на этот раз уже не оборачивался, только вдруг крикнул там кому-то, вдали:
- Мишка! Дай трёшницу, бляха: нужно, как перед смертью, понял!..
Таня заплакала: "Значит, врал, что при деньгах". Было тяжело на душе оттого, что произошло у матери, а тут и вовсе - будто больную собаку бросила на погибель в чужом городе.


- Танечка, что с тобой? Ты меня не слушаешь...
- Генку вспомнила. Встретилась с ним случайно возле вокзала. Опять живёт в Жданове, признался, что спивается. И я подумала сейчас: а ведь полстраны спивается, всюду! Что же это у нас за жизнь такая?
На её вопрос ответить обстоятельно Алексей не успел: явились поздравить с новосельем, а заодно и с женитьбой "Лекасев" с Быковым, выставив с хода на стол коньяк и закуску и заявив устами "Лекасева":
- Вот, поздравляем, значит, и с новой, семейной, жизнью, и с квартирой. И желаем, естественно, вам счастья и побольше радостей. - Он посмотрел на Татьяну, добавил: - А то Лёша звонил: у вас тут сплошные неудачи со всех сторон - и смерть братишки, и у самого на работе. За хорошую жизнь, с радостями, и предлагается выпить!
Алексей усмехнулся:
- А Таня - только что - задала мне вопрос: почему у нас спивается полстраны?
- Так ведь пословица есть: каков поп, таков и приход! - не задумываясь, ответил "Лекасев".
Таня спросила:
- Вы Хрущёва, что ли, имеете в виду?
Быков вставил:
- А то, кого же ещё? Сам пил, как сапожник, и разорил всех. Вот люди и пьют с горя.
- А вы - с какого горя? "От ума"?
Быков красиво отшутился:
- Человек, говорят у нас в театре, это звучит горько!
- Ух, ты-ы!.. - восхитился Порфирьев. - Сами придумали?
- Нет, слыхал, как из "ящика" сказал народный артист Ильинский. В наше время действительно, быть человеком - горько.
Алексей, поглядев на "радиоточку" на стене, согласно подхватил:
- Каждое утро смотрю вот на эту штуку и слышу одно и то же, одно и то же: враньё, враньё и ещё раз хвастливое обо всём враньё! Даже придумал себе игру: стал обращаться вслух к народу: "Дорогие радиослушатели! А что вы знаете об американских писателях Стейнбеке или Говарде Фасте, которого в Советском Союзе перестали печатать? Вы наивно полагаете, что мы - самый читающий в мире народ. А часто ли вы задумываетесь над тем, что` мы имеем право читать? И от какой информации изолированы нашей лживой печатью начисто? Газеты нам сообщают о предложении исключить из союза писателей Бориса Пастернака, за то, что он опорочил в своём романе "Доктор Живаго" нашу советскую действительность. И призывают клеймить его за это позором, зная, что никто из нас этого романа не читал. Почему вас это не изумляет и не шокирует? Ведь только к бессовестным людям позволительно обращаться с такими призывами. Но все молчат, а многие и впрямь клеймят писателя, но никто не заклеймил газету "Правда" за ложь, которую мы читает ежедневно". - Алексей устало умолк, чувствуя, что его сарказм всерьёз не принят.
Общее впечатление выразил Порфирьев:
- Ну и как, помогает это тебе? - Он добродушно усмехнулся. Однако Быков счёл необходимым заступиться за Алексея:
- Я думаю, помогает. Скажи, "Лекасев", почему собаки гавкают по ночам злее?
- А хрен их знает, почему. Я же собакой не был.
- Неужели? А я тебе скажу: потому, что выгавкать всю сознательную боль можно только ночью, когда не видно, кто гавкает.
Порфирьев, понявший глубину сравнения жизни советских граждан с собаками, виновато согласился:
- Прошу прощения, братцы. Мы - действительно стая собак на цепях. А наша кремлёвская пропаганда - настоящая геббельсовщина! Нас можно дурачить, обманывать, говорить, что угодно - всё выслушаем с поджатыми хвостами. Днём. А ночью, - "Лекасев" кивнул на Быкова, - он прав...
Быков театрально простонал:
- Давайте, выпьем, наконец...
Алексей отметил про себя: "Вот и весь исторически привычный выход: давайте выпьем! Ну, а я, словно трусливая собака, каждое утро ядовито передразнивал радио. Устраивал сатирические экспромты для Тани. А теперь боюсь, что, наслушавшись - были ведь и удачные! - она может выкинуть что-нибудь похожее, но не в кухне. Как объяснить ей, что это не только опасно, но и бессмысленно". Вслух же спросил:
- Как вы полагаете, о чём думает сейчас Хрущёв? Какие заботы одолевают сей деятельный ум? Или, как вопрошал баснописец осла от имени Лисы: "Отколе, умная, бредёшь ты, голова?.." Ну, должен ведь и он о чём-то задуматься, наконец!..

2

Жизнь проходит быстро и незаметно - как уплывающие за горизонт облака. Кажется, стояли на месте, а уж во-он куда отнесло... Пролили свои слёзы на землю, дали новые всходы и канули. Тоже гости на земле...
Но жизнь кажется долгой, если начнёт человек вспоминать государственные события, которые произошли на его памяти даже за 15-20 лет. Тогда и личных событий, окажется, не перечесть - чего только не было!.. А вот Крамаренцев, работавший эту неделю в ночную смену, почему-то вспоминал сначала не сами события, а пивную на окраине города, где он жил и куда любили заходить рабочие после смен. На всё, что происходило в стране, здесь отзывались гневными выкриками. И получилась из этих выкриков целая река жизни. Словно бакены, зажжённые на ней в темноте, в его памяти светились глаза и лица, произносившие своё недовольство вслух. И Хрущёва уже нет у власти, и брата освободил, а памятью жил всё ещё в прошлом. Из той пивной доносились голоса:
"Послал, падлюка, пацанов целину распахивать, сломал судьбу комсомольцам, и доволен!" Из памяти выплыло усатое, опалённое мартеновским огнём, лицо сталевара со светлыми глазами. Оказывается, у него ездили на целину сын и племянник. Привезли оттуда разочарование жизнью и полную информацию, что такое знаменитая "целина" на самом деле. Бордель экономический и бытовой, полное презрение властей к нуждам съехавшихся со всей страны людей и изуродованная техника, перебрасываемая каждое лето с Украины, Белоруссии и России в Казахстан.
"Кому он доверил сокращение армии - старпёрам! Они - нас, румяные боевые полки, сократили, а себя - оставили. Чтобы и дальше сидеть там на морщинистых задницах, а не служить! - выкрикивал молодой демобилизованный офицер, ставший подручным сталевара. - Годные ещё корабли, годные самолёты порезали автогеном на куски! Есть после этого ум у человека?"
"А зачем Крым отделил от России, не посоветовавшись ни с кем?"
"Какая разница, к какой республике он будет относиться?.."
"Не скажи! Из-за таких вещей, знаешь, что может случиться когда-нибудь?.."
"Ничего не случится, народу - это всё равно: украинский Крым или российский..."
"Советскую власть разделил, "марксист", на городскую и сельскую! Я - Маркса не читал. Но понимаю, Ленин за такой "марксизм" - снял бы с этого Никитки штаны, да по пьяной заднице ремнём, ремнём!" Это опять один пожилой рабочий, с Коксохима. Чёрный весь, прокопчённый, как кочегар.
Занесло как-то в пивную и колхозника - к своему городскому куму приехал. Этот выдал сентенцию про сельскую жизнь: "Забрал же ж в нас той... увесь скот. Налогами обложил приусадебные участки. Усе сады вынуждены были порубать. И сыдимо ото тэпэр и нэ знаемо, шо робыты? По одной курице нам оставил! Сничтожил нашу жизнь той... пид самый корэнь. Миллионы людэй загубыв!" Сельский житель этот не матерился, как рабочие - только заплакал при всех от расстройства.
Высказался в своё время и старик-пенсионер, бывший фронтовик, заглянувший от жары на кружечку пива в прохладный подвал: "Он же обобрал нас, стариков, до нитки, можно сказать! Сначала обесценил своей реформой рубль, а теперь - и все государственные займы заморозил на 20 лет! Я же умру и не получу с него ни копейки! Столько лет государство говорило мне, что берёт у меня взаймы. Что всё будет в сохранности, как в сберкассе. А что вышло на деле? Это же - ограбление! Такого не знала мировая история. Ну, крали там грабители из банков. Так их ловили, и на пожизненную каторгу. А тут одним махом - на миллиарды рублей! За границей за такое банкротство - посадили бы и расстреляли. А у нас - аплодисменты. За что, спрашивается? За то, что разорил сельское хозяйство? Угробил государственную экономику? Пропил государство со своими подхалимами, а отыграться решил - на стариках! Да я, если бы на сберкнижку эти деньги откладывал, какие проценты бы уже наросли! А за эти 20 лет, сколько ещё?! Да и что будут стоить его новые рубли, что, я вас спрашиваю?! А с меня - всю жизнь брали настоящим рублём! Заставляли подписываться на 200 процентов! Мер-за-вцы, аферисты, а не государственные деятели! Залили глаза коньяком, и не стыдно..." Высказался старик - целую речь произнёс! - и, не допив пива, которое показалось ему горьким, пошёл прочь, дрожа губами и подбородком.
Занесло в подвал однажды и старого интеллигента. Как он там очутился, знало, может быть, только жаркое солнышко. Но и высказался он, почувствовав вольную обстановку, тоже с жаром, которого не ожидали от него: "Зачем он нас поссорил с Китаем, скажите? Зачем за чистое золото покупает у Америки мусорное зерно? А свою пшеницу - продаёт за копейки "братьям-демократам"! Где логика? Зачем награждать подхалимов звёздами Героев? Он же обесценил эти звёзды и ордена! А Карибский кризис? А подарки из государственных музеев страны кому попало! Цари не раздавали - национальные святыни! А тут какая-то, простите, баба, жена этого пьяницы, позволяет себе такие выходки! А сам что выкинул на ассамблее в ООН? Снял ботинок и начал стучать. Это же хамство, простите..."
Последнюю точку в оценке деятельности Хрущёва поставил рабочий, приехавший в конце 1962 года из Новочеркасска на похороны. Похоронив мать, он напился на другой день, а на третий заявился в подвальчик, чтобы поправить себя пивком. С кем-то из знакомых разговорился, принял опять и водочки, намекнул на какие-то события, которые произошли в его городе, а затем искренно изумился:
- Да вы что, разве ничего не слыхали до сих пор? Это ж было ещё в июне!
- А что было-то? Ты расскажи, - попросил один из собеседников.
Через минуту рабочего уже слушали все, кто стоял рядом.
- Помните, Никита издал указ о повышении цен на мясо и масло? Временная, мол, мера, партия уверена, что советский народ... и так далее.
- Ну, помним.
- А у нас на электровозостроительном - опять расценки как раз снизили, на 30 процентов. Мы стали возмущаться, конечно. А директор завода Курочкин - Курвочкиным звали - взял да и ляпнул нам: "Не хватает, - говорит, - денег на мясо и колбасу - ешьте пирожки с ливером!" Как бензину, гад, в огонь плеснул. Кто-то сразу включил заводской гудок, и началась забастовка.
- Та ты шо-о?! - недоверчиво протянул один из слушавших.
- Точно вам говорю, как на духу! Остановили даже движение поездов через наш город. Чтобы привлечь к себе внимание Москвы. Ну, и привлекли...
- Шо, всю милицию, наверно, с области?
- Хуже! Хрущёв приказал направить в город войска, чтобы стреляли по нас!
- Ты не заливаешь, а?
- Приезжай к нам, поспрашивай! - огрызнулся рассказчик.
Его поддержали:
- Не мешай, пусть рассказует!
- Таким - не шутят!..
И рабочий из Новочеркасска продолжил:
- Мы шли как раз к центру города, к горкому партии. Тысяч 7-8 нас было. Подходим, а по нас без предупреждения, из автоматов, как дали! Как по немцам на фронте...
- Та ты шо-о?!.
- От, гады! По рабочих?..
- А то по кому же? Как при царе - 9 января, "Кровавое воскресенье"! Только у нас - это было 2 июня. Кровавая суббота была. Убили сразу 23 рабочих и пацана - шёл из школы.
Когда закончился мат и реплики, рабочий угрюмо заключил:
- Хорошо ещё, генерал Шапошников, Герой Советского Союза, отказался, на наше счастье, выполнить приказ командующего округом. Давить нас танками. Вот то - была бы кровавая каша с кишками! Танки уже шли на нас...
- Та шо они у вас там, с ума посходили!
- Не веришь? - Рассказчик достал из кармана какой-то листок. - Читай! Для всех читай - специально захватил, когда ехал сюда!
- А шо это такое?
- Письмо, которое отправили наши рабочие в Москву. В союз писателей. А это - копия с него. На машинке...
- Давай читай!.. - раздались голоса.
Рассказчик забрал копию письма, прочёл вслух сам:
- "... Партия превращена в машину, которой управляет плохой шофёр, часто спьяну нарушающий правила уличного движения. Давно пора у этого шофёра отобрать права, и таким образом предотвратить катастрофу..." Тут много всего, я вам только суть... К нам в Новочеркасск приезжали из Москвы члены Президиума ЦК Микоян и Козлов.
- Ну, и шо они?
- А ничего. Как будто так всё и надо было. Осудили 105 человек. 6 - к расстрелу. Даже одну женщину. Всего, значит, 7. Сразу же и приговор привели в исполнение.
- От, сволочи, а! Надо ж было судить тех, кто стрелял. А они - как при царе: рабочих! А остальным шо?
- Кому 10, кому 12 лет тюрьмы.
- А про танки - не врёшь?
- Городская телефонистка лично слышала! Командующий Северо-Кавказским округом, генерал Плиев, приказывал своему заму: "Высылаю в твоё распоряжение танки. Атакуйте!"
- От, сволочь! "Атакуйте"! Рабочих... И ни слова ж ни в одной газете, нигде!
- Слухай, хлопец, ты уходи отсюдова... не задержуйся! - посоветовал кто-то рассказчику. - А то и тебя заметут... Предали ж нас там, в Кремле!..
Приезжий исчез. А слушавшие в тот декабрьский вечер поняли всё про восстановленную "социалистическую законность" в стране.
Следующий, 1963-й год Крамаренцеву запомнился лишь сообщением радио "Голос Америки" о том, что подох где-то в Казани, в полном одиночестве, как и Сталин, распутный его сын Васька - алкоголик, бабник и злая тварь, похожая на него характером. Больше ничего интересного не было.
А ещё через год, когда "мужицкого" вождя сняли, Крамаренцев случайно оказался в читальном зале городской библиотеки. Там открылась ему ещё одна историческая страничка из биографии "дорогого Никиты Сергеевича". Её приоткрыл корреспондент "Правды", Герой Советского Союза Сергей Борзенко, приехавший на встречу с земляками. Выступая перед публикой, он говорил:
- Когда Хрущёв ездил в Америку, я был в числе тех, кто сопровождал его в этой поездке. Когда визит уже заканчивался, один американский обозреватель на телевидении захотел взять у Никиты Сергеевича интервью - задать ему 12 вопросов. В нашем посольстве стали Хрущёва отговаривать: "Не надо, мол, это очень опытный тип, который загонит вас в угол". "А сколько ему лет?" - спросил Хрущёв. "27". "Фу, я сам загоню его в угол!" И сколько ни отговаривали его от этой затеи, он всё равно согласился на прямую телевизионную передачу. Ну, и - началось...
Сидим в посольстве, смотрим... Камера направлена на Хрущёва откуда-то снизу, так что видна только оплывшая шея, нос картошкой. Не государственный деятель, а что-то ужасное! И тут же следует первый вопрос: "Господин Хрущёв, рано или поздно жизнь делает нас всех глубокими стариками и мы сходим с политической сцены. Кого бы вы хотели видеть после себя во главе вашего государства?" Хрущёв начинает отвечать: "Э-э, видите ли, у нас это делается несколько не так, как у вас. У нас - собираются ответственные товарищи и коллегиально выбирают себе руководителя". "Я знаю, как у вас это делается, - перебивает его этот высокий худощавый обозреватель. - Меня - не это интересует. Меня интересует - ваше личное мнение. Кого бы вы хотели видеть на своём месте в качестве вашего преемника?" И снова мы слышим "э-э", и ту же вариацию на тему, что у нас эту должность обсуждают коллегиально. Обозреватель в третий раз напоминает, что хотел бы знать его личное мнение. И снова в ответ всё та же пластинка: "э-э..." Тогда обозреватель вытягивает руку, тычет пальцем в сторону Хрущёва, которого оператор вновь показывал в кадре, как голову кабана, и произносит на всю Америку, собравшуюся возле экранов: "Смотрите, господа! Этот человек возглавляет огромное государство - Россию! Но у него - нет личного мнения. Он - должен его согласовать. Чего же вы хотите тогда от рядовых граждан Советского Союза?" В таком духе прошли и остальные 11 вопросов. Сидя в посольстве, мы только слышали: "э-э...", и всё ниже опускали головы. Вот какой человек нами управлял...
Крамаренцев понял, выходя из зала библиотеки, что без разрешения сверху, Борзенко не осмелился бы на такие откровения о бывшем вожде. Значит, новый вождь, "дорогой Леонид Ильич" этого хотел.
А какие анекдоты ползли по стране о Хрущёве!..
"Спорят 3 крупных технических эксперта - американец, француз и русский - у кого лучше в стране развита техника. Пылкий француз заявил первым: "У нас!" "Почему?" "Потому что мы уже научились вот чему... Берём дерьмо, - француз дует на ладонь, - фу! И готов самолёт". Американец рассмеялся: "Куда вам до нас! Вот мы, берём дерьмо - фу! И линкор!" Тогда наш рассмеялся над обоими: "Отстали вы от нас! Мы берём дерьмо - фу! И готов премьер-министр! Надо - ещё раз фу! И опять дерьмо".
Ещё злее был про "верёвки". Американский президент будто бы заявил Хрущёву: "Ваш народ совершенно пассивен, так вы его замордовали. Ваши люди - не думают уже ни о чём, соглашаются даже с дурью". "Чем вы это можете доказать?" "А вот соберите завтра жителей любого района Москвы и объявите им, что вы собираетесь их повесить всех послезавтра. И послушаем, что они вам на это скажут?" Так и сделали на другой день - объявили. Тогда один старик-коммунист задаёт вопрос: "Скажите, пожалуйста, а на казнь являться как, со своими веревками или партком выдаст?"
После этого анекдота уже не хотелось жить. А ведь Крамаренцев в первый же год после освобождения согласился вступить в партию заново. Билет ему вручал второй секретарь райкома Тур. Поздравил. Всё было казенно, сухо, будто мелкую формальность совершили. Тур - бывшее военное мурло, изгнанное из армии за какие-то тёмные дела, а затем поднявшееся по служебной лестнице вновь - поздравляя Крамаренцева, смотрел оловянными глазами, словно не понимал, зачем это всё?..
На заводе Крамаренцев увидел сразу: из прежних рабочих в цехе не было почти никого. Ему объяснили - большая текучесть кадров, теперь это бич на всех производствах. Не тот стал рабочий класс...
Он и сам видел - не тот. При Брежневе опять началась полная разобщённость во всём. В глазах - жадность, а мысли - только о рублях, да водке. Никто с этим бывшим "гегемоном" давно не считается, а вот заметил это лишь теперь. Чего он может, "гегемон"? Ничего. Его продолжали "уважать" в печати, потому что "так надо". Охотно принимали в партию, раз он ничего не мог потребовать. Зато резко ограничили приём в партию интеллигенции - беспокойная.
Главной фигурой на заводах из "мелочи" стал мастер. Этого прикармливали, и он выдавливал из рабочих всё, что нужно было начальству. Передаточный механизм. Неугодных или ищущих правды - лишал заработка. Не рассуждай, не мути. Подчиняйся, и делай, что велят. Сказали тебе "субботник", выходи и не бурчи. Заискивающих - поощрял. Если надо, помогал начальству приструнить бузотёров "большинством голосов". Чёткий был механизм - как в лагерях.
За лишнюю пятёрку рабочие враждовали друг с другом, завидовали, не доверяли. Каждый жил сам по себе, и это называлось у них "жить своим умом". "Умников" бригадиры рекомендовали парторгам в партию. Чем больше там будет людей без собственного мнения, покорных, тем для партии "коммунистов" лучше. Официально это считалось "пополнением партии её главным классом".
"Разве это класс?! - с горечью думал Крамаренцев. - На что он способен? За себя постоять не может, где уж ему защищать других. Нет права на забастовки. Значит, по-прежнему лишён самого главного своего оружия и школы, где мог бы учиться единству и поверить в свою силу".
Когда-то писал брату завещание об этом. А получилось, что еле выцарапал его из психушки - сломленного, больного. И сам ничего не может более, хотя и получил такой жизненный опыт. Всё время мучил теперь вопрос: что делать, что делать? Зачем вступил, дурак, в такую партию? Это же не партия, каста угнетателей. А на него смотрят рабочие, чего-то ждут...
Узнав, что он вернулся из лагерей, к нему сначала шли как к смелому и опытному - за советом, помощью, чтобы заступился. И он советовал, заступался, помогал. А потом, когда начальство узнало, откуда "растут ноги" у всей этой непокорности на заводе, Крамаренцев почувствовал возле себя стукачей. Знал, они и до него были здесь в каждой смене. Но теперь возле него крутились такие из рабочих, на которых раньше и не подумал бы. Хорошо, сам стал опытным и на осторожные их расспросы отвечал либо уклончиво, либо с заранее рассчитанной хитростью. Да и напролом против начальства уже не пёр больше - старался найти компромиссные ходы. А рабочие, привыкшие видеть в нём прямолинейного защитника, избравшие его своим цеховым парторгом, начали постепенно разочаровываться в нём, и это было ему больно.
А потом сам стал обижаться на них. Ждут, чтобы принёс им свободу на блюдечке. Требуют самопожертвования только от других. А где же личное мужество? Чуть что - оправдание: "А шо ж я могу? У меня же семья, дети. Кто их будет кормить, если меня посадят?" Будто у него не было детей тоже! Дочке - вон уже 17-й пошёл. Сыну - 12. Жена - так и не доучилась, работает радиодиспетчером в речном порту. Зарплата - маленькая. Чем он отличается от других, чтобы рисковать больше? На забастовку - так не уговоришь, хотят, чтобы один всего добивался. Нет, рабочих он уже не любил. Не любил и телевизор. Построено столько-то новых фабрик, заводов, домов! И всё - заслуга партии. Да взять вон Южную Африку. Какие красивые города построены! Выходит, дело не в мудрости партии, а в том, что надо строить города и дома для народа, а не собственные дворцы и дачи с бассейнами.
В Южной Африке, мол, жестокий расистский режим. А у нас что? Народ давно разделился на богатых и бедных. В каждом городе полно подпольных миллионеров, а простой народ - бедствует. У кого есть деньги, тот и хорошие продукты ест, и детей в институты пристраивает, подкупит любой суд, если поймается на воровстве. Везде блат, денежные или коммерческие отношения. Чем же хвалиться? От идей социализма и следа уже не осталось. А на всех заборах - "Слава КПСС!" За что слава? За то, что превратили рабочих и крестьян в бессловесное стадо? За то, что перемололи в лагерях миллионы своих соотечественников? А почему бы не показать по телевидению квартиры и дачи членов правительства? Как они отдыхают на своих курортах? Что делают их жёны и дети? Чем владеют? Сколько каждый из них "накопил"? Почему не делают таких показов, если всё заработано честным трудом? Нет, всё наоборот - скрыто. Это давно уже не "слуги", а миллионеры с партийными билетами в сейфах.
От таких мыслей и пекло, и теснило грудь. А тут ещё песенку на рыбалке услыхал - какой-то парень сидел в лодке и включил магнитофон. Говорят, такие махонькие достают где-то за большие деньги. И работают они - на батарейках. Вставил, и включай, никакой сети не надо.
Вся душа обмерла, когда услыхал слова этой песенки:

Облака плывут, облака.
Не спеша плывут, как в кино.
Я цыплёнка ем "Табака"
И коньячка принял полкило.

Облака плывут, облака.
Далеко плывут, в Абакан.
Им тепло, небось, облакам.
А я насквозь промёрз, на века.

Я подковой вмёрз в санный след.
В лёд, что я кайлом ковырял.
Ведь не даром я 20 лет
Протрубил по тем лагерям.

До сих пор в глазах снега наст.
И в ушах стоит шмона гам.
Так подайте мне ананас
И коньячка ещё 200 грамм.

Облака плывут, облака.
В милый край плывут, в Колыму.
И не нужен им адвокат,
И амнистия ни к чему.

Я и сам живу - первый сорт.
20 лет как день разменял.
Я в пивной сижу, словно лорд,
Даже зубы есть у меня.

Облака плывут на восход,
Им ни пенсий, ни хлопот.
А мне четвёртого - перевод,
И 23-го - перевод.

И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках.
Нашей памятью в те края
Облака плывут, облака.

- Эй, парень! - позвал Крамаренцев, чуть не плача от расстройства. - Кто сочинил эту песню? Понимаешь, я тоже сидел в лагерях... Мне бы - слова этой песни, а?
Парень отозвался. Сказал, что написал слова поэт Александр Галич, сам и напел их. Потом парнишка продиктовал стихотворение, и даже водкой угостил. Отказываться Василий не стал, хотя и ныла язва. Сказал про Галича:
- Не знаю такого поэта. Сидел, наверно. Потому и сочинил так здорово! А тебе, Володя - спасибо. Что послушать дал и слова продиктовал. Только ты - в городе эту песню не крути. Стукачи тебя продадут.
Парень усмехнулся:
- Знаю, не маленький.
А вот сам с той поры не знал, что делать дальше? Впервые за всё время пришла мысль выйти из партии. Пойти в райком, сдать билет и выехать куда-нибудь из этого города подальше, чтобы потом не терзали, коршуны проклятые. Дом - можно продать, и купить себе где-нибудь под Москвой. В Подмосковье - леса, хорошо... И заводы есть. А можно в Москве устроиться на работу и ездить на электричке. Знал, так многие делают.
В ночные смены приходил теперь задумчивым - всё решался... И боялся сказать о своих планах Тане: перепугается. Да и понимал, сдать билет - всё равно что самому себе подписать приговор на лишение всех прав или на вечную ссылку. Какая же это партия? Это не партия, гестапо. Предали всё, что только можно. А главное, предан опять народ.
Но вот не боится же Русанов своей жизни, живёт! Вон уж сколько лет прошло с тех пор, как подружился с ним в поезде. Алексей Иванович закончил за эти годы университет, стал писателем. Но попал под негласный надзор КГБ, и печатать его перестали. Однако бывший лётчик стал писать ещё резче. Перевёз поближе к себе родителей из Киргизии - старики купили полдомика в ближайшем райцентре, в 30 километрах от города. Ездит теперь туда к ним на рыбалку, хранит там где-то в тайнике свои рукописи. И не боится ничего ни сам, ни его родители, ни жена. Выходит, можно жить и не покоряясь режиму? Да ещё и бодрость какая!.. А какие произведения пишет!.. Нельзя оторваться, такая жуткая правда в каждой вещи.
Крамаренцеву остро захотелось повидаться с писателем - давно не встречались. Вот с кем можно говорить обо всём!..


Разговаривали за бутылкой, хотя Крамаренцев и не любил из-за язвы. Но горела от обиды душа, да и разговор начался весело и непринуждённо:
- Слыхал новый анекдот: о Брежневе и твоей бандитской партии? - спросил Русанов, наливая в рюмки.
- Нет, а что - интересный?
- Вася, это самый краткий анекдот и самый меткий! Вот послушай... Кабинет Брежнева. Над креслом Брежнева - лозунг: "Наша партия борется за звание коммунистической!" Всё. - Русанов, видно, надеялся, что Василий улыбнётся, а ему вместо этого опять остро захотелось выйти из партии, опять он закаменел, как от песни Галича, и выругался:
- Не государство, а какой-то политический бордель!
Помолчав, Русанов спросил:
- Ну, как обстоит у тебя с братом?
- Я же рассказывал тебе, как разговаривал с психиатром, когда приезжал за братом из Верховного суда. С бумажкой, которую мне, наконец, дали. Разве забыл?..
- Рассказывал. Врач там, что ли, упёрся? Что без прямого распоряжения не может освободить. Так на этом - разговор у нас тогда и оборвался, - напомнил Русанов. - Помнишь, нам помешали... Так, какие же ты ему аргументы выставил?
- Ну, что, мол, Виктор - человек, который первым разобрался в Хрущёве. Зачем же, мол, его держать до сих пор? А он мне - опять своё: необходимо решение комиссии врачей о том, что брат здоров.
- А ты ему, что на это?
- Говорю, какая же может быть сейчас комиссия? Он же у вас - "залеченный"! Давайте, я заберу его домой на пару месяцев. Когда поправится, тогда и устроим комиссию.
Вижу, мнётся. Тогда я ему совет: составьте, мол, справку, что вы - его вылечили. Выздоровел, мол, и всё. Кому он нужен теперь? Кто о нём вспомнит?
Вижу, всё равно колеблется, гад. Я ещё решительнее: ведите меня к брату, говорю! А то, мол, такой шум тут сейчас подниму, не рады будете потом. Вру ему, что и приехал к нему не один. В саду, мол, такие люди ждут, что если что - вся Европа будет знать обо всём! Он видит, что от меня ему не отделаться - повёл...
Виктор - почти идиот уже, веришь? Столько лет прошло!.. Я его за руку, и за собой. Врач этот - да какой он врач, гестаповцы они там, а не врачи! - орёт мне: "Что вы делаете, как можно!.." А сам, вижу, и шума не хочет - сомневается в чём-то. Я и перестал церемониться: увёл от него брата прямо в больничном халате. И - на такси. Переодели потом у моего знакомого. На самолёт, и домой...
Ну, дома, конечно, уход, покой, жена. Привёз на дом знакомого психиатра. Тот осмотрел его и объяснил: организм напичкан вредными лекарствами и что надо их теперь выводить.
Достали мы путёвку в Сочи. Поехала с ним и мать. Привезла через месяц - не узнаю брата, смеётся. А потом - быстро пошёл на восстановление.
- Из-за бугра передавали, такое же сотворили с генералом Григоренко.
- Но пить Виктору, - Крамаренцев поднял рюмку, - категорически нельзя. Сразу дурным делается.
- Ну, и порассказал же он тебе, наверное, о своих годах в психушке? Расскажи!.. - попросил Русанов.
- Он же не помнит ничего! О чем рассказывать?.. Ну, белые халаты, уколы. 6 лет почти!
Русанов вздохнул:
- Какая жуть! Ведь чуть что - смирительная рубашка, битьё в связанном виде. Похуже твоих лагерей будет, а? Мороз по коже, как подумаю о его годах.
- О чём говорить! Конечно. Его счастье, что сняли "Кукурузника". Если бы не это - пропал бы! И сейчас бы ходил у них в идиотах. А главное - не докажешь ничего никому! И жаловаться некуда. Вот государство, вот режим! Действительно, страшнее лагерей штуку придумали.
Русанов вспомнил что-то своё:
- Ты слыхал? В Москве подпольный журнал выходит: "Хроника текущих событий". Самиздат. Так вот, они - пишут там об этих зверствах с психушками.
- А что это даст? Какой у них тираж?
- Сработало же ваше "Воззвание" в лагерях! Так и тут. Раз поползло из Москвы, то в тайне уже не останется: узнает правду весь мир о "самом гуманном строе" на свете. Значит, и в психушках фашисты-коммунисты будут бояться: появилось разоблачение, защита!
Поняв это, обрадовался:
- Согласен с тобой. Да и не бывает так, чтобы можно было творить что угодно без конца, а все - будут молчать. Но когда, когда будет этому всему конец? Когда пробьётся к народу вся правда? Пока они там, в своей "Хронике", пишут, эти - продолжают делать идиотов из здоровых людей! Сколько перегубят опять, сукины дети, палачи!..
- Да ведь протестуют - не только в "Хронике"! Вон и Солженицын не повинуется, и академик Сахаров. В "голосах" - о них говорят сейчас регулярно. Ну, Солженицын, правда - теперь за границей. Силой вывезли.
- Эх, Лёша, что может сделать горстка людей? Погибнет лишь, уж я это знаю.
- Да начинается-то - всегда с горстки!
- Ну, дай тебе Бог! Пиши. Может, прорвёшься когда-нибудь со своей правдой на свет. О нас напиши...
- А что писать... о вас?
- Всё как есть. Я же тебе рассказывал...
- Неподъёмная это тема, Вася. Особенно теперь, при этом "Бровеносце в потёмках". Животное в образе человека! Стыдно смотреть на весь этот позор: унижено всё государство, все нации. Только одной партии не стыдно и она ему аплодирует. Сплошные скоты, а не ум, совесть и честь эпохи!
- Выйду я из неё, - тихо проговорил Крамаренцев.
- Да ты что?! Это же - сам свою голову под топор!..
- Голову сейчас - всё же не отрубят. Уеду куда-нибудь...
- В психушку уедешь. Взамен брата! Скажут: это у них, мол, наследственное.
- А состоять в такой партии - можно честному человеку? Он же в Кремль... всех проходимцев из нашего города перетянул! Всех взяточников и воров. Слыхал, что его родные дети выделывают?! О нём самом - я уже и говорить не хочу: тошнит! Слушай, а как ты сам ухитрился: не вступить в партию? Командир звена бомбардировщиков, капитан...
- А я, как только кончался у меня очередной выговор, и "комиссусоры" начинали меня опять в свою партию уговаривать - сразу за старый способ: выпиваю в субботу сто грамм и иду в клуб. Жду, когда появится замполит. Приходит, я подхожу к нему с каким-нибудь наглым вопросом и дышу прямо в лицо. Он мне: "Вы что, Русанов, выпили, что ли?" "Так точно, товарищ полковник. Люблю после баньки..." Он мне - выговоряку! Полгода можно спокойно летать, работать. Для меня вступление в партию - равнозначно было акту карьеризма. Не хотел.
- Я знаю, ты - во всём молодец, - печально и раздумчиво проговорил Крамаренцев. - А вот я - нахомутал...
- Нахомутал - не ты, Брежнев. Реабилитировал Сталина. Каких людей тот уничтожил!.. И теперь о них - даже в энциклопедических словарях - ни строчки! Чтобы не приковывать внимания народа к расстрелянным. Так что словари составлялись по заданию Брежнева с полным "пониманием", что такое "хорошо" и что такое "плохо". Делай всё наоборот, и будет хорошо. Получишь должность и орден. Представляешь, какой цинизм насаждается в партии? Кто руководит государством!..
- Мой начальник цеха недавно объяснял, как делится премия на заводе. Хочешь, расскажу?
- Давай.
- Взял он газету, - начал Василий, - и сказал мне: "Вот это всё, 2 листа - премия на весь наш завод. Я - директор завода". Берёт и разрывает газету пополам. "Одну часть, - говорит, - кладу себе в карман. Это - мне и главному инженеру. А то, что осталось, - говорит, - в бухгалтерии оторвут сначала себе, а остальное разделят на 3 части. Каждую часть - на каждый цех. А их у нас - 3". И передал часть листочка мне. "Раздели, - говорит, - её теперь на 2 части. Одну возьми себе и подели со своим замом как начальник цеха, а что останется, отдай бригадирам - они поделят в цеху на всех". И спрашивает меня: "Ну, как, много получит каждый рабочий при такой системе?" Я ему говорю: "Копейки". А он мне: "Правильно. И хотя всё это, мол, шутка, лишь для наглядности тебе, но всё в этой шутке - верно. Отражена вся наша система поощрения начальства и абсолютной незаинтересованности рабочих в своём труде. А выступать против системы - я тебе не советую. Опять можешь угодить туда, откуда приехал к нам". Вот такой был у нас с ним разговор.
- Умный у тебя начальник, - сказал Русанов. - Всё понимает. Но и люди теперь - тоже понимают. Сползли с Кремлёвской высоты Ворошилов, Молотов, Жуков, Булганин. Вместо них - поднялись новые: Суслов, Косыгин, Подгорный. В государстве всё время идут какие-то экономические преобразования. А ничего не меняется. Народ - в нищете. Правительство - в роскоши. Брежнев "кремлёвские деньги" для них придумал, да и старых привилегий хватает. А если чужое радио про нашу жизнь послушать, и совсем всё ясно будет. Раздавили Чехословакию, обелили Сталина, вместо лагерей - сам знаешь, психушек настроили. Старики-колхозники - получают по 20 рублей пенсии! Городские старухи - семечками торгуют, чтобы не помереть с голода. А Хрущёву за его "кукурузно-гороховые" чудеса и за развал экономики в государстве - отвалили 450. Так что тебе ещё не понятно?
- Всё мне понятно, - угрюмо произнёс Василий и стал прощаться, твёрдо намереваясь выйти из партии. Вопрос заключался теперь только в том, как уговорить Таню - остального уже не боялся. А жить по-прежнему, состоя в партии мерзавцев, больше не мог, понял это окончательно.
Видел как-то в городе своего бывшего следователя, мастера спорта, который бил его на допросах. Навёл о нём справки. По-прежнему хорошо одет, только работает в другом месте - в милиции. Значит, опять на страже "социалистической законности". Если надо будет, опять пойдёт и на её нарушение, не боясь ничего, зная, что за это никакого возмездия не будет. Из партии - не исключался, и второй раз не вступал. Такой и милицию сделает бандитской, опыт у него есть.
Крамаренцев напрашивался теперь в ночные смены сам - спокойнее думалось, вспоминалось. Всю жизнь перебрал уже по волоску - на голове почти не росло. И выходило, что всё в его жизни до ареста было правильно, а после освобождения - нет. Не то делал. Сначала даже гордился собой, дурак, что был внимателен к людям, справедлив, заступался за них. А потом начал замечать, что ничего это не меняет, что рабочие это поняли тоже, и перестали к нему обращаться.
Особенно врезался в память случай перед майскими праздниками. Только принял смену, а в травильном отделении уже нечем было дышать - поднялось целое облако жёлтого ядовитого пара. Не видно стало работниц, немолодых женщин, орудовавших длинными щипцами. И Крамаренцев подошёл к ним, чтобы ободрить.
- Ну, что, бабоньки, выдержим, а?
Ему не ответили - не до того было, кашляли. А потом обратилась к нему молодая, прокашлявшаяся быстрее других, травильщица Лысенко:
- Мастер! У меня сын заболел. Завтра - наверное, не выйду. - Щёки у неё были ещё не жёлтые, как у него и других - полгода только работала. А глаза уже стали злыми, ненавидящими всех; тяжёлая всё-таки работа, не женская... Ответил ей:
- Ладно. Спасибо, что предупредила.
И тут на него взвилась немолодая, похожая на ведьму, Звенигородцева:
- А чего ладно-то? Она - не выйдет, а нам за неё тут - надрываться, да? Давай подменщицу!
- Где же я вам её возьму, рожу, что ли?
- Рожай, нам какое дело! Превратили, гады, баб в мужиков, а теперь ещё и в скотину желаете?
Он обиделся. Перед другими мастерами и пикнуть не смеют, а перед ним, так уже и "гад" сразу. Повысил голос тоже:
- Не шуми, Звенигородцева! Не я тебя превращал, сама сюда просилась из-за мужского заработка. А теперь - на кого бочку катишь? Не хуже меня знаешь: нет подмены! Болеют у нас все. А не выполним к празднику плана, нам премии не видать!
Звенигородцева не соглашалась:
- А что нам та премия? Даже водки на неё теперь не купишь! Опять подорожала. А начальству - нужен план, так пусть и выполняет его! Само. У него премия - не наши копейки!
- Ладно, - сказал Крамаренцев, - Лысенко я сам подменю. Буду помогать вам.
Женщины молчали. Не первый раз уже помогал, лично на него в обиде и не были никогда. Но и другое знали: это же не выход! А если не выйдут на работу двое, трое? Надо штаты вообще расширять. Доказывать эту необходимость начальству. Но спорить и доказывать попусту Крамаренцеву больше не стали - только время терять. Принялись поворачивать в ваннах трубы.
А Крамаренцев в ту смену медеплавильный цех вспомнил. Но тот удушливый ад был в тюрьме, в неволе. А здесь почему ад? Неужели ничего нельзя изменить? Век автоматики, спутники в космос запускают! Почему же не выделить средства для переоборудования цехов, на здоровье людей? Ведь всё построено ещё при царе Горохе! О чём думал кукурузный царь, когда царствовал? А теперешний? Любители выпить и закусить из народного кармана...
Оторвавшись от воспоминаний, Крамаренцев сказал себе: "Всё, завтра же иду в райком! Тане скажу обо всём потом... Исключили, мол. За старое..."


Первый секретарь Ленинского райкома партии, румяный и упитанный боровок лет 40, смотрел на Крамаренцева с таким стеклянным изумлением в глазах, что не знал в первую минуту, что и сказать на этакую дичь.
- Вы хоть понимаете, что мне тут говорите? - спросил он, наконец.
- Да, понимаю. А вот вы, вижу - нет.
- Конечно, нет! Вы, случаем, не выпили?
- Не пью. У меня язва! - Крамаренцев стал раздражаться.
- А вы знаете хотя бы, что вам за это будет? Если вы вот так, ни с того и ни с сего, приходите в райком партии и просите забрать ваш партийный билет!
- Нет, не знаю. А что будет?
- Как же это - что? Вы что, не понимаете тяжести своего поступка?
- Рассматриваю его, как поступок честного человека. Потому, что не хочу больше обманывать ни себя, ни народ.
- А что, собственно, произошло? Что у вас случилось? Вы можете рассказать толком?
- Я всё изложил в заявлении. Вы же читали...
- Так что же с того, что читал? Я - не понимаю вас! В чём вы разочаровались? И что вообще значит - "разочаровался"? Что это за термин такой? Разочаровался он, видите ли!..
- Это долгий разговор, товарищ секретарь. И я рассказал бы вам всё, если бы у вас был другой тон. Но вы, я вижу, не поймёте меня и потому...
- Та вас нихто не поймёт! - перебил секретарь, переходя с русского языка на "суржик": ни русский, ни украинский - смесь базара и хутора.
- Тем более. Давайте придерживаться тогда официальных рамок.
- Та оно ж не то шо ни у какие рамки, ни у какие ворота не лезить! - Секретарь волновался. - Шо я скажу о вашем поступке той... у обкоми? Секретарь же ж меня спросить за вас: шо это за номер такой, как его понимать? Разочаровываются у жизни, бывает, дивчата. А вы ж - мужская особа, и той... коммунист!
- Член партии! - поправил Крамаренцев. - Если был бы коммунистом - боролся бы.
- Ну, так и той... боритесь! Хто вам мишаить?
- Вы. Бороться-то надо - с вами.
- Как это - со мной?
- Ну, не лично там с вами, что ли. А с вашей бюрократической системой, которую вы создали. С бездушием. Много всякого...
- О-го-о!.. Та вы, я вижу, действительно, той... разочарувалысь. Вам, может, той, и Ленин вже не подходит?..
- Ленин - как раз мне подходит. Это вы Ленину не подходите. Потому и прошу исключить.
- Та сключим, сключим... можешь нэ сомниватысь...
- Вот и хорошо. Когда мне прийти ещё раз?
- Мы, той, известим... когда! - зловеще пообещал секретарь и поднялся. Крамаренцев тоже поднялся и, не чувствуя под собой ног, ощущая лишь огромную тяжесть на плечах и в сердце, вышел.
Глава девятая
1

В Днепропетровске на посту директора книжного издательства закрепился ставленник Тура Голод. Через год после приезда Русанова из Москвы, когда все страсти утихли и стало ясно, что ничего опасного для высокого начальства поездка Русанова не принесла, Тур вызвал Голода к себе в обком и, глядя из окна на громадное, поднявшееся из котлована, здание, произнёс:
- Молодец наш новый Хозяин. Щербицкий - тот любил футбол и занимался больше игроками и стадионом. А Василий Мартынович - посмотри, какой обком у нас будет! - добьётся теперь успеха во всём! Я уже переговорил с ним о делах в вашем издательстве, и он посоветовал решать все проблемы одним махом: куй железо, пока оно горячее! Вот у кого голова и решительность! Садись и слушай, шо я после этого придумал... Значит, так: договорился с заведующим комитетом по печати - приезжал вчера к нам из Киева - шоб он прислал тебе постановление о сокращении твоего штата на 3 единицы редакторов. А ты, как только получишь это постановление, сокращай сразу Нестерову, Русанова, а третьего - на своё усмотрение.
- Павло Тэрэнтиевычу, хиба ж Русанова можлыво у такый час, колы...
Тур даже не стал дослушивать, перебил:
- Делай, как я говорю, и не бойся! Всё продумано и согласовано!
- Та он же ж сразу звэрнэться до цека!..
- Хай зворачуеться. Хто он такой для цека? Не станет. Та й по сокращению штатов дела не рассматриваются даже в судах, пора б тебе это знать! Причём, сокращён же будет не только Русанов?!.
Голод согласно закивал, а через неделю действительно получил бумагу из Киева о сокращении трёх редакторов в связи с превышением в издательстве фонда заработной платы. Тут же решил уволить и Штейнберга - для убедительности, что всё делает по справедливости. Быстро согласовал всё в "треугольнике": директор, профорг и парторг, и начал вызывать на собеседование кандидатов на сокращение. Так полагалось по закону.
Первой вызвали Нестерову. Эта - хоть и в слёзы, но поняла, что бесполезно, дала согласие, в случае, если ей помогут с трудоустройством, и ушла.
Русанов угрюмо спросил:
- И после этого вы, "святая троица", считаете себя коммунистами?
- А в чём, собственно, дело? - вопросом на вопрос ответил парторг.
- Оставляете бездельников и увольняете редактора с лучшими показателями в издательстве?
- Кого конкретно вы имеете в виду под бездельниками? - спросил Голод. - Если Моисея Абрамовича, то он в списке на сокращение числится тоже. Назовите фамилию...
- Нет, этого я делать не буду, это не этично. Но и согласия я вам не даю. А если вы меня сократите, подам в суд. Всё! - И вышел.
Третьим был вызван Штейнберг и удивил всех неожиданным заявлением:
- Начну с вас, Афанасий Николаевич, - обратился он к тощему седовласому Шинкарю, похожему на дьяка. - Вы как профсоюзный организатор считаете себя, ну, хотя бы немного, редактором или нет?
- А кто же я по-вашему? - испуганно дёрнулся бывший майор, уставившись на полированную лысину Штейнберга.
- По-моему, вы - только числитесь у нас редактором, хотя не отредактировали до сих пор ни одной брошюры.
- А чем я, по-вашему, занимаюсь?
- Обводите квадратиками в вёрстках повторяющиеся слова и заставляете авторов... самих редактировать себя. Разве не так?
Растерявшийся Шинкарь молчал, готовый заплакать, и ему на помощь ринулся Голод, бывший ещё недавно непосредственным начальником Штейнберга:
- К чему вы клоните, Моисей Абрамович?
- А я не скрываю этого, - заторопился старик, выплёвывая слова, как пули из автомата, стреляющего с короткими задержками: то слюна, то пули. Золотые зубы при этом стучали, словно отскакивающий затвор: - Как ему не стыдно разговаривать... об увольнении таких редакторов, как допустим, Русанов... с его молодой энергией перевыполнения планов и хваткой настоящего филолога? Или ваш покорный слуга... проевший за 30 лет все зубы на редакторской работе... имеющий колоссальный опыт, но... утративший здоровье и несколько снизивший темп. Но всё равно... товарищ Шинкарь не может идти со мной ни в какое сравнение! А между тем... вы хотите уволить меня, а не его! Зная, что я уже пострадал однажды от несправедливого увольнения... и готовы повторить эту несправедливость вновь?!
Шинкарь обиженно поднялся. Чуть не плача, обратился к Голоду:
- Разрешите мне выйти, товарищ директор? Я не могу разговаривать в таком тоне с Моисеем Абрамовичем. Он - применяет недозволенные приёмы. Да и когда ему верить, а когда нет, я тоже не знаю. Ещё недавно... Русанов у него числился представителем "военного коммунизма", а теперь стал настоящим филологом.
Шинкаря поддержал парторг:
- Вот именно, товарищ Штейнберг! Как вы это объясните?
Шинкарь не уходил, но и не садился, хотя директор показывал ему здоровой рукой, чтобы сел. Штейнберг всё это видел, но не смутился:
- А кто меня, Владимир Васильевич, вспомните, натравливал на Русанова? Разве не вы? Да, как человек - Русанов мне действительно неприятен. Но как редактор - извините! Лучшего редактора в нашем коллективе - нет! Образованный, начитанный, умный, с хорошим запасом общей культуры.
Голод, не выдержав, хлопнул живой рукой по столу:
- Хватит! Вы в своём уме?!. Вы что`, не понимаете, кого защищаете?!
- А вы... вы, я вижу, не понимаете, что устроили... посмешище, чудильник, а не разумный выбор для увольнения. И я, вынужден... да, просто вынужден, защищать себя... от такого... грубо откровенного произвола! Вот.
Голод ядовито спросил:
- Может, вы считаете, что нам следует извиниться перед Русановым?
- Не знаю, как поступите вы, а я - пойду, и извинюсь! Да, это самое правильное, что я могу сделать. Чтобы вы... никогда больше не упрекали меня! - Штейнберг, красный от волнения и злости, демонстративно покинул кабинет партбюро и помчался к Русанову.
В редакции художественной литературы был не только Русанов, но и Марина Федченко с Василием Солодом, однако Штейнберга это обстоятельство не смутило:
- Алексей Иванович, мы с вами сегодня ещё не виделись, поэтому, здравствуйте!
- Добрый день, Моисей Абрамыч, - отозвался Русанов, отрываясь от выдвинутых ящиков стола, из которых забирал собственные бумаги, книги, всё, чего не хотел оставлять после себя в издательстве. - Чему обязан такой перемене в вашем отношении ко мне?
- Пришёл вот извиниться перед вами... за своё прежнее отношение. Прошу прощения: я - был не прав!
- Пожалуйста, Моисей Абрамович. Но я - в издательстве больше, вероятно, уже не буду работать. Так что...
- Это не имеет значения, я обо всём знаю. А вы, наверно, нет. Меня сокращают тоже. И сказали, что вы... будете подавать в суд. Это правда?
- Да, правда, Моисей Абрамович.
- В таком случае я готов стать свидетелем в вашу пользу, в том, что вас пытаются сократить несправедливо. И докажу это!
- Погодите-погодите. А вы сами разве не будете подавать в суд?
- Ещё не знаю. А вы считаете, стоит?..
- Сколько вам осталось до пенсии?
- Уже.
- Тогда не стоит.
- Значит, договорились?
- Насчёт чего? - не понял Русанов.
- Что вы - берёте меня в свидетели.
- Спасибо, договорились.
Едва Штейнберг ушёл, вошла секретарь директора и вручила Русанову письмо, пришедшее на издательство из Москвы. Увидев на обратном адресе фамилию "Колупаева", Алексей удивился не меньше, чем появлению Штейнберга: "С чего бы это?.." А когда прочитал письмо, в котором старушка спрашивала, как ему работается, нет ли трений с новым начальством, и сообщила свой домашний телефон ("на всякий случай, вдруг понадобится, то можете и позвонить, если что-то срочное; а если нет, напишите по адресу, указанному на конверте"), то Алексей, поражённый совпадением получения письма с увольнением, подумал: "Прямо вещунья какая-то! Напишу ей обязательно, пусть знает и сообщит "Чхику". Официально жаловаться бесполезно, а вот, чтобы знал, это хорошо, пожалуй".
Распрощавшись с редакторами, уже на улице, Русанов захотел водки: "Тане скоро придётся рожать, у меня начнутся "весёлые" дни: волокита с судом, затем поиски работы..." Он предвидел: суд - будет проинструктирован о "нужном решении" обкомом партии, а редакции всех газет - о том, чтобы не принимали к себе на работу. "Всё это будет в духе и стиле методов партии, - вздохнул он, - да ещё и с судом будут тянуть, чтобы подольше просидел безработным и согласился потом на любую. Учителем тоже не разрешат: воспитание детей - та же идеология, а я для них - пугало, "антисоветчик". Патриоты у нас - Тур, Лодочкин, Судак, Шинкарь, Прошкин с Левчуком..."

2

В отношении затягивания дела судом Русанов ошибся. Едва Татьяна успела родить дочь, которую назвали Юлькой, пришла повестка из суда Кировского района: "слушание вашего иска к издательству назначено на 10 декабря 1965 года в 10 часов". Вспомнив о письме Колупаевой, Алексей позвонил Штейнбергу. Тот от обещания свидетельствовать не отрёкся, и Алексей обратился к жене:
- Танечка, ты можешь попросить у своего главного журналистский магнитофон на послезавтра?
- А зачем тебе? Да и я сейчас не работаю, в "декрете".
- Во избежание неправильного протоколирования в суде, хочу записать всё на плёнку. Ну, если не всё, то хотя бы главные моменты. На сколько хватает плёнки на его магнитофоне?
- У него "Филлипс", по-моему. На 3 часа.
- А даст он тебе?
- Надеюсь, что не откажет. - Похорошевшая после родов Татьяна обворожительно улыбнулась. - Я же не стану ему рассказывать, зачем он мне.
- А чувствительность у этого "Филлипса" хорошая? Я ведь буду его включать в зале, да ещё, упрятав в полураскрытый портфель!
- Запишет, не беспокойся! А при перезаписи на этот, - она кивнула на домашний магнитофон "Днепр-11" величиною с радиоприёмник, - мы сможем даже усилить звук.
На другой день "Филлипс", похожий на чёрную прямоугольную коробку с дорогими духами, был уже в руках Алексея, и он тренировался включению и выключению микрофона в портфеле. Татьяна почему-то нервничала, а он, словно пилот перед вылетом, стал спокоен - всё у него было готово, продумано, изучено. Он решил защищать свои интересы сам, без адвоката. Правда, проконсультировался у местной "знаменитости" Кричевского, юриста с 40-летним стажем.
Татьяна, прощаясь утром с Алексеем, перекрестив его, произнесла:
- Ну, с Богом, Алёшенька! Придёшь домой, расскажешь обо всём с подробностями: поэтому - запоминай всё! Любая мелочь может пригодиться.
- Ладно, - кивал Алексей. - Со мной же ещё молчаливый свидетель будет! - похлопал он ладонью портфель, в котором находился магнитофон голландской фирмы.
- А Штейнберг?.. - спросила жена, отпуская из объятий.
- Обещал быть.


Вернулся Алексей только в 3 часа. По лицу Татьяна поняла, расстроен. Но всё же спросила:
- Ну, как?..
- А вот, начнём сейчас перезаписывать, поймёшь сама.
- Отказали?
- В иске - да. Но есть что послать Колупаевой! Адвокат, нанятый издательством - Торгов фамилия - договорился, дурак, до прямого фашизма.
- Фу, какая гадкая фамилия для адвоката! Ну, а что сказал в твою защиту Штейнберг?
- Давай включим, послушаешь...
- Давай...
Алексей всё подсоединил, наладил и, отмотав лишнее, чисто процессуальное, произнёс:
- Начнём с сути. С того, как я... в роли истца и защитника самого себя одновременно... на что председатель суда, в конце концов, согласился - предъявил свой иск суду и Торгову: почему я не согласен с увольнением именно меня? Остальное - всякую процессуальную дребеду - я прокручу тебе потом. А теперь слушай... - Алексей включил "Филлипс", из которого раздалось:
- Своё увольнение я считаю незаконным по следующим причинам. В издательстве у нас - числятся 12 редакторов. Сократить из-за перерасхода фонда заработной платы надо было трёх. По всем законам профсоюза, в данном случае, необходимо было выделить такие приоритеты на оставление людей на работе: инвалидов отечественной войны, героев, ветеранов труда, заслуженных работников, матерей-одиночек и редакторов, имеющих лучшие показатели по работе - то есть, по редактированию - и имеющих специальное образование по данной профессии. Лучшие показатели работы по выпуску книг - у меня. Специальное образование - филолог, есть так же. Вот мои почётные грамоты... Героев, матерей-одиночек, заслуженных деятелей - у нас нет. Есть лишь инвалид войны, но это - наш директор. Есть ветеран труда, Моисей Абрамович Штейнберг, но он попал под сокращение как редактор, достигший пенсионного возраста. И есть редактор, не имеющий ни специального, ни высшего образования, майор запаса, но он... оставлен на работе, хотя не является ни профессиональным редактором, ни редактором с хорошими показателями. Почему должен уходить в таком случае я?
- У вас всё, гражданин истец?
- Да, всё.
- Что на это скажет представитель ответчика?
- Разрешите?..
Алексей шепнул жене:
- Сейчас будет говорить Торгов, директор на суд не явился.
- Да, разрешаю.
- Вот уже истец тут сказал, чьто он уже является лучшим по показателям работы. Но он уже не сказал суду, чьто является беспартийным. В то время как майор запаса, как назвал он редактора Шинкаря, является - и членом капээсэс, и профоргом в издательстве. И чьто же получается уже? Чьто беспартийного истца - надо было уже оставить, да? А члена партии и профорга - уволить? На это издательство не могло уже пойти и, конечно же, не пошло. Это, во-первых...
- Разрешите по ходу дела вопрос ответчику?
- Разрешаю, гражданин истец, задавайте.
- Аус вэльхе партай зинд зи, геноссэ Торгоф?
Татьяна изумилась:
- Ты спросил его, из какой он партии? А почему по-немецки?
- Ты слушай, слушай, милая, почему!..
Из магнитофона раздался почти тот же вопрос, произнесённый Торговым:
- Чьто?! Откуда вы уже знаете немецкий?
- Из университета, господин защитник равноправия граждан перед законом.
- А при чём уже здесь немецкий?
- Вы что, не поняли, на чью идеологию скатились? Тогда... "Ихь вайс нихьт, вас золь ист бэдойтунг, дас ист зо траурихь бин", как жаловался лирический герой Гейне, глядя на памятник "Лёроляй". Эту "Русалку" мы учили на первом курсе наизусть: "Я и сам не знаю, от чего мне так печально и грустно".
- Та чьто уже вы мне пудрите здесь мо`зги?!
- Наоборот, я пытаюсь их вам прочистить от нацистской идеологии!
Татьяна пришла в восторг:
- Ой, ну, какой же ты у меня молодец! - Она чмокнула Алексея в щёку. - Да и мои усилия, вижу, не пропали даром! А что он тебе там говорил?! Останови, пожалуйста, отмотай назад!
Алексей остановил магнитофон, отматывая ленту назад, пояснял:
- А что он мог сказать, кроме глупости? Вот, слушай... - Он нажал клавишу.
- А вы, уже случайно, не были остарбайтэром во время войны? Может, это вы нахватались там от нацистов, а не я!
- Я в Германии не был, геноссе Торгоф, но из истории знаю: члены нацистской партии обладали при Гитлере преимуществом перед остальными гражданами. Видимо, и увольнению тоже не подлежали: сначала - беспартийных...
- Я вас лишаю слова, гражданин истец. Ответчик, можете продолжать...
- А чьто тут уже продолжать, когда и так уже всё ясно. Но я всё же хочу добавить, что издательство исходило ещё из того, что истец - русский, а издательство - украинское, и выпускает книжки и брошюры преимущественно на украинском языке. А теперь, уважаемый председатель, разрешите задать вопрос истцу, и пусть он уже ответит здесь, при всех: может ли он редактировать книги на украинском языке?
- Истец, прошу вас ответить на заданный вопрос.
- Украинский язык я знаю. Но не до такой степени, чтобы редактировать рукописи, напысани мовою.
- Вот! Вот, почему оставлен уже работать редактор Шинкарь, владеющий обоими языками в совершенстве, а редактора Русанова, владеющего только русским, решено было сократить!
- Редактор Шинкарь вообще не владеет языками! Он умеет лишь обводить слова квадратиками и кружками.
- Ну, это уже ваше личное мнение, а мнение специалистов...
- Оно у вас есть?!
- С собой нету, но если надо, я могу принести. И оставьте уже эту вашу моду перебивать!
- Уважаемый председатель суда, разрешите опросить моего свидетеля, редактора Штейнберга, проработавшего на редакторской работе 40 лет.
- Разрешаю ввести свидетеля в зал.
- Можно задавать, гражданин председатель?
- Да, спрашивайте.
- Моисей Абрамович, я задам вам сразу оба вопроса. Первый: нужен ли на ближайшие 10 лет нашему издательству русский редактор художественной литературы? И второй: каков профессиональный уровень редактора Шинкаря? На ваш взгляд, разумеется.
- Можно отвечать?
- Да, отвечайте, свидетель Штейнберг.
- По первому вопросу хочу заметить: город наш, в основном - русскоязычный. А художественных рукописей на русском поступает в редакцию всегда втрое больше, чем на украинском. Думаю, что работы редактору Русанову хватит не только на 10 ближайших лет, а на все 30!
Теперь по второму вопросу. Товарищ Шинкарь вообще не умеет редактировать! Ни на каком языке. Он не чувствует их.
- Гражданин председатель! У ответной стороны - есть, по ходу дела, вопрос к свидетелю.
- Задавайте...
- Моисей, скажи мне, положа руку на сердце - мы с тобой знакомы лет 40, поэтому я с тобой на "ты" - в каких ты отношениях с истцом Русановым? Он тебе уже что: друг, да? Или ты ему уже что-то должен?
- Я протестую против тона, избранного Торговым, которого я действительно давно знаю и... не с лучшей стороны. Но, коль уж он спросил, отвечу. У меня с гражданином Русановым как с человеком - сложные отношения. Он мне - не сват, не брат и не друг. Но как профессионал и гражданин чести он - личность высокого класса. Только из-за этого я и пришёл.
Алексей выключил магнитофон:
- Дальше, Танечка, не интересно. Глупые перепалки, заранее подготовленное и не подкреплённое логикой решение суда "в иске отказать".
- Будешь подавать кассационную жалобу?
- Нет. Это лишь время терять и трепать себе нервы. Перепишу суть процесса на бумагу и отправлю письмом Колупаевой. Пусть они там решают, что и как... А сам - буду искать новую работу.
- Лёшенька, этот Торгов - что он из себя представляет?
- Лысый, старый, какой-то неряшливый, будто ночует не дома, а где-то на помойке. Волос, как и у Штейнберга, почти нет, но весь воротник, почему-то, в перхоти!
- Фу, противный какой! И голос тоже противный, как и фамилия. Да, мне, вероятно, придётся прервать свой послеродовой отпуск.
- Почему?
- А на что мы будем жить?
- К новому году выходит второе издание моей книги, так что ничего прерывать не придётся, продержимся.
- Здорово! А с работой, возможно, помогут связи моего главного редактора, он хорошо ко мне относится... по-отечески.
- Ладно, по-отечески, так по-отечески, там видно будет...
И отправил, как обещал, письмо Колупаевой.

3

Всё прояснилось уже к новому году. Начальник Татьяны сообщил ей, что Тур предупредил всех редакторов, чтобы Русанова на работу к себе не принимали ни под каким видом, и что она хорошо сделала, оставив за собою девичью фамилию Куликовой, иначе могли бы появиться осложнения и у неё.
Гонорар за книгу Алексей получил, но в урезанном виде. Спорить не стал. Колупаева в Москве молчала: ни ответа, ни привета. Найти работу пока не удавалось. Хорошо продвигался лишь новый роман - легко, продуктивно. Наверное, потому, что Алексей, впервые в жизни, был от всего свободен: никто не приходил, не мешал, только звонили. Особенно часто Порфирьев. Алексей пригласил его встречать новый, 1966-й, год, предвидя, что год этот будет для семьи трудным, возможно, даже голодным. И чтобы не думать о плохом, хотел поговорить "ни о чём". Не предполагал, с какой хорошей новостью пришёл к нему его голубоглазый гость, ставший лучшим другом на всю оставшуюся жизнь.
Расположившись с Алексеем на кухне, где можно было курить (Татьяна ушла в комнату покормить грудную Юльку), Порфирьев заинтересованно спросил:
- Ты мне скажи, Лёшенька, главное - за новый год мы уже выпили, за здоровье твоей жены и дочки тоже, а вот, чем ты кончил свой роман, я так и не знаю. Давненько не было чтений. Быков даже сказал мне: "А знаешь, "Лекасев", без чтений Лёшкиного романа - не те пошли выпивоны: пустые какие-то, скучно стало жить!" Во, как здорово и точно оценил он твоё значение для нас! А если бы напечатать это для всех, книгой? Представляешь, что поднялось бы в стране?!
- Ну, и что поднялось бы? Разве можно книжками изменить жизнь?!
- Жизнь - нет, я это понимаю. Но... несвободу слова на свободу - можно. Особенно у нас, где все чувствуют эту несвободу очень остро. Думаю, что роман твой мог бы стать переломной вехой в нашей советской романистике.
- Не знаю, не знаю... - не соглашался Алексей. - Почему же "Районные будни" Овечкина не стали такой вехой?
- Наверное, потому, Лёшенька, что это - районные будни, а не твой замах на целую эпоху, начиная с Октября.
- У Овечкина лишь название "районные", а проблемы он затронул всероссийские. Правда, книга невелика и жанр очерковый.
- И тема: проблемы сельского хозяйства. А у тебя - глобально всё, жизнь в её протяжении, а не какой-то отдельный отрезок времени.
- Так я же ещё только начал вторую книгу! - запротестовал Алексей. - А ты, лишь по моим рассказам и планам, знаешь, что это новые "хождения по мукам".
- Ну и что? Вон Солженицын: одной повестью о заключённом Иване, всего об одном дне этого Ивана в лагере, а показал, что` такое все наши тюрьмы и лагеря! Твоя же тема о рабстве - шире, и осмысление историческое! И талант художника не меньше ничуть.
- Ну, "Лекасев", ты уж совсем... через край наливаешь мне похвалы! Даже слушать неудобно... - Алексей почувствовал, что горит лицо. - Главная веха в нашей литературе сейчас - это "Новый мир"! Твардовский, сделавший этот журнал отдушиной в советской "Палате N6"!
- Не возражаю, согласен. Однако этому журналу необходим и ты. Другие хорошие писатели. Но к Твардовскому "с улицы" не пробьёшься. Нужно, чтобы ему тебя порекомендовал кто-то из крупных писателей!
- Нет у меня таких знакомых. Да и не люблю я этого.
Вошла Таня. Улыбнулась:
- Ну, кому тут и что` неудобно слушать?
- Да "Лекасев" расхвалил меня ни за что! - смутился Алексей.
Порфирьев перебил:
- А я хочу вас обрадовать, Танечка: нашёл для Лёши неплохую работу!
- Где? - хором выдохнули супруги.
- У нас в институте. Начальство решило издать историю нашего ВНИТИ, и поручило мне подыскать хорошего и надёжного литератора.
- А сколько же они мне за это заплатят? И есть ли в институте какие-то "исторические" материалы для написания? - заинтересовался Алексей.
- "Исторических" - нет, - продолжал улыбаться Порфирьев, - так как институт дважды переезжал. Сначала из Днепропетровска в Первоуральск, когда эвакуировались от наступающих на город немцев. Все бумаги спешно сжигались, с собой брали лишь самое необходимое. А потом, после войны, так же спешно проводилась реэвакуация. И опять увозили только необходимое. Но зато сохранились и живы почти все ветераны: живая история института. Я их, по очереди, буду к тебе приводить, и они такую правду расскажут... и про институт, про 30-е годы, ночные аресты, изобретения, научные открытия, что ты... как писатель... и для себя многое почерпнёшь!
Татьяна, блестя глазами, объявила:
- Вот за это спасибо, за это сто`ит выпить! - и подняла рюмку.
Алексей добавил:
- Просто не верится, что решилась проблема моей безработицы! Это же настоящая удача для нас, Танечка!


С той новогодней ночи судьба Алексея и Татьяны оказалась на таких счастливых рельсах, что они, стремительно несясь по ним вперёд, не обращали уже внимания на трудности быта, связанные с подрастающей дочерью, на денежные перебои. Им казалось, что началось везение во всём. Алексей, познакомившийся с десятками ветеранов института, писал удивительную историю их жизни, ничего не меняя в ней, не оглядываясь на цензурные соображения. "История, так история! Какое я имею право что-то изменять?" Точно так же правдиво сочинял он и вторую книгу задуманной им эпопеи о жизни людей в советском государстве. И опять был счастлив: никто ему в этом не мешал. Любил Татьяну, а она любила его. На работу ему не нужно было ходить, так как Порфирьев, будучи главным редактором ВНИТИ, заключил с Алексеем от имени института справедливый, хотя и не очень-то прибыльный для автора "истории" договор. Алексея зачислили в институт на должность младшего научного сотрудника в отдел информации и обещали выплачивать ежемесячно оклад по этой должности, пока мнимый учёный пишет историю института. Выплатить гонорар по какой-то иной статье бухгалтерия не могла: "История ВНИТИ" не была предусмотрена тематическим планом научно-исследовательских работ, хотя на самом деле работа Алексея оказалась чисто исследовательской. Практически же вопрос об оплате был решён только в марте, в 13-ю годовщину смерти Сталина - до этого Алексей с Таней проедали деньги, полученные за переиздание "Северных лётчиков". Да ещё пришлось заплатить задаток старухе в Новомосковске, которая была готова к переезду к своему сыну. Рад был этому и Алексей, несмотря на, казалось бы, непредвиденные затраты. Дал телеграмму родителям, что могут продавать свой дом и переезжать. Оказалось, что отец тоже имел покупателей, и сообщил, что через неделю выедут. К 8 марта все бытовые проблемы были позади, родители переехали и вселились. Таня им очень понравилась, и Алексей окунулся в своё счастье, как вареник в сметану. Полным ходом продолжались и его беседы с ветеранами института, которые 13 лет назад и помыслить не могли, что придёт время, когда они расскажут обо всём...
Им страстно хотелось рассказать правду о своей жизни. Некоторых осторожных стариков, повидавших огонь, воду и "ежовщину", Порфирьев успокоил: "Этому парню можно доверять. Нужна правдивая история, которую он потом ужмёт, конечно, где надо, чтобы цензура не очень цеплялась, но всё же это будет хоть и куцая, но честная история, не испохабленная верноподданническим пером". Они всё поняли, а увидев Алексея, его глаза, манеру общения с ними, ринулись в воспоминания, счастливые от сознания, что "наконец-то...", а нередко и со слезами.
Их судьбами, восторгами и печалями жил и Алексей, увидевший словно через беспристрастный микроскоп ошибки отцов и подлость государства. Слушая стариков, поражаясь идиотизмом опричников-энкавэдистов и патриотизмом учёных тех лет, Алексей умнел с каждым днём, превращался в настоящего, увлечённого летописца-историка. А написанные им главы истории института приводили и Порфирьева в счастливый восторг: "Эх, Лёшенька! До чего же интересно и здорово! Только ведь не пропустит цензура, не позволит напечатать и половины этого! Но ты всё равно пиши и дальше именно так, как начал. Наше дело сдать начальству: "Вы заказывали историю? Заказывали. Вот вам она, получите! А как вы её будете проталкивать, это уж ваша забота!"
- А если они её не примут у меня? - беспокоился Алексей.
- Примут! Как это не примут? Да они же сами зачитываться будут всем этим, - тыкал он прокуренным пальцем в рукопись Алексея, - как и я! Это я тебе гарантирую! Да они будут её переписывать втихаря, если цензура не пропустит. Пойдёт она ходить по рукам в списках! Как "диссидентские письма", которые "Голос Америки" передаёт по утрам. А подлинник твой сохранят в институтском сейфе, до лучших времён. Ну, а деньги за работу ты ведь получаешь.
- Да я ничего... Но, лучше бы - пускай бесплатно - а напечатали!
- Когда-нибудь напечатают. Всё напечатают, что тобой будет написано! Я в это верю!
- Твоими бы устами, - улыбался Алексей.
- А помнишь, как мы познакомились в Москве? Разве мог я тогда предположить, что познакомился с будущим крупным писателем?!.
- Опять ты за своё, "Лекасев"!
Тот не обращал внимания:
- Смотри ты, как быстро и мощно течёт, словно рекой, жизнь! Давно ли подох Сталин? А как переменилось всё! Гагарин - уже в космосе побывал, ты - стал бесстрашным писателем.
- А теперь вот снова на старое всё возвращается, - вздохнул Алексей. - Тогда - меня не захотели взять в отряд космонавтов из политических, а не профессиональных соображений. Теперь, когда я честно и профессионально пишу, не печатают всё из тех же, непатриотических, подлых соображений. А ты - на "что-то" надеешься.
- Без надежды, Лёшенька, тоже нельзя. Да и не удержать Брежневу думающую Россию в узде ни своими новыми "психушками", ни гонениями на писательскую интеллигенцию. Всё равно плотина из лжи держится у него на песке и, рано или поздно, рухнет. И хлынет вода чистой правды! Вон уж даже академик Сахаров пробивается в "голосах" из-за бугра. Учёный, не политик. Так что ты - пиши, делай своё дело. Твоё время придёт...
- Твоими бы устами... - повторил Алексей.
- Знаешь, что? Давай организуем как-нибудь командировку в Москву. Сходишь к Твардовскому в "Новый мир", да и сама Москва полна хорошими писателями. Надо бы тебе в этом "мире" полезные знакомства заводить!
- Рано мне! - отрезал Алексей.
- Ну, и дурак, - заключил "Лекасев" и обиделся. А обидевшись, закурил:
- Угощайся, дубина! Я ведь любя...


В мае в днепропетровское книжное издательство приехала из аппарата ЦК КПСС по делу Алексея 35-летняя красавица-блондинка и, узнав домашний номер телефона Русанова, позвонила ему (был как раз дома) и попросила его прийти в кабинет парторга на беседу.
- Я внештатный инструктор цека, Валентина Григорьевна Павлова, - подала она руку, когда Алексей вошёл и представился. - Мне о вас рассказала товарищ Колупаева - знакомы с такой?
- Да, - ответил Алексей.
- На моей поездке к вам настоял товарищ "Чхик".
- Как он там?..
- Уходит на пенсию. Ну, а что произошло тут у вас?
Алексей рассказал - сухо, кратко. Не понравилась ему Валентина Григорьевна - показалась бездушной. Однако он ей чем-то понравился. Видимо внешне: расцвёл от счастья, отдохнул от склоки, отоспался, занят любимым делом, любимой женой, дочкой. И женщина это заметила:
- А вы прекрасно выглядите! Похоже, всё устроилось? Почему же так безразличны?
- Бесполезно всё. А то, что устроилось, это верно. Уже работаю.
- Говорят, в Трубном институте?
- Да, можно сказать и так.
- И всё же что-то не так? - Она ему улыбалась, явно кокетничала.
Он улыбнулся ей тоже, да и не хотелось уже заниматься бесполезной борьбой:
- Жить без зарплаты почти 5 месяцев разве сахар?
- Ну, если дело только в этом... - Она улыбнулась ещё раз и продолжила свою, очевидно, главную мысль: - У вас нет больше желания возвращаться в издательство. Я вас правильно поняла, нет?
- Да, правильно.
- То я ваши претензии к издательству легко улажу. Вы... подпишите вот здесь, - достала она из папки заранее заготовленную бумагу, - что других претензий, кроме материальных, к дирекции нет. Издательство вам оплатит 5, "прогулянных" по его вине, месяцев, и конфликт можно считать исчерпанным. Вы согласны? - Она вновь ослепительно улыбалась. Но он всё же ядовито спросил:
- Платить будет кто? Директор или государство?
Валентина Григорьевна, погасив улыбку, внимательно посмотрела ему в глаза, тихо-тихо и благожелательно спросила:
- Хотите продлить волокиту?
- Нет, не хочу, - твёрдо ответил он. - Противно и... бесполезно.
Она молча подала авторучку.
Он подписал бумагу, спросил:
- Что дальше?
- Вы женаты?
- Да.
- К сожалению, все настоящие мужчины захвачены в плен. А дальше... позвоните через несколько дней в бывшую свою бухгалтерию, и вам выдадут ваши денежки. Трудовую книжку не забудьте прихватить тоже: для внесения исправления, что ваш стаж не прерывался. Желаю вам счастья! - Руку на этот раз не подала: ограничилась лёгким поклоном.
- Того же и вам!
Свидетелей не было, на этом расстались.

4

Алексей был изумлён, что вскоре после отъезда Валентины Григорьевны Павловой приехала в Днепропетровский обком партии из Москвы инструктор ЦК КПСС Антонина Васильевна Колупаева, получившая его письмо и, видимо, имевшая разговор с Павловой. Эта, плотно сбитая женщина, лет под 60, простая на вид, но с умнющими глазами-васильками и безукоризненным умением держаться, тоже побывала в издательстве. Убедилась, что всё, о чём ей рассказал "Чхик", напутствуя её перед поездкой, подтвердилось - редактор-лётчик не солгал ни на йоту. Но прижать Тура по-настоящему оказалось невозможным. И ведь простейшую тактику, вроде бы, избрал - изображать из себя Ванечку-дурачка.
- Ну, что вы, Антонина Васильевна, ну, какой же тут умысел? - простодушно оправдывался он, не переставая дурацки улыбаться. - Откуда же было знать, что издательство печатает под маркой политмассовых брошюр диссертации на исторические темы? Моя вина, что недосмотрел...
- А ваша собственная диссертация, как оказалась напечатанной? - спросила Колупаева, глядя собеседнику в глаза, поджав тонкие губы.
- Сознаюсь и тут: грешен, конечно. Но - не в злоупотреблении властью, а в том, что не подумал ни о чём плохом и... клюнул на подхалимаж. Тогдашний директор издательства Тарасочка напечатал мою диссертацию брошюрой, даже не предупредив меня. Сделал, так сказать, приятный сюрприз. У меня ещё опыта в издательских делах не было - да я и гонорара за неё не хотел получать...
- А вы могли бы организовать мне встречу с этим Тарасочкой? Он что, на пенсии?
- К сожалению, не могу. Тарасочка умер.
- Понятно... - с разочарованием произнесла Колупаева, понимая, что Тура ей уже не взять - и скользкий, и продумал всё, и опытный. Да и знает, видимо, что хозяин обкома не отдаст его ей - только время терять.
Тур продолжал улыбаться:
- А потом с этими диссертациями у нас, во всех областях стало, как мода. Издатели, не желая искать себе авторов, придумывать актуальные темы, нашли простой и не хлопотный выход: приходят в университет, на кафедры, и находят там нужные темы. Да это же практикуется сейчас во всех союзных республиках. Что-то вроде соревнования началось: у кого больше учёных! Ну, и мы тоже поддерживали своих. Виноват, наказывайте, я ж не против! Куда ж денешься, если виноват. А то, что Кротов запросился на вольные хлеба, это его личное дело: он у нас известный баснописец, поэт! Мы вторично издали большим тиражом его детскую книгу про Кота Василия, которая пользуется огромным спросом, и покрыли этим все издательские перерасходы. Ну, и автору, конечно, выгодно. Так что с голода не пропадёт!
Пригласила Колупаева на беседу и Русанова, когда уже поняла, жалоба его останется без последствий. Что парню сказать? "Чхик" хорошо сделал, объяснил ему ситуацию по отношению к республиканским сотрудникам. Примерно то же самое стала говорить и сама. Но этот проницательный борец за справедливость перебил её естественным вопросом, опровергающим само существование справедливости.
- Так что, мне опять придётся искать другую работу?
- Ну, почему же? - смутилась она, не зная даже, что сказать, какие аргументы придумать. Ничего не придумывалось. "Какой стыд!" - наливалась она краской.
- Да потому, что на очереди теперь новое неудовольствие мною партии! Неужели вы этого не понимаете? Не раздавлен...
Она понимала, так и будет, Тур не оставит в покое такого умного личного врага. Но это произойдёт, возможно, не скоро, а потому надо воспользоваться именно этой отсрочкой, иначе Русанов сочтёт - и будет иметь на это стопроцентное моральное право - что его враг не Тур, а система, порождающая всюду "синдромы Тура", высокопоставленного партийного мерзавца, пользующегося положением неприкасаемости к нему.
- Я думаю, Алексей Иванович, в ближайшие 2-3 года этого не случится: после всего, что и нам уже стало известно, раздавить вас мы не дадим. Да и в дальнейшем... Туру нужны будут какие-то обходные манёвры, не так это просто!
Алексей посмотрел на неё, со вздохом поднялся:
- Если возможно было повалить прославленного маршала, как мошку, то уж с мошкой возможно всё! Я вам больше не нужен?
Она вздрогнула:
- Почему не нужны? Вы нам... дороже, может быть, чем иные члены партии!
Алексей улыбнулся:
- Я имел в виду не партию, вас. Я могу идти?
- Да-да, пожалуйста, я вас больше не задерживаю. Извините за причинённое беспокойство.
- Вы можете дать мне свой телефон? - спросил Алексей.
Колупаева смутилась:
- Но я... не работаю в аппарате цека. Я - на пенсии... и лишь являюсь внештатным инструктором. Вот на такие "пожарные" случаи, не терпящие отлагательства, как с вашим издательством.
- Я всё понял. Прощайте... Прошу извинить за назойливость, - Алексей быстро вышел из кабинета.


Заслуженный пенсионер партии, старый коммунист Колупаева стала пунцовой от стыда, поняв, как истолковал её отказ молодой беспартиец, вылетевший от неё с такой поспешностью, что и опомниться не успела. Не догонять же ей его, было бы ещё больше неловкости и путаницы после объяснений, что он ошибся, а она "хорошая" на самом деле, что его судьба ей вовсе не безразлична.
В Москву она вернулась с ощущением непонятной вины перед Русановым ("Какие чистые, ясные у парня глаза! А какая удивительная, приятная улыбка... И умён ведь, и лучшие показатели по работе, а получилось, что я ничего не сделала по его жалобе..."). Наверное, поэтому и сказала "Чхику", посылавшему её, опытную в прошлом журналистку и директора областного издательства в Калинине:
- Таких, как этот Русанов, нужно назначать руководителями издательств, институтов, промышленных предприятий! Профессионалов, в общем. А мы поставлены в положение, что даже защитить их не можем, как следует!
- При чём тут я, Антонина Васильевна? - обиделся "Чхик". - Разве Я повернул взаимоотношения центра с республиками в таком направлении?
- А я что, не понимаю этого? Меня удивляет другое: куда мы идём?!.
"Чхик", знавший эту старушку давно и доверявший ей (потому и в щекотливые командировки старался посылать только её, особенно, если требовалось защитить хороших людей), внимательно посмотрел ей в глаза и вздохнул:
- А ведь ви знаете, куда. Поэтому я вам отвечу на вопрос, который уже почти никто здесь, кроме нас с вами, не задаёт друг другу: почему ми идём туда?
- Ну и... почему же? - тихо пролепетала она.
Он тоже почти шёпотом ответил:
- Вот поэтому самому... что боимся даже своих вопросов.
Она молчала. Оба знали, что Брежнев, придя к власти после заговора против Хрущёва, начал с устранения с дороги бывших своих товарищей, участвовавших вместе с ним в заговоре и потому могущих претендовать на посты, получив которые, они стали бы тою же силою, которая свалила Хрущёва и которая так же легко сможет свалить и его самого, если он откажется быть марионеткою в их руках. Марионеткою быть не хотелось. А чтобы закрепиться полноправным Хозяином страны и своего положения в ней, нужно было совершить 2 вещи: сделать своею опорою всех секретарей обкомов, составляющих костяк ЦК и власть в республиках на местах, а вот членов ЦК и политбюро ЦК КПСС Подгорного, Игнатьева и Семичастного лишить былого их могущества. Особенно опасными соперниками были, конечно, оба Николая: и Герои Социалистического труда, поднявшиеся, как и сам, до кремлёвских высот при Хрущёве, и слишком много знавшие. А Николай Игнатьев был к тому же опытным интриганом. Семичастный моложе их на 20 лет, ни на что не претендовал пока, и Брежнев решил его не трогать, а лишь использовать для давления, если понадобится - глава КГБ!
Для начала генсек Брежнев стал заигрывать по телефону с секретарями обкомов: "Как здоровье, Иван Петрович, Пётр Иванович, Николай Степанович? - и так далее. - В чём нуждается область, ты сам? Хочу с тобой посоветоваться по одному серьёзному вопросу, так как твоё мнение для меня особенно важно..." С каждым запанибрата, со всеми на ты, внимательный и любезный. Через полгода таких утренних звонков (в отличие от ночных сталинских, от которых вздрагивали в своё время) все секретари обкомов страны были очарованы новым генсеком - душа-человек, сама заботливость! Вот это, наконец-то, настоящий коммунист у власти! Через год Брежнев поменял некоторых из них на новых, "своих", которых знал лично и смело выдвигал. Эти были ему преданы до гробовой крышки. Щербицкого, например, которого Хрущёв снял с поста секретаря ЦК партии Украины в 63-м году, переведя в секретари Днепропетровского обкома, "Ильич" вернул опять в Киев - это был земляк, "свой человек", проверенный. Но, поскольку пост секретаря ЦК компартии Украины был занят человеком, которого любили так называемые "украинские националисты" (которых ему, еврею, лучше пока не дразнить), то Брежнев оттяпал для Щербицкого тоже не малый пост - председателя Совета Министров Украины. А это снова перспектива на кресло секретаря ЦК КПУ. То есть, "Ильич" уже в начале 65-го понимал, что делал. На место Щербицкого поставил в родном Днепропетровске, где когда-то и сам был Хозяином, нового хозяина, который, как и Щербицкий, стал называть его "Ильичом", "нашим новым Ильичом". А "новый Ильич" тем временем ловко выдвинул Подгорного в председатели Президиума Верховного Совета СССР, отрезав этим ему путь к власти настоящей уже навсегда. Формально пост председателя Президиума высшая государственная должность в стране, однако практически она позволяла лишь ставить печать государства на той бумажке, на которую кивнёт генеральный секретарь партии, то есть, "Ильич". Игнатьева, откуда-то пронюхавшего, что оба "Ильича" евреи по национальности, а не русские, как пишется во всех книгах и документах, новый "Ильич" даже не тронул, оставив на посту заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР, куда его поставил ещё Хрущёв, когда был у власти. Так что Коля и теперь будет подавать печать своему начальнику - на этот раз Коле Подгорному. Жизнь штука курьёзная, метили Николаи пройти из пешек в ферзи, но так и остались пешками. Разве это власть: подносить и ставить печать? Это насмешка.
Развязав к концу 1965 года себе руки окончательно, "Ильич" позвонил в Кишинёв по линии УВЧ. Но не первому секретарю Молдавии, в кресле которого 13 лет тому назад восседал сам, а второму, в прошлом земляку днепропетровцу, Щёлокову:
- Ну, как дела, Николай? Брежнев беспокоит.
- Да никак, Леонид Ильич, ничего интересного...
- Ты это брось: молдаванки ж - огонь, а не бабы! Ничего интересного ему... - привычно "гэкал" новый вождь, сладострастно причмокивая.
- Так ведь уже возраст не тот, Леонид Ильич, чтобы с молдаванками через огонь прыгать.
- А сколько тибе? Ты ж моложе меня лет на...
- 4, - подсказал Щёлоков, - я с 10-го. 55 мне!
- Это ж ещё не старость, Коля! Я тут маракую забрать тебя в Москву, в министры внутренних дел со следующего года, потому и звоню, шоб обрадовать, а ты шо-то скис там, на молдавских винах.
- Леонид Ильич, ты это серьёзно или... шутишь, как всегда? - обрадовано спросил товарищ "Ильича" по молодости и дамским похождениям.
- А почему ты решил, шо я... это, шучу?
- Ну, больше, чем ты, никто у нас не разыгрывал друзей, и столько анекдотов не знал! По анекдотам - тебе ж можно академика присвоить. А по количеству баб - я думаю, не меньше маршала! Скажи честно, разве не так?
Оба заржали от удовольствия, а отсмеявшись, "Ильич" скромно заметил:
- Вам, со стороны, виднее: где хто маршал, а где - поручик.
- Так и поручики ж бывали потом генералами! - рассмеялся Щёлоков. - Как в той песне - помнишь? "От дамских ручек был он генерал"!
- Нет, Коля, - стал серьёзным Брежнев, - я не шучу! Ты сам-то - как считаешь: справишься?
- Надо подумать: это для меня неожиданность!
- Та, шо тут думать? Милиция в Москве опытная, зам у тебя - будет настоящий мент, а твоё дело - бумаги подписывать... Ты ж боевой был мужик! Рисковый.
- Ну, если так, я не возражаю, конечно. Спасибо тебе!
- Та, шо мне твоё спасибо? От приедешь, поедем вместе на охоту, там и обмоем твоё назначение!
- Спасибо, спасибо, Леонид Ильич! Я этого не забуду... А как там твой брат? Сын, дочь?
- Яшка - всё такой же, алкаш! Чёрт знает, в кого он слабый пошёл, ума не приложу. Хотел и его министром поставить - шоб меньше пил - ни в какую! Сразу понял, хоть и дурак, шо пить будет нельзя столько. Сына - я хочу кинуть на международную торговлю. Сначала в замминистры, а дальше - как покажет себя. Там будет видно. Но... вряд ли покажет: не в миня пошёл.
- Да, международная торговля - это валюта, это потом и внукам хорошо будет. Ну, а дочь?
- А шо дочь? Вся в миня...
- Да, я помню: красивая была девочка.
- Хм, "девочка"! Пьёт, блядует вовсю. Не повезло мне на дитей...
- Не переживай! Дети же - не бедные у тебя? Проживут... Живи сам!
- Та у меня ж такое правило: живи сам, и давай другим. Только ж вот самому - некогда теперь и на охоту съездить! Сплошные бумажки идут на подпись - вагонами! На мне ж государство висит!..


Разумеется, про нового "вождя" в Кремле не все и не всё знали. Но, куда был открыт идеологический семафор страны, на какой путь, и зачем пойдут поезда истории, многим было уже понятно. Да и не привыкать: давно идёт пьяная кремлёвская чехарда. Большинство аппаратчиков ею пользовалось. Но были и такие, как Чхиквинашвили, несмотря на анекдоты про грузинских "настоящих коммунистов", и такие, как старая большевичка Колупаева...
Глава десятая
1

В октябре 1966 года, когда в Запорожье пожелтели и начали опадать листья, Игорь Батюк получил из-за границы бандероль. В бандероли было письмо и книга, от прочтения которых у него отнялись ноги, как когда-то в Киеве после освобождения из тюрьмы. Однако на этот раз с ногами всё обстояло гораздо хуже.
Первый приступ начался с письма, которое написала ему бывшая радистка партизанского отряда Анна Влачекова. Правда, она была теперь уже не Влачековой - в обратном адресе значилась другая фамилия. Но суть была не в этом. Анча сообщала: "Уважаемый Иржи, день добрый! Только вчера я получила ответ из Москвы, куда обращалась с просьбой сообщить мне твой адрес. Я на писала вашим властям о подвигах, которые ты совершил на нашей земле, и об ошибке, которую допустило пражское издательство, оскорбившее тебя весной этого года в своей книге о нашем партизанском движении. Посылаю тебе словацкий вариант этой книги. Надеюсь, ты ещё не забыл наш язык. Составители статей о партизанах, как я уже выяснила, считали тебя мёртвым, когда готовили материалы для печати. Не хочу повторять обидные слова, которыми они тебя дважды назвали в книге, прочти её сам, и ты всё поймёшь.
Я написала об этом письмо бывшему партизану нашего отряда Петру Бабею, с которым уже много лет состою в переписке. Он заступался за меня, когда я была арестована по приказу советского майора Коркина, который обвинил меня по личному подозрению в самом невероятном. Будто я убила в бою собственного жениха, Людовита Корела. Он погиб, когда наш отряд (это было уже без тебя) хотел прорваться к советским войскам, пробившимся к нам через Карпаты. Слава Иисусу, что меня передали тогда в распоряжение чехословацкого корпуса, наступавшего вместе с советскими войсками, и наши офицеры контрразведки быстро выяснили, что я невиновна. Меня отпустили домой без всякого сомнения в моей деятельности на войне. Но если бы я осталась в распоряжении Коркина, моя участь была бы такой же, как и у двух русских партизан, которых Коркин арестовал почти в одно время со мной и подверг пыткам. Один из них скончался, а другой, чтобы не умереть, признался ему в чём-то, и Коркин отправил его вместе с попавшим к нам в плен власовцем на самолёте куда-то в Советский Союз. Мне об этом рассказал после войны один наш молоденький партизан, Юрай Якубик, с которым я случайно встретилась в Братиславе. Ты его должен помнить. Над ним часто подтрунивали старшие за то, что он не курил и не пил паленки. Мальчику было тогда 17 лет, он был застенчивый, нескладный такой. А партизаны отпускали солёные шутки, подсмеивались над его девственностью. Так вот, он оказался возле транспортного самолёта, который увозил тогда арестованных, и слышал, как майор Коркин нехорошо говорил что-то и о тебе советскому офицеру, улетающему на этом же самолёте.
Вот я и подумала, что этот Коркин со своей подозрительностью мог наделать беды не только мне. Ну, и написала Бабею, когда у нас вышла эта нечестная книга о партизанском движении. Я ему писала, что, наверно, и наш командир отряда Егупов, как и я, оправдан и находится на свободе. Не может же быть, чтобы такой человек, как ты, Иржи, и был каким-то "агентом"! Он получил моё письмо и во всём со мною согласился. Он тоже считает тебя героем. Я решила выяснить: жив ли ты, что с тобой? А если жив и, как я, ни в чём не виновен, то просила советских товарищей сообщить мне твой адрес. Я хочу узнать обо всём от тебя: почему получилась такая нечестная статья о тебе? Мы с Петром Бабеем коммунисты и считаем, что нельзя оставлять без ответа такие недоразумения. И вот я получила из Москвы ответ от официальных органов, что ты жив, на свободе, никакому наказанию не подвергался и работаешь мастером на заводе в городе Запорожье. Дали и твой домашний адрес, как я просила. Первое, что я почувствовала, это огромную радость. Что ты жив, ни в чём плохом не подозреваешься и ничего не знаешь. Но в следующую минуту меня охватил стыд. За что моя родина отплатила тебе (ещё не выяснила пока, почему?) такой чёрной неблагодарностью? К тому же не понравился мне ответ и ваших чиновников. Вернее сказать, не сам ответ, ответом я удовлетворена, как и тем, что он довольно быстро пришёл ко мне в Братиславу. Но обидно стало, что тон этого ответа, когда он касался тебя, показался мне уж очень холодным и сдержанным. Ведь речь шла о человеке, который совершил столько героического! Я же им подробно написала об этом, бумаги не пожалела, как говорится. Могли бы и они написать о тебе и побольше, и потеплее.
Ладно, дорогой наш командир. Мы теперь с Бабеем, зная московскую информацию о тебе, и ту, которую, надеюсь, пришлёшь и ты в ответ на моё письмо, поднимем всех, кто знал тебя, кого сумеем разыскать, на твою защиту и реабилитацию твоего имени. Вот почему я хочу знать о тебе поподробнее: что с тобою было? Почему ты не вернулся к нам в отряд? Что тебе известно обо всём этом и какова в этом роль майора Коркина? Слышала, что он был однажды на годовщине нашего словацкого восстания, но его наши партизаны встретили недружелюбно, и он больше к нам не приезжал. Я, к сожалению, пропустила ту годовщину, потому что находилась в роддоме в то время. Я ведь давно замужем, мой муж известный в нашем городе скульптор, растим с ним дочку и сына. А как живёшь ты? Если отзовёшься, обещаю написать громадное и подробное письмо обо всём. Для меня самое главное сейчас, это добиться твоей реабилитации у нас, чтобы наши власти могли приглашать тебя каждый год на наш национальный праздник. Я не пропускаю этих годовщин. Все наши партизаны будут рады этой встрече - в отряде появится, наконец, и его командир, настоящий, а не тот, которого никто не признаёт и не хочет видеть. Словакия должна гордиться тобою в особенности, ведь ты - первый, кто начал оказывать вооружённое сопротивление нашим врагам. Этого нельзя забывать, и мы постараемся сделать всё для этого. Думаю, люди, напечатавшие о тебе клевету, будут чувствовать себя теперь неловко и, возможно, попытаются отстоять так называемую "честь мундира". Но мы (я на это крепко надеюсь!) добьёмся восстановления справедливости! Словакия умеет чтить своих национальных героев. До скорой встречи, дорогой наш Иржи! А пока сердечный привет твоей семье от меня и моего мужа, желаем тебе здоровья и счастья, бывшая партизанка, радист Анна. Ждём от тебя ответа".
В ноги что-то вступило после прочтения письма, но боли настоящей ещё не было - просто онемение. А через пару дней, когда дочитал до конца книгу "Партизанское движение в Чехословакии во второй мировой войне", ноги, словно бы, отнялись. Книга была хорошо иллюстрирована фотографиями, он радовался, узнавая знакомые лица и фамилии, надеясь встретить что-то и о себе, но о его боевых действиях не было ни слова. Но вот, наконец, он увидел фамилию Егупов. Его назвали "агентом гестапо". Один раз, и второй. Ему показалось, что он задыхается от нехватки воздуха. А потом удушье прошло, но застряла боль в ногах.
Врачи разводили руками. Явных признаков какой-то болезни не было. Комиссия тоже ничего не выявила. Поэтому переводить "здорового человека" на инвалидность не было основания, но и здоровым уже нельзя было считать - он не мог теперь выстоять за станком и полсмены. Пришлось срочно переходить в ОТК на сидячую и менее оплачиваемую работу, где трудились в основном женщины. Не давала покоя и душевная боль: за что, за что ему такое оскорбление, позор? Неважно, что в Советском Союзе ещё нет этой книги, не перевели, и может, и не переведут никогда. Зато в Словакии полно людей, которые знали его. Что они там подумают о нём?..
Не выдержав однажды в бессонную ночь, он сел и написал в КГБ СССР огромную жалобу, не постеснявшись приложить к ней письмо Анны, из которого было видно, кем его считают бывшие партизаны Словакии на самом деле, и почему его самого так беспокоит подлая статья, казалось бы, в иностранной книге, но всё равно ведь в дружественном государстве и тоже советском. Он вопрошал: "За что меня так оскорбили? По какому праву? Откуда поступили к ним такие "сведения"? Жалоба эта была не только криком израненной души, но и затрагивала на международном уровне честь серьёзной организации, каковою являлся КГБ. Дело в том, что он отправил копии своей жалобы Петру Бабею и Анне в Чехословакию, чтобы они передали их там в свои официальные органы.
Однако, на обширные письма Игоря к Анне и Бабею, адрес которого он узнал из письма Анны, ответил только Бабей, да и то как-то неконкретно, общими словами: "Мы с тобой за нашу работу политическую и боевую, которую мы во время фашизма провели, только гордиться можем. И смело посмотрим в глаза каждому, потому что наше дело было честное и справедливое. Знаю, что тебе Анна заслала нашу книгу о партизанах. Одно только скажу - люди нечистой совести боятся правды. Уверяю тебя, что истой правде, которую я тебе выше назначил, всегда останусь верный". По тону письма чувствовалось, что ничего, видимо, ни у Анны, ни у Бабея с реабилитацией чести Игоря не получается. А Бабей, похоже, кем-то ещё и напуган. О Коркине он вообще ни единым словом не обмолвился. Да и слова в своём письме старался подбирать с оглядкой на цензоров. А может, смутило Бабея и то, что Игорь из Егупова стал Батюком? Но ведь объяснил же ему, как это произошло.
Из КГБ же вообще никакого ответа не было. Бессонные ночи стали одолевать Игоря всё чаще, а его ноги то выздоравливали на время, и он мог идти к автобусной остановке с одной палочкой, а то вдруг разболевались так, что хоть костыли заказывай. Часто вспоминал недоброй памятью Коркина. Живёт, сволочь, где-нибудь припеваючи. Вылез на чужом горбу в рай и спокойно спит теперь по ночам. Он это, он - его работа! Небось, ещё и героем себя ощущает... Выступает как фронтовик-партизан перед пионерами во дворцах - сейчас это модно...
Так тянулось до февраля. И вдруг вызов в Киев, в Комитет Государственной Безопасности. "Согласно Вашей жалобе и просьбам Ваших бывших сослуживцев по партизанскому отряду, проживающих в дружественной нам Чехословацкой Социалистической Республике, просим Вас прибыть в г. Киев по указанному адресу. Следователю по особо важным делам полковнику Цаплинцеву поручено проведение доследования по Вашему делу".
Ноги в тот день отнялись окончательно - волочились, как у паралитика. Жена принесла из магазина новенькие костыли, чтобы мог ходить хотя бы по комнатам и в уборную. Как ехать в таком состоянии, просто не знал...


Много чего не знал Игорь в те дни. Доследование по его "делу" было начато в Киеве согласно распоряжению КГБ СССР не только потому, что хотел этого он, Игорь Батюк, и просил об этом в своём письме. В большей степени это было вызвано тем, что, после официального запроса радистки отряда Анны Влачековой о судьбе своего бывшего командира, возникла опасность крупного общественного резонанса и в Словакии по поводу его судьбы. Дело могло приобрести не личный характер, вызванный беспокойством какой-то там радистки, а и характер мировой огласки. С героем-де Словакии обошлись не только несправедливо, но и жестоко, а главное, позорно. Подключатся журналисты, падкие до сенсаций, и заполыхает... Кто, что, как, почему?.. Ничего приятного это не предвещало.
"Поднимем всех, кто знал тебя, кого сумеем разыскать, на твою защиту и реабилитацию твоего имени... " - писала очень деятельная, судя по тону, партизанка из-за рубежа. И это не угроза, а спокойная уверенность и обещание сделать всё именно так, как обещано. И что же тогда получится?.. Что судьбой Батюка всерьёз заинтересовалась целая группа людей за рубежом, которая начнёт докапываться до всего и которую никто уже не остановит, а в СССР, зная об этом, молчат до сих пор и оставляют без внимания, хотя "данные" для "клеветнической" статьи или "информация", как теперь принято говорить, исходили всё-таки из СССР. Да, да, образ какого-то майора Коркина, заварившего эту кашу 23 года назад, будет отождествлён с СССР! А если разразится международный скандал, задницу придётся подставлять не только Коркину, но и ответственным лицам из нынешнего КГБ. Вот что получится в результате. Так не лучше ли опередить возможные последствия и разобраться во всём самим? Причём, мирно, без сенсаций и привлечения к ответственности конкретных виновников как возникновения статьи в книге о партизанах, так и её источника-информатора. Ибо, если "привлекать", значит, и привлекать внимание зарубежных журналистов. А сами "привлечённые" естественно начнут оправдываться и наговорят лишнего. Зачем же доводить до этого? Поэтому доследование надо поручить человеку умному, и намекнуть при этом, что ничьей "крови" не требуется, что вся практика КГБ тем и сильна всегда, что всё остаётся в тайне даже в тех случаях, когда можно было бы и наказать виновных. Но тайна - до тех пор тайна, пока виновные молчат. Наказания же побуждают людей к противоположному. Вот почему в СССР редко кого наказывают из "своих", хотя и провинившихся. А если уж наказывают, то тоже либо в полной тайне, либо так, чтобы молчали, как в могиле. От этого только молчаливее, "могильнее" делается сама секретная служба. Оно и на пользу...

2

Киев задыхался от жары. Даже асфальт не выдерживал и плавился на улицах от немилосердного солнца. По нему, как по раскалённой сковородке, шкворчали автомобили, отдирая покрышки и оставляя на асфальте следы ромбиков.
Окна кабинета полковника Цаплинцева были распахнуты настежь. Не умолкая, жужжал на столе массивный вентилятор. Но духота, казалось, налилась сюда навсегда и не хотела уже вытекать, сделавшись густою и липкой. Работать было тяжело, и полковник, следователь по особо важным делам, тучный, немолодой, потел. Рубашка его прилипла к спине, лоб покрылся росой, и всё время ему хотелось пить. На спинке стула висел полковничий френч с колодочками орденов и академическим значком юридического факультета.
В кабинет вошёл с иностранной газетой в руках капитан Савочкин и, положив её полковнику на стол, раздражённо сказал:
- Вот, товарищ полковник, полюбуйтесь!
- Что это? - Цаплинцев взглянул на отчёркнутые столбцы в газете.
- В Чехословакии опять появилась заметка о Егупове. Кому-то и там не даёт покоя эта история. Словацкие партизаны хотят знать правду: что же произошло с ним на самом деле. А мы всё не можем разыскать ни одного свидетеля.
- Почему же ни одного, - спокойно возразил следователь, - кое-кто уже отозвался.
- Кто? - быстро спросил капитан.
- Пока только двое. Один, кстати, здесь - в приёмной сидит. - Полковник улыбнулся, зная, что для Савочкина это сюрприз. - А другой прислал письмо.
- Да ну?! - радостно удивился капитан. - И кто же приехал?
- К сожалению, приехал человек, который никогда Егупова не видел, - сказал полковник. - Но он служил в его отряде, много наслышан о нём и его делах. Ответил нам в своём письме, что у него есть сомнения насчёт виновности Егупова.
- Как же так? - изумился капитан. - Служил у него, и не видел! Да ещё и сомневается.
- Бывает... - усмехнулся полковник. - Он прибыл в отряд уже после ареста Егупова.
- Да-а? - протянул Савочкин. - Мне кажется, он вряд ли намного продвинет нас в этом деле.
- Как знать, - глухо произнёс полковник, нажимая на кнопку в столе. - Возможно, он кого-то знает ещё, переписывается. А это - уже зацепка. Не будем предварять событий, жизнь сложнее, чем мы предполагаем. Бывает, всё настолько переплетается, что...
В кабинет вошёл лейтенант.
- Позовите через 5 минут, я только прочту заметку, - сказал полковник и, отпустив лейтенанта, взялся за газету.


Прибывший к Цаплинцеву маленький щуплый и седой человек Леонид Алексеевич Порфирьев держался раскованно, естественно и сообщил полковнику много интересного.
- К Словакии мы подошли в составе 38-й армии генерала Москаленко - Первый Украинский, под командованием Конева. Подошли мы со стороны Польши: вся Польша-то ещё под немцами находилась, не до неё было, но ма-ленький такой её кусочек мы всё же прихватили тогда с юго-запада для прорыва в Словакию. Тут дело вот в чём. 30-го августа... Что? Ясно, 44-го, какого же ещё! Да. Так вот, 30-го августа на нашу сторону перелетели из Словакии 38 самолётов под началом полковника словацкой армии Тальского. Я его видел - высокий такой, худой. Лет 50-ти, а может, и больше. Об этом полковнике и его самолётах Конев сообщал Сталину. Оказывается, у них там, в Словакии, восстала против фашистов словацкая армия. Но часть офицеров тянула якобы в сторону лондонского правительства Бенеша - генерал Виест, генерал Малар, а другие - примкнули к словацким коммунистам во главе со Шмидке, и к партизанам.
Потом уж узнал, когда в Словакию вошли, что Шмидке этот - находился в Москве и просил у Сталина, чтобы советские войска скорее вошли в Словакию, поддержать восстание. А тут и Тальский прилетел - одно к одному, выходит.
Наступать нам тогда как раз не с руки было: в Болгарии - увязли, в Румынии - не кончили. Однако, Сталин, видно, решил пойти словакам навстречу. Прошёл по нашей армии приказ: 8-го сентября перейти в наступление на Словакию.
План был такой: главный удар мы должны нанести 6-ю дивизиями из района северо-западнее Кросно в направлении местечек Дукла - Свидник и далее на город Прешов. После прорыва обороны мы полагали, что у них всего 3 дивизии, так полковник Тальский докладывал, а их, как оказалось потом, было уже 8. Мы должны были соединиться с восставшими. Вместе с нами в бой должен был ещё пойти Первый чехословацкий армейский корпус генерала Кратохвила. Они сами просились: их родина всё-таки!
Всю операцию по прорыву границы предусматривалось закончить на 5-е сутки, выходом армий в районы Люботина и Прешова.
Лично наша, 38-я, должна была достигнуть Словакии и соединиться с двумя словацкими дивизиями: мы - с востока, они - с тыла немцев, чтобы ударить им в спину. Потом оказалось, что этих словацких дивизий там уже нет: немцы разбили их до нашего прихода. А мы должны были ещё соединиться с крупными партизанскими отрядами словаков.
Да, так вот, 8-го сентября и началось! Бросились мы на горы, а немцы по нас - из пушек, из пулемётов: каждая тропка пристреляна. И захлебнулись мы там собственной кровью. В горах - это вам не на ровном месте, наскоком не возьмёшь! Одна наша дивизия захлебнулась на Дуклинском перевале, а другая - через Меджилаборце пройти не может. Хотели за 5 суток всю операцию закончить, а вышло, что 2 недели дерёмся, а ни с места. Крепко там немцы засели! После войны уже из истории вычитал: наша армия потеряла там 85 тысяч убитыми и ранеными! Это была одна из самых неудачных наших наступательных операций в Европе, нигде такой крови не было. А если б не словацкие партизаны, которые потом всё же ударили с тыла по немцам, легло бы нашего брата ещё больше. В горах - наступающий несёт потери втройне.
В общем, после месяца боёв с лишним на этом Дуклинском перевале, вызывает нас комбат - нашего лейтенанта, меня - я тогда старшим лейтенантом был - и со мною ещё 10 бойцов, и говорит: надо, ребята, пройти через немцев в их тыл, разыскать там партизан и связаться затем по рации с фронтом. Даёт нам небольшую переносную рацию, инструктирует. Но, скажу вам, таких солдат и я не подобрал бы: надёжные все, лучше не придумать! Значит, думаю, задача у нас будет нелёгкая.
Получили патронов втройне, сухой паёк - съели его сразу, холодно было, кончался октябрь - и двинулись ночью. А тут ещё дождь, как из ведра. Ветер, сырость - жить не хотелось!
Перевал мы прошли в ста шагах от немцев - не заметили они нас: ветер был, говорю, непогода. И скорее вниз, чтобы от перевала подальше! Вниз идти всё-таки легче. Опять же и страх уже не тот: главную-то опасность - прошли. Но всё равно - жутковато: лес стоном гудит, ветки качаются, мерещится всякое. А потом привыкли, и уже не обращали внимания. Донимали нас, главным образом, капли с веток - льёт и льёт с них за шиворот.
Вот так и шли до самого утра по какой-то долине в горах. А утром наткнулись на немецкую автомашину. Только вышли из лесу на шоссе, чтобы перебежать на ту сторону, опять в лес, а она и выскочила из-за поворота прямо на нас! В первое мгновенье аж присели от неожиданности. Но во второе - дали из всех автоматов по этому грузовику! Завилял грузовичок, остановился - метров 50 до нас не доехал. Мы к нему. Гляжу, дверца справа распахнулась, а из неё - офицер в высокой фуражке шасть на дорогу, и в лес! Строчили, строчили, да где там! Ушёл. А шофёра в плен взяли: ранен он был, в руку. Совсем парнишка - младше меня. Мне-то уж 20 тогда было, а ему - лет 17, не больше. Зелёный со страху, дрожит.
Руку мы ему перевязали. Да, в машине-то ничего путного не было - полевая рация, ящики с патронами, какие-то одеяла, котелки. Правда, в кабине нашли 2 бутылки коньяку - капитан оставил в портфеле. Капитаном он был, тот офицер, что убежал: у шофёра узнали.
Выпили мы тут же - холодно было, промёрзли, промокли. А закусить - нечем. Ох, и захотелось же нам есть, не передать!
Пошли дальше. И опять по лесу, конечно: шороху-то наделали! И офицера упустили. В общем, снова в лес. Дождь перестал, небо очистилось. А в лесу всё капало - с веток. И немец этот постанывает. Куда нам с ним? И отпустить нельзя - расскажет же, куда скрылись, что делали, сколько нас. Опять же, что это была бы за война с фашизмом, если бы мы начали отпускать их солдат. Вот и тащились мы с ним. Одно мучение всем! Кормить его нечем - сами не ели сколько, и охранять надо, чтоб не сбежал, а мы не спали уже часов 20. А когда выйдем на партизан, тоже ещё неизвестно. Словом, немец этот нам, что гиря на шее. Пленный-то пленный, а выхода нет: решили мы его... А что было делать?..
Он, видать, почуял в нас какую-то перемену. Когда остановились, смотрит, смотрит каждому в глаза - чуть не плачет. А мы всё ссоримся: кому его убивать? Никто не хочет. Вот если б в бою, другое дело. А так... В общем, опять повели мы его с собой.
Он всё ко мне льнёт, старается ближе держаться. Ровесники ведь.
И вдруг, за первой же горой, натыкаемся мы на человека в лесу - бородатый, с винтовкой. Оторопел от неожиданности. И винтовку не успел снять с плеча, как мы навели на него автоматы. А потом как заулыбается, как заорёт по-русски: "Братцы! Сво-и-и!" - и к нам: звёздочки у нас на шапках увидел.
Оказалось, партизан, бывший командир из Красной Армии. В начале войны попал в плен, а год назад - в 43-м, значит, - говорит, бежал. Вот и партизанит с тех пор.
А мы рады ему больше, чем он нам: всё, нашли партизан! Орём тоже:
- Давай, веди к своим! Жрать хотим!
- И спать...
Он посмотрел на нас, и так спокойно:
- Ну, что же, пошли.
И опять мы пошли. Опять ссоримся из-за своего немца: не обрадуется ему и командир партизанского отряда, чувствуем - не похвалит. Тут Сивков этот - встреченный нами партизан - и говорит: "Нет, братва, в отряде пленных не держат. Да и вообще партизаны не берут немцев в плен. Кормить надо, охранять. Опять же, держать его на базе. А бывает, что на базу не приходится больше и возвращаться. Куда мы вашего немца?!."
Тут и мы признались ему, что рады бы избавиться от него, да не знаем, как. Ничего нам не сказав, он пристроился за немцем - вроде как присматривался к нему. Идём так, в направлении, которое этот Сивков показывал, идём, а тропка скользкая после дождя, корни мешают, с веток капает - задумались все, глядя под ноги. И вдруг выстрел - коротко так, глухо: "тук!" Вздрогнули мы, обернулись - немец наш на тропке лежит, а изо рта струйка крови. Подёргал ногами, и затих.
Сивков оттащил его за ноги с тропки и толкнул с горы вниз: покатился немец куда-то в кусты.
- Только и делов! - произнёс партизан, возвращаясь к нам.
Никто не сказал ничего, только сразу закуривать полезли. Покурили молча, и пошли дальше, думая каждый своё про жизнь и судьбу.
К обеду, внизу, завиднелось село. Присмотрелись, вроде бы немцев не видно. Однако всё же послали двоих на разведку - пошёл я, и ещё один парень, из Воркуты. Немцев, действительно, не было - одни словаки.
Если б вы знали, какое это блаженство сидеть после мокрого холодного леса возле печки и жевать! Накормили нас картошкой с салом, хлебом. Паро`к от нас, в сон стало клонить. А словаки уже выпроваживают: нельзя, панове, уходите! Не дай Бог, мол, узнают немцы, что партизаны тут ночевали - всю деревню сожгут. Сивков нам всё это перевёл, мы лишь слушали. Дали нам ещё хлеба на дорогу, сала, и будьте здоровы!
Тут дело вот в чём. Не то, чтобы они плохо к нам относились. Было такое много раз и потом - поесть дадут, обсушиться, а чтобы засиживаться у них - ни-ни! - не допускали этого. И вообще воевать не хотели - ни за немцев, ни за нас. Словакию немцы ведь заняли только в сентябре 44-го, до этого она была как бы самостоятельным государством: с правительством, армией. Вся Европа была оккупирована, а Словакия - нет. Гитлер, когда захватил Чехию, создавал видимость справедливости: вот-де Словакию мы же не заняли, коль ведёт себя добрососедски. Политика, в общем... Так что, словаки старались жить в мире и с нами, и с немцами. Правда, мы-то были им родня всё-таки, и они нам помогали бы, да боялись мести немцев. Это уж потом, когда припекло их "новым порядком", они восстали. А тогда - полный нейтралитет. Больше продуктами старались от нас откупиться: вы-де воюйте, а мы вас подкармливать будем. Но кормили неважно: только что не умрёшь. Давали пшена да картошки. Свиней, овечек - жалели. Может, ещё и потому, что словацкий полковник Дресслер, руководивший тогда словацким Центром госбезопасности вместе с Янечеком, сколачивал, сволочь, небольшие отряды в горах, и те работали "под партизан": грабили местное население в глухих местах, иногда и убивали. Хотели создать мнение у крестьян, что партизаны - это, мол, бандиты. Нам это обидно было: мы за этих крестьян воюем, жизни свои кладём, мёрзнем и мокнем, а их парни - дома сидят, с девками в тепле греются.
Ну, да ладно... Вывел тогда нашу группу их учитель за перевал, показал, как идти дальше, и прощайте. И дождь тут опять припустил - тучи за самые горы цепляются. Темнеть стало. А куда идём, не знаем. Так стало досадно, хоть плачь. А Сивков этот и говорит: "Вот, значит, судьба нам такая - шлёпать в холоде под дождём. А немцу, которого я шлёпнул, уже не холодно. И выходит, неизвестно, кому сейчас хуже. У каждого, получается, своя судьба, не уйдёшь от неё".
Оправдаться он перед нами хотел. Промолчали мы: не хотелось об этом ни думать, ни вспоминать. Да ещё так темно сделалось, так холодно! И дождь - всё сильнее, сильнее. Идём и думаем: что за жизнь такая? Немцу-то, конечно, не завидовали, но тоже "пофилософствовали": зачем, мол, эти вечные войны на земле, какая сволочь их устраивает?..
Всю ночь шли. И всю ночь лил дождь. А утром - солнышко, небо очистилось, и решили мы обогреться. Разожгли костёр - огромный развели! - чёрт с ними, с немцами, не до них было. И стали греться, сушить шмотки. Земля возле костра высохла, повалились мы спать. Даже часового не выставили, настолько были измучены все. Решили: кому мы нужны тут, в горах?..
Проснулись от голосов:
- Вот это вояки!.. - насмехался кто-то по-русски.
Вскочили мы, за автоматы, а автоматов... нет. Эти, что стояли перед нами - снова за животы, опять им смешно. Тут уж мы сообразили - свои! Коль по-русски шпарят. Оказалось, партизаны. Двое из них, которые смеялись, русские, остальные - трое или четверо, не помню уж теперь, - словаки. Разговорились - ребята из разведки шли. Увидели наш дым, свернули посмотреть: кто это такие костры разводит? На то и разведка!..
От них узнали - до партизан недалеко уже. Да что-то заупрямился вдруг наш Сивков. Идёмте, говорит, куда шли, зачем нам чужой отряд? Ну, а нам-то, какая разница, лишь бы партизаны. А в его отряд ещё далеко шагать. Тут и оба русских нас поддержали: к ним ближе, и рация у них есть.
- А кто у вас командир? - спрашивает Сивков. - Вы не из Кремницких гор сюда перешли?
- Из Кремницких, - подтвердил один из русских. Но лицо у нашего Сивкова вытянулось, кислым сделалось. - А командиром у нас сейчас - майор Коркин, - продолжал парень.
Сивков о чём-то подумал и согласился идти вместе с нами. Только пояснил: "Хватятся меня в отряде: куда делся?.."
- Да не навек же идёшь! - успокоил его партизан. - Объяснишь потом: советских солдат вёл, вышли на отряд Коркина. Поешь у нас, поспишь и вернёшься к своим.
Сивков, должно быть, успокоился - да и поесть хотелось, поспать - пошли мы дальше. Впереди - партизаны, мы - за ними. На душе стало веселее.
В лагерь пришли часов в 16 - смеркаться уже стало: в ноябре там рано темнело, да и горы. Но пока ещё было светло. О нашем прибытии доложили, и появился из штабной землянки сам командир - Коркин. Высокий, худой, лет 30 с лишним. Естественно, вопросы: кто такие, и так далее! Голос властный, решительный. Мы объяснили, кто мы и с какой целью. На слово он нам не поверил, хоть и звёздочки у нас, форма наша - потребовал документы. Мы стояли, а он проверял. Осмотрел нашу рацию - еле допёрли мы её!
И вдруг слышим: "Смотрите, побежал!.." Оглянулись, а меж деревьев Сивков мелькает. Когда только отойти успел, и не заметили!
За ним погнались партизаны. Кто-то выстрелил. Закричали "стой!". Но перехватили Сивкова дозорные - прямо на них напоролся за лагерем: должно быть, не знал.
Тогда-то всё и выяснилось. Раньше этим отрядом командовал какой-то Егупов - нам сказали, на "Большую землю", в Киев полетел: специально для него У-2 прилетал. А Сивков этот - у него в отряде служил. Но оказался бывшим власовцем, бандитом, мародёрничал, и вынужден был из отряда бежать: его там хотели судить.
Тут уж Сивков и сам признался, что, скитаясь в горах, слыхал, будто отряд Егупова перешёл из Средней Словакии в Восточную, подальше от Штубнянских Теплиц, где разместилось главное управление словацкой жандармерии. Да и в Прешове к тому времени уже стояла особая армейская комендатура генерала Малара. Поэтому партизаны и ушли от них подальше. Потом Сивкову кто-то сообщил ещё, что отряд чапаевцев напоролся на немцев и был разбит. А сам Егупов, будто бы, погиб. Вот почему Сивков согласился идти с нами, когда узнал, что отрядом, к которому мы шли, командовал какой-то неизвестный ему Коркин, да ещё майор. При нём такого там не было и в помине. Да и ребята эти, которые наткнулись на нас сонных, были ему не знакомы. А тут, когда мы пришли в лагерь, он опознал кое-кого из своих партизан и кинулся бежать. Когда его поймали и привели, некоторые партизаны его узнали, хотя и зарос он, как домовой. Рассказали про него Коркину. Мы тоже стояли, слушали. А Коркин и на нас уже с недоверием смотрит, это же видно! Но и понятно: если Сивков оказался таким, то неизвестно, что за люди и мы, пришедшие с ним. Он к тому же признался, что ни в каком отряде больше не служит, а бродит один: несчастный, голодный. Полгода уж так живёт одиноким волком. Зайдёт к словакам на хутор, выдаст себя за партизанского разведчика, те его покормят, и опять надо уходить. Выяснилось, что и нас он вёл, неизвестно, куда. Признался, что хотел сбежать от нас ночью.
Разрешите, я закурю? Спасибо...
Да. Рассказывает он это про себя и плачет. Не жизнь, говорит, была у него, а каторга. Кончил, наконец, и - на колени перед Коркиным. Простите, говорит, если можете. Обещал любые задания выполнять, хоть в самое пекло пойти, только чтоб простили.
Допрос Сивкова Коркин повёл сам. И оставил его в отряде. Потом этот Сивков давал показания на своих бывших командиров.
Утром, около 10 часов, мы были поражены драмой, которая произошла у нас на глазах. По приказу майора Коркина на расстрел был выведен партизан, который до этого был власовцем, как и Сивков, но скрывал это. Однако по нелепой случайности был разоблачён, пытался убежать, но был пойман. И вот майор Коркин приказал всех построить, и стал зачитывать по бумаге: "именем закона", за то-то и то-то рядовой Макарушкин приговаривается к расстрелу. Приговор - привести в исполнение, и объявил подписи. Я ещё удивился тогда: откуда так хорошо знает, как писать текст приговора - как в настоящем суде было составлено! А потом узнал: майор этот - Коркин - из энкавэдэ был, ну, и такие дела и порядки знал, видимо, хорошо.
Тут Макарушкин как задёргается, как закричит. А его держат. Потом отвели в сторонку. Поставили к сосне и... "судьба". Яму засыпали. Ни звезды, ни креста над могилой. Да и какая это могила. В общем, как собаку.
И хоть не понравился он нам, Макарушкин этот, а жаль его стало. Неприятно поразили нас - чего скрывать! - эти "партизанские порядочки". Уж как-то просто у них всё и быстро, будто не людей, а мух уничтожали. Чуть что - раз, 2, и готово: к сосне! Мысли какие-то нехорошие одолевали. Тут - даже не о судьбе как таковой - задумались. А что-то другое мучило. Вот эта "простота" их, скорость на расправу. Што?..
Да при чём здесь дисциплина! Дисциплина дисциплиной, а произвол - есть произвол. Вот о чём задумались мы у них тогда. И все покорные, никто ничего не сказал против - никакой защиты и в помине! Што?..
В том-то и дело, что не единственный случай, не исключительный, как вы говорите. 2 раза - расстреливали словаков. Одного за то, что домой к невесте зашёл и пробыл там пару дней. Этого даже не проверяли - он сам, дурак, сознался. А ведь мог сказать, что вынужден был отсиживаться - немцы, мол, на хутор зашли! В общем, никакой презумпции невиновности.
А другого - струсил на задании: какого-то предателя надо было застрелить, а он - не смог. Он ему не то кумом, не то свояком приходился, теперь не помню - 20 лет всё-таки прошло, не шутка! Помню только - ребята рассказывали - как этот словак орал у себя на хуторе, хватив паленки: "Янко! Выходи! На тебя пиштоль уже рештуется в Гуменне!" Кричать-то кричал, а ведь так и не убил, когда надо было. Вот.
Нет, это - не дисциплина, жестокость. И мы рады были, когда наши войска подошли, и мы опять влились в свою часть, что кончили службу в такой партизанщине. Так что с партизанами я на этом - расстался. Коркин этот, помню, в Киев на доклад полетел. А партизаны, что остались от отряда, пошли все на "собственную проверку". Потом воевали опять - до победы-то ещё почти год кровь лили. Большинство погибли, слыхал, но точно не знаю - рассеяло нас по Европе...
Что знаю о Егупове? Только из рассказов партизан, с которыми служил тогда у Коркина. Говорили про него, что храбрый был. Организовал отряд: с 9 человек начинали! А потом?! Одних мостов сколько взорвали, сколько немцев перебили, эшелонов спустили под откос! Страха, говорят, не знал.
А вот после - не повезло им. Рассказывали, охотилась за их отрядом целая немецкая дивизия. И перед самым нашим приходом накрыла их в горах - со всех сторон обложили. Погибли бы все! Но Егупов ночью будто бы сам разведал, где у немцев место послабее, и ударил по нему. В рост, рассказывали, пошли, напролом. И проломили. Егупов впереди шёл и вёл за собой Коркина и радистку. Рацию, правда, перед самым прорывом Коркин приказал взорвать, но сначала велел Ане - радистке - последнюю радиограмму передать. Сам зашифровал и - по "срочной волне", во внеурочное время! Она передала. Об этом она мне лично потом рассказывала, я с ней познакомился в отряде. Да, передала, значит, и затем рацию и шифровки они уничтожили. Сигналом к атаке у них был взрыв гранаты. Вот после этого взрыва и пошли они напролом.
Говорят, не думали тогда, что останутся в живых. Но им повезло: пробились они там в темноте, на обрывах, и ушли в другие горы. А утром встретились с одним из партизанских отрядов и примкнули к ним. У тех была своя рация. И Коркин опять велел Ане выйти на связь - сообщил во Львов свои новые координаты. Не шифровал уже, просто так. Правда, просил прислать новые "шарады", ширфы, значит.
Через сутки прилетели к ним сразу 3 У-2 - высадили старшего лейтенанта Тристога и двух лейтенантов. Все они оказались из органов безопасности, как выяснилось потом. Егупов тут же улетел на одном из самолётов во Львов. Говорили, будто за наградами для уцелевших партизан. Отрядом стал командовать Коркин.
Он так и дальше командовал, когда и мы к ним влились: Егупов из Львова не вернулся. Будто бы в госпиталь лёг или получил новое назначение. Кто-то даже говорил, что погиб, всякие слухи ходили. Да нам это было всё равно, не знали ведь его. А тут ещё в отряде такие дела закрутились - не до того стало!
Офицеры эти, из госбезопасности, арестовали пятерых дружков Егупова и всю ночь допрашивали их в землянке Коркина. Слышим, какие-то крики в одной из землянок - вроде кого-то бьют. Что там происходит, мы уже не спрашивали. Что делается в отряде - не знали: ещё не отошли от истории с Макарушкиным. В общем, поели и легли спать, где нам указали - не до расспросов было, на самих нас всё ещё косились.
Утром в ту землянку, откуда крики ночью неслись, вызвали начальника штаба Корела, и он тоже присутствовал там, на допросе. Все уже поняли - идёт какой-то допрос. А вот что`, к чему - не знали. А тут новое: в отряд прибыли словацкие солдаты из армии Малара. Стали рассказывать, что немцы приказали разоружить их дивизию - это как раз ту, на которую наше командование рассчитывало, что она ударит немцам в тыл. Генерала Малара - арестовали. Разоружённые солдаты и побежали, кто куда. Эти, что стояли перед нами, наткнулись на наш отряд, другие - по горам бродят, ищут партизан.
На шум вышел из землянки Коркин. Узнав, в чём дело, начал солдат этих проверять. За ним вышел и Тристог, который допрашивал партизан. Что-то крикнул в землянку, потом что-то сказал Корелу, и когда из землянки вывели допрашиваемых, повёл их вместе с Коркиным куда-то под охраной. Корел догнал Коркина, что-то ему всё доказывал, размахивал руками. Затем вернулся и сказал нам, что ребят поведут на полевой аэродром - вроде самолёты должны были за ними прилететь. А сам, видим, расстроен.
Партизаны, которые были рядом с нами, стали объяснять, что Корел у них - начальник штаба, словак, отличный парень. Был надпоручиком в словацкой армии, в ВВС служил. А потом вместе с Егуповым создал их отряд. Что Егупов и он - друзья. Нам он тоже понравился: вежливый, простой. И красивый был. Мы его все заметили.
А тут снег повалил. Самолёты, видно, не прилетели. Вместо рокота мы услыхали выстрелы. Ещё через несколько минут из леса вышли конвоиры. Не смотрят ни на кого, себе под ноги. А снег всё шёл, шёл. Помню, такая тоска охватила нас всех: не воюют, а только своих расстреливают. Они здесь ещё человек 5, из новых, арестовали. И опять крики из землянки...
Ну, эти вроде сознались, увезли их на другой день на самолёте. И Тристог этот улетел с ними и со своими лейтенантами. Остался Коркин полновластным хозяином. Приказ нам зачитал, из которого поняли все, что по распоряжению штаба партизанского движения командование обоими отрядами переходит теперь к нему, майору Коркину. Никто, конечно, не возражал: майор госбезопасности, военный человек! А командир отряда, которым он стал командовать, был, как нам сказали, всего лишь слесарем, удравшим из плена.
Помню, Коркин почему-то ходил после всего этого с лицом задумчивым, невесёлым. Издал вскоре другой приказ: готовиться к удару по немцам с тыла. В отряде появился полковник Тальский - тот, который самолёты на нашу сторону перегнал. Тоже всё что-то хмурился. Ходил в полковничьей форме словацкой армии. Оказывается, 15-го сентября он вернулся в Словакию для руководства боевыми действиями. И встретился с Голианом в Банська-Бистрице. Но единства у них уже не было. Средняя Словакия хоть и была всё ещё свободной повстанческой территорией, но немцы уже прорвали их оборону. При отступлении в Низкие Татры они попали в такой переплёт, что еле живыми остались. Армия Голиана потерпела полный разгром. Вот Тальский и хмурился. Наобещал там, у нас, а теперь в тыл немцам на востоке должны бить отсюда не регулярные войска, а только партизаны: армии как таковой уже не было. Полковник Тальский был дворянином и считал, что ему, полковнику, подчиняться партизанам вроде как неудобно.
Потом я видел, как уединился с радисткой в лесу начштаба Корел. Красивая была эта деваха Аня. Мы её тоже сразу запомнили. Так вот, уединился он с ней и о чём-то долго говорил. Через пару дней мы должны были ударить немцам в спину. Может, объяснял ей что-то.
Коркин вызвал меня и солдата Дёмина из нашей группы и тоже стал нам ставить задачу: чтобы мы вернулись назад, к советским войскам. В районе Габуре. Якобы наши были уже там. Откуда он это узнал, не представляю. Мы с Дёминым должны были пройти к ним и попросить их ударить артиллерией по одному квадрату - он показал нам его на карте - чтобы поддержать там атаку основной группы партизан.
А когда утром началось, оказался полный бардак во всём - всё перепуталось. Не знаю, с кем там Коркин держал связь. Кто ему сказал, что возле Габуре стоят наши, а только вышло всё наоборот: на самом деле там оказались немцы, и мы с Дёминым напоролись на них. Хорошо ещё, что мы вперёд немцев поняли свою ошибку - немцы не сообразили, что мы - партизаны. А то бы живыми оттуда мы не ушли. Мы сразу взяли немного правее, а куда дальше идти - непонятно. Сидим с ним, закурили, и думаем.
Тут левее нас бой завязался. Смотрим, ещё какой-то партизанский отряд напоролся на немцев - мины хлопают, кровища на снегу, темнеют трупы.
Вдруг по этим гибнущим партизанам ударили из пушек откуда-то ещё и справа - правее нас. Когда смотрим, да это же свои бьют! Бог ты мой, что тут началось! И смотреть нам на это невозможно: надо же что-то делать, как-то прекратить этот кошмар! А перед нами - Лаборец, речка такая. Берега крутые, в снегу, а внизу - вода чёрная течёт: далеко кажется до другого берега. И, главное, знаем: неширокая речка, а лезть страшно. Да и выбираться - как? Берега-то каменные. И немец лупит из миномётов.
А другого выхода не было, надо же предупредить, что по своим бьют, что немец - чуть сзади. Полезли...
Не помню, как переплыли мы, как выбирались. Главным было - предупредить! Глядь, 2 солдата наших бегут. Стой, мы им! Остановились. Вы что же, так вашу и эдак. По ком лупите?! Они и рты пораскрывали. Побежали с нами к подполковнику.
Тот сразу всё понял, перенёс огонь на немцев. Но после этого возмутился:
- Вот бардак, мать вашу так! Мы же вас в том месте - за власовцев приняли! И никакой мы радиограммы от вас не получали. И вообще не должны были здесь наступать. Ваше счастье, что это генерал Свобода соединился по каким-то своим каналам со словацким командованием и передал нам, что на этом направлении ожидается партизанский удар. А вы - вовсе не там наступаете, мать вашу за ногу!
Долго он ещё там матерился. Но мы-то при чём? Да он, видать, мужик толковый, быстро сообразил, что мы не при чём, и взял меня с собой корректировать огонь.
Расположение всех отрядов я знал, стал переносить огонь на немцев. Тут и наши партизаны полезли по всему этому участку. Завязался бой, и продолжался он 3 часа. Но в нём погиб любимец партизан надпоручик Корел.
Как было дело?.. Понял, понял, расскажу...
Нет, лично я - не видел, как он погиб, но слышал об этом.
От кого? Сам Коркин рассказывал. Дело, значит, было так...
Когда наши переправились через Лаборец и выбили немцев, я пошёл в соседнее село распределять дома под ночлег - квартирьером, что ли. Сделал всё, люди уж устраиваются, и тут навстречу мне Коркин с этим подполковником, командиром артиллеристов. Увидел меня, обхватил, и ну, обнимать. Герой! Молодец! Завтра же к Герою представлю!
Я рад, конечно, только одного не пойму: за что? И почему сразу к Герою, а не к "Отечке", к примеру, или к "Солдатской Славе"? 2 "Славы" у меня уже были - 1-й и 2-й степени, неплохо бы и третью за ледяное купание на виду у немцев. Ну, да ладно, думаю, ему виднее - командир. Расспрашивать не стал.
И тут несут на шинели - как на одеяле - убитого Мартына, так мы его звали - Корела, значит. Я к Коркину с вопросом: как погиб?
На минном поле подорвался, отвечает.
Я - к Мартыну, склонился над ним. Откуда же, думаю, минное поле там взялось, в тылу у немцев? Кто его там минировал? Если немцы, так, выходит, сами для себя? Партизаны - так у них не было мин вообще. А сам рассматриваю лицо Корела - белое такое, без кровинки. Когда гляжу - есть и кровь! Всего несколько засохших капелек у правого виска. Я ближе! Смотрю - пулевое отверстие в виске. Вот тебе и минное поле!..
А уж Коркина рядом нет - к другим побежал, весёлый. Тут ко мне подходит Анка в слезах. Я ей не стал мешать прощаться - да и нехорошо мне было, когда она бросилась к нему птицей - отошёл.
А наутро Анку арестовали: Коркин приказал. Я к нему: в чём дело? А дело, говорит, не твоё, и не суй в него свой рядовой нос! Без тебя знаем, что делаем! Но уже помягче добавил: "Грабовой видел, как она его, стерва, кокнула! Немецкая шпионка. К рации, сволочь, доступ имела!.." И сочувственно так вздохнул по убитому: "А он её любил..."
Что на это скажешь? Нерон возле трупа матери, да и только. Ушёл я от него. Знаете это чувство, когда кого-то убили, а ты - уцелел, остался живой? Ходишь добрым ко всем, суетишься, со всеми закуриваешь, всех хочется обнять. И все друг друга хвалят - послушать, так герои все! Рассказывают о деталях прошедшего боя. Жалеют мёртвых. А на самом деле, только одно у всех - радость. Что цел, опять цел!
В таком состоянии и я был. Не усомнился ни в чём, не стал расспрашивать. Пошёл, и всё. Это уж после пришли всякие сомнения в голову, когда Корела схоронили, а Анку арестовали.
Хоронили Мартына с почётом, отдельно от всех. На похоронах кто-то сказал, что в атаке рядом с Мартыном всё время бежал Грабовой с пистолетом в руке. А вот Анки там - и близко, мол, не было: когда же успела?..
- Кто такой Грабовой? - спросил следователь и придвинул к себе блокнот.
- Адъютант Коркина, рядовой партизан. Преданный ему человек был.
- А как его имя-отчество? - Цаплинцев приготовился записывать.
- Не помню я теперь ни имени его, ни отчества.
- Откуда он был?
- А кто его знает. Кажется, откуда-то из-под Полтавы.
- Что было дальше?
- Подошли тут другие наши части, чехословацкий корпус. Наступление ведь продолжалось. Коркин хотел передать Анку нашим контрразведчикам, но кто-то из словаков успел уже сообщить о ней заместителю командира чехословацкого корпуса генералу Людвигу Свободе, и тот попросил выдать её чехословацкому командованию. Деваться было некуда, Коркин передал арестованную чехам, а сам почернел от каких-то мыслей, и курил, курил, одну за другой.
- И что же с ней было потом?
- Не знаю. Я соединился с нашими, разыскал свой батальон и воевал до конца войны - много ещё было дорог к Победе.
- Ну, а вы лично, верите или нет в то, что Корела убила радистка? - спросил Цаплинцев.
- Нет, не верю. Не могла она его убить! Она любила его, я это сам видел. Да и общался с нею!.. Какая она там шпионка!.. Тут что-то другое. Или какое-то нелепое стечение обстоятельств. И никто у нас в это не поверил: люди знали её, видели в деле не раз.
- Леонид Алексеич, а как сложилась ваша жизнь после войны?
- Моя? Сразу после войны поступил в Московский университет на факультет журналистики. Закончил его. Работал в газете, потом в одном издательстве. А сейчас - живу в Днепропетровске, работаю главным редактором при научно-исследовательском институте. Женат, есть дочь. Да вы, наверное, всё это уже знаете, зачем вам рассказывать...
- Спасибо, товарищ Порфирьев! Извините, пожалуйста, за беспокойство. - Следователь поднялся. - Так уж сложились новые обстоятельства, что пришлось вас вызывать. Понимаете, не много вас из отряда уцелело на этой войне - всего несколько человек. Вот и разыскиваем... Надо доследовать одно давнее дело. Есть кое-какие неясности... кое у кого не сходятся концы...
- Понимаю, товарищ полковник, понимаю...
- Вот и хорошо, Леонид Алексеич, что понимаете. Другие вот, бывает, не понимают: пугаются нашего вызова, говорят сбивчиво. А вы - подробно всё изложили, толково. Журналист, ничего не скажешь. Всю нашу с вами беседу мы записали на плёнку - полностью! Но... только и вы не очень нам помогли. Ну, да это не ваша вина: вы, по интересующему нас делу, мало что знаете. И всё-таки - помогли! Ваши показания важны тем, что кое-что прояснили. Особенно в тонкостях! И хоть они и отражённый свет от звезды, да всё-таки, выходит, звезда - светила! Ну, всего вам хорошего... - Полковник подал Порфирьеву руку.

3

- С вами, товарищ Ратушный, - всё проще! - радостно проговорил Цаплинцев и закрыл форточку - за окном лил дождь, наконец, дождались после духоты. - Вы сами работали в органах, майор запаса, человек бывалый, с вами - мы будем откровенны... - Он помолчал, разглядывая Ратушного. У того были тёмные мешки под глазами, усталое отёкшее лицо. И продолжил спокойно, неторопливо: - Идёт доследование по одному старому делу. Помните, в войну - вы держали связь с партизанским отрядом Егупова?
- Да, помню. Только радиограммы принимала радистка Ершова, - уточнил Ратушный, - не я. Я - был шифровальщиком.
- Вот и отлично, - сказал полковник. - А вы не можете теперь припомнить, о чём была последняя радиограмма от Егупова? Постарайтесь: это очень важно!
- Радиограмм было много, конечно, - сказал Ратушный, поднимаясь со стула. - Но одну из последних - я запомнил. Ещё бы! Я...
- Да вы сидите, сидите... Не волнуйтесь.
- Не могу, товарищ полковник. Я потому и волнуюсь до сих пор, что и тогда меня эта радиограмма просто ошеломила. Согласитесь, ведь такое передают не часто!
- Но вы не сказали ещё, что было в той радиограмме. Вы можете, хотя бы примерно, написать сейчас её текст?
- Вот... слушайте, - всё ещё волнуясь, проговорил Ратушный. - Текст был такой: "Отряд окружён немцами. Установлено, что Егупов - агент немецкой разведки. Его настоящая фамилия Батюк. Прощайте". Ни подписи, никаких разъяснений больше не было.
- Та-ак... - протянул полковник. Лично вы Егупова-Батюка знали, видели когда-нибудь?
- Нет. Мы с его отрядом только поддерживали радиосвязь. Потом связь была уже с Коркиным. Они всё же как-то уцелели там... Небольшая группа.
- Та-ак... - повторил полковник. - А из уцелевших вы никого не знали по фамилиям? Может, сейчас кого-то знаете... где живёт?
- Нет, товарищ полковник, не в курсе. Знаю только, что уцелел сам Коркин. Этого - я знал хорошо: служили вместе в штабе. Вам - лучше бы его разыскать. Он вам больше расскажет: и фамилий, и про события. Всё-таки - он был там, на месте.
- Уже разыскали, скоро приедет, - просто сказал полковник.

4

- Вот так, Олег Васильевич, - сказал полковник Цаплинцев приехавшему по его вызову Коркину, - пришлось вас потревожить. Он внимательно разглядывал сидящего перед ним мужчину. И хотя тому было уже за 50, выглядел он молодо - румян, без глубоких морщин на лице. На нём ладно сидела форма подполковника милиции, на кителе блестела золотая звёздочка. С ней ему и в дороге легче, да и перед следователем. На кителе - орденские колодочки. Их у него немного, правда, но всё равно - человек заслуженный, Герой.
- А что, собственно, произошло? - спросил Коркин. - Почему опять это старое дело ворошите?
- Произошло? Да ничего особенного. Словаки готовятся к своему празднику, появились люди, которые хотят кое-что выяснить. Согласитесь, в войну ведь много горячки было, поспешности.
- Это верно, - вздохнул Коркин. - Если могу чем помочь - к вашим услугам. - Он улыбнулся.
- Вот и хорошо, - сказал следователь. - Речь пойдёт, как я уже сказал, о Егупове. Состав его преступления - ведь так и не был доказан следствием. Может, вы проясните кое-что?..
- Но ведь те пятеро... его дружки... По-моему, они же сознались?..
- Сознались, Олег Васильевич. - Полковник посмотрел Коркину в глаза. - Но вот... Понимаете, появился новый свидетель. И все карты нам спутал...
- Свидетель? Откуда?..
- Я же вам с самого начала сказал: по делу Егупова, в связи с предстоящим праздником "Словацкого народного восстания", ведётся доследование.
- Ах, да-да. Да. Теперь же многих реабилитируют посмертно. Понимаю. Вдовы, дети... Вдруг невиновен - репутация, пенсия. Понимаю, родственникам хочется...
- Так вот, Олег Васильевич, - перебил следователь, - отыскался свидетель из вашего отряда.
- Кто такой?..
- Кто - пока профессиональная тайна. Он, правда, ничего нового нам не сообщил, но 2 детали, на мой взгляд, внимания заслуживают!
- Что за детали?.. - насторожился Коркин.
- Об одной - могу сказать. К тем пятерым - были применены недозволенные методы ведения следствия. Было такое?..
Коркин, сдерживая волнение, сказал:
- Да не то, чтобы уж что-то особенное... методы, как вы назвали. Но... Время было, сами понимаете, горячее. В тылу у врага... рассусоливать было некогда. Да и следствие... Ведь не я же его вёл. Прибыли представители из штаба... Возможно, кое-кому и помогли там развязать язык - теперь не помню точно: много времени прошло.
- Много, - согласился полковник. - Но, как вы тоже сами понимаете, проводить доследование - основания у нас есть. И не только из-за просьб родственников. Один из той пятёрки, как вы знаете, скончался от "развязывания языка". Опять же и словаки нас просят о доследовании. Да, кстати, они вас... пригласили на свой праздник?
- Пока - нет... А Егупов-то им, зачем понадобился?
- Ну, как же! Человек воевал на их земле, освобождал их родину от фашистов. Организовал такой отрядище!.. Никто не должен быть забыт. Да, так вот они - тоже заинтересовались судьбой Егупова. По-вашему, можно доложить им, ничего не проверив?
Полковник замолчал. Молчал и Коркин.
- Вы можете поднять мои старые показания, - сказал он, наконец. - Нового я ничего не скажу. Тем более, - добавил он, - через 20 лет.
- Ваши показания я уже читал. Так что расспрашивать обо всём ещё раз я вас не буду. Но несколько вопросов к вам у меня всё же есть.
- Что ж, спрашивайте... - напряжённо согласился Коркин.
Полковник внимательно посмотрел на него.
- Ладно, - сказал он. - Ответьте тогда на главный вопрос: почему вы решили, что Егупов - предатель? Ведь прямых улик у вас, как я понял, не было.
- А почему вы... так решили? - ответил Коркин вопросом на вопрос. - Я в своих показаниях этого не утверждал. Я говорил только о зародившемся у меня сомнении. Ведь вот и вы - тоже в чём-то... сомневаетесь?
- Такая у меня профессия, - серьёзно сказал полковник. - Я - обязан сомневаться: я провожу доследование. Но вернёмся всё же к делу: вы так и не ответили мне.
- Хорошо, - сказал Коркин, о чём-то подумав. - Вы, наверное, знаете, что Егупов... всегда утверждал, что он был в лагере в Бельгии, потом - был переведён оттуда в Дахау. А из Дахау... якобы организовал побег и пришёл в Словакию.
- Да, мне это известно, - кивнул следователь.
- А вам известно, что за всю историю существования Дахау... оттуда не было ни одного побега? Почти из всех лагерей бегали, а вот из Дахау, - Коркин развёл руки, - увы! Что же получается: немцы взяли, да и отпустили Егупова из Дахау... просто так? Иди, дорогой, партизань! - Коркин твёрдо смотрел следователю в глаза. - Нет, товарищ полковник! Если уж они его отпустили, то... снабдив, очевидно, при этом какими-то инструкциями. Да ещё и человечка, небось, с собой дали: для связи с Центром, а заодно - если что пойдёт не так - чтоб и мог его убрать. Я думаю, так.
- Да, предположение серьёзное, - сказал полковник. - Я возьму его в расчёт в своих рассуждениях. Ну, а для вас - тоже попытаюсь сделать одно предположение. Согласны?
- Какое? - Коркин насторожился вновь.
- А что, если Егупов... - следователь впился в лицо Коркина, - никогда в Дахау не был? Как тогда?..
- Что... тогда? - не понял Коркин.
- На чём, говорю, тогда будет держаться ваша версия?
- Но ведь Егупов - сам, сам говорил, что он пришёл в Словакию из... Дахау! У него и номер узника на руке вытатуирован, я лично видел.
- Олег Васильевич, давайте договоримся с вами ещё об одной встрече, а? Я подумаю над вашей версией, а вы - над моей. Хорошо? Всякая версия должна быть убедительной, иначе... Вот и подумайте на досуге. Помогите следствию выйти на правильный путь. Всё должно быть логично, чтобы подкреплялось фактами. А не предположениями. Согласны?
- Как вам будет угодно.
- Тогда - до встречи! Мы вас вызовем ещё раз... - Полковник кивнул, давая понять, что Коркин свободен и может идти. Тот зачем-то стал шарить по карманам.
- Можно у вас сигаретку? Извините, пожалуйста...
- Угощайтесь, ничего. - Полковник, протянув пачку "Примы", спросил: - А вы же, вроде, не курите?..
Когда Коркин был уже возле двери, Цаплинцев окликнул его:
- Олег Васильевич! И ещё вспомните, пожалуйста, про одну ночную радиограмму: при каких обстоятельствах... вы послали её. О чём думали тогда. Всего хорошего...
Коркин вышел в коридор и стал разминать сигарету. Но спичек у него не было, он уже год как не курил.

5

Цаплинцев достал из шкафа ещё одну папку и устало опустился на стул. "Дело" по доследованию росло и росло, а он многого не понимал, много было неясного.
Стал прокручивать плёнку с показаниями Андрея Севидова, отбывшего срок и вернувшегося из лагерей домой. Он был одним из тех, которых арестовали по делу Егупова прилетевшие из Львова особисты.
Слушая глуховатый, надтреснувший голос, полковник словно бы вновь видел и лицо Севидова, и его затравленные, в неистребимых морщинках, глаза.
- Што нам тогда было-то? Лет по 20. А тут эти - из органов: молодые тоже, горячие. Пистолетами в лоб тычут, сознавайся, орут. Расстреляли уже: комиссара бригады Лунёва, командира разведки Цепкова, командира отряда Митяева, комиссара отряда Курачёва. Не сознавались они ни в чём! Ясное дело, были пограмотнее нас. А может, и законы знали. Не получалось там что-то... как того хотелось следователям. Да и держались они, говорят, стойко. Тогда их - сразу в лес! И полегли они там навеки. С одной очереди всех положили. А с нами - ещё возились чего-то. Гляжу, уж Лёнька Довгунец - парень крепкий и не из робких - лежит, разделанный под орех: вся морда в крови. Значит, думаю, и нас это ждёт, если будем упорствовать. А порядочки лесные, которые завёл новый командир, я уже знал: чуть что - приставят к сосне, и поминай, как звали! Не любил чикаться. Ну, и сейчас, думаю, чикаться не станут. Лучше уж не перечить, пока не остыли, лучше, думаю, время пока потянуть, а там видно будет. Лёнька-то - как раз тут и кончился, прямо на полу: не вынес мучений. Что же, и себе такое принять? Жить-то хотелось...
Цаплинцев выключил магнитофон и достал из стола стопку машинописи - текст статьи "Неизвестные странички словацкого народного восстания", напечатанной в Словакии 29 апреля 1964 года братиславским корреспондентом. Статью перевели на русский, и Цаплинцев решил прочесть её начало ещё раз.
"Драма достигла кульминации в роковой ноябрьский вечер 1944 года, когда на лесную поляну над Русской Порубой вывели пятерых командиров бригады, чтобы исполнить над ними смертный приговор.
Измученных нечеловеческими допросами, скорее в обмороке, чем при сознании, их поставили перед чёрной стеной леса. Комиссар бригады Лунёв, командир разведки Цепков, командир отряда Митяев, комиссар отряда Курачёв и адъютант Бахмутовский упали под избавительными выстрелами. Ночь распростёрла над ними покрывало милосердия.
Немецкая стрельба, как всегда под вечер, утихла. Где-то глухо разрывались гранаты, взлетали снопы ракет, на низком небе виднелись зарева пожаров. Горели Кошаровце, Завада, обе Ситнице, Токачик. Там всюду уже орудовали немцы.
Неделю назад смертная казнь вызвала бы в отряде потрясение. Но сейчас кругом умирало слишком много товарищей, люди слишком много страдали, их слишком оглушали события, чтобы они могли понять бессмысленность этих смертей. Мучимые голодом, засыпаемые минами, при непрерывном наступлении врага, они бросались почти без боеприпасов в рукопашные схватки один на один, мёрзли под голым небом, старались избежать смертоносных пуль, чтобы за неделю до конца ноября пробиться к месту, за которым их ожидала свобода: перед ними клокотала линия фронта.
Приближался финал легендарной эпопеи. Если когда-нибудь ею займётся история, надо отдать дань честности этих людей, которые, идя навстречу смерти, позволили заглянуть глубоко в свои сердца и открыли самые благородные порывы своей души.
Были там тяжелораненые, которые перед решительным боем геройски застрелились, чтобы не быть бригаде обузой. Были добровольцы, которые первыми пошли на смерть на заминированные поля. Было 400 партизан, которые пали тут, в безвестных краях между Боровом и Габурой. Был начальник штаба, убитый пулей в лоб.
Но 1000 партизан пробилась через линию фронта. И лишь потом, когда им вспоминались минуты таинственной "белой" драмы, когда они слышали, как скрипит снег под подошвами осуждённых, и когда нужно посмотреть суровой правде в глаза, они отводили взор.
В начале октября с их полевого аэродрома вылетел видавший виды биплан, чтобы пересечь линию фронта с И.Егуповым, их командиром бригады. Верили, что командир летит за наградой. Вместо этого узнали, что его арестовали и обвинили в невероятном. Разум просто отказывался понять, что этот справедливый, требовательный солдат, который вёл их в бой, рисковал жизнью в самоубийственных операциях, бросался на фашистов с ненавистью человека, истираненного в концентрационных лагерях, был изменником, подлецом, вражеским агентом, который во всём, что пережил с ними, притворялся, чтобы можно было разлагать бригаду изнутри, вызывать споры между словаками и русскими и ссорить советских командиров. Загадочные смерти майора Рокоссовского, поручика Емельянова, Кости и Димы, которые перед тем командовали другими партизанскими группами - всё это должно было быть его чёрным делом? Сердце не соглашалось. Сознание, однако, приказывало: верить! Ведь скольким иным правдам люди верили в те времена!
Через месяц арестовали их товарищей, с которыми они вместе переносили тяжесть походов, мучения отступлений, приволье отдыха. Но не было человека, который поднял бы на них руку. Вынуждены были послать за людьми в отдалённый отряд имени Пожарского, и лишь те связали Сашу Лунёва, Мишу Цепкова, Толю Курачёва и самого младшего - Колю Бахмутовского и отвезли их на телеге, как разбойников. Их мученические стоны, дикие крики доносились из землянки долгое время, до самой ночи, когда пожжённые раскаленным железом, покрытые ранами, они признали, что являются советскими пленными, завербованными немцами, участниками противопартизанских операций в Польше и на Украине, окончившие дрезденскую гестаповскую школу, высланными из распределительного лагеря в Вене в трудовой лагерь в Ораве. Чтобы войти в те или иные партизанские группы, так же, как и Егупов, их командир".
Цаплинцев, отложив листы, грязно выругался и подумал: "Сколько же блядства было в тогдашней жизни не только у нас, но даже и у них! Кто мог поверить в эти "признания" под пытками? Какой нормальный человек мог согласиться с тем, что "предателю Егупову" почему-то было страшно не выполнить германские инструкции, а под пули ходить - не страшно. Ведь это же полное отсутствие здравой логики, идиотизм!" Он снова включил магнитофон. Севидов "заговорил" опять:
- Вот и начал я во всём с ними соглашаться. Даже бить перестали, гляжу - прямо рады мне. Дали закурить, записывают. Ну, думаю, если сели писать, значит, волынка пойдёт длинная: сразу не шлёпнут. Будут писать, допрашивать, сличать - всё тут сообразил, хоть и на допросах никогда до этого не бывал. А они меня всё стараются этому словаку нашему показать - Корелу: видишь, дескать, какие все гады замаскированные были, а ты - сомневаешься!
Опять же к разговору их прислушиваюсь, хоть и не смотрю в их сторону. Да и где там было смотреть-то: глаза - заплыли от побоев. И понял я из их разговора, что хотят повезти нас куда-то к своим, на "Большую землю". "Вон, мол, как он раскололся!" Это они про меня, значит. И вижу, рады они этому, хотят показать меня своему большому начальству, и что нужны они на земле, что хлеб едят свой недаром.
И я тоже был этому тогда рад. Думаю, начальству-то как покажут, всё и войдёт в правильное русло. Там - люди поумней, думаю, там разберутся, что никакой вины у нас нет. Может, и отпустят: партизаны как-никак, не какое-нибудь там дерьмо. Воевали же не по призыву, а по собственной доброй воле, не под юбками прятались! Нас, может, похвалить надо было за это, а не железом жечь.
Вот и поддал я им интересу, будто персона я очень даже значительная был у Егупова - они всё это почему-то с ним связывали.
На рассвете нас повели. Долго шли, помню. Потом остановились - поляна большая впереди показалась, ровная, как стол. И тут они достали рацию, развернули её и что-то передали. А часа через 3 - самолёт за нами прилетел. Вместительный, всех забрал.
Жрать охота - страсть! А нас и не думают покормить, хоть сами-то уже натрескались. Не вспомнили об этом и после, когда привезли нас на место - сразу допрашивать. И несмотря на то, что допрашивало уже большое начальство, а принцип, глядим, и здесь всё тот же: крик и мордобой. Ничего им, вижу, неинтересно, как оно всё на самом-то деле было, кто мы и что. Наоборот, вроде рады, получается, тому, что мы - их "предали", хоть мы и не предавали... Это они, они предали нас!
Вижу, плохо дело. Егупова, из-за которого и вертится всё, нам не показывают - никакой очной ставки. А может, его уж, как Лёньку Довгунца, замордовали? Ничего не знаем! Только гляжу, мы им вообще, что чёрту погремушка. Нам же хуже стало, как мы назад всё поворотили - другие уже показания даём: что ни с какими немцами мы никогда не связывались, что честные партизаны, как и командир наш, Егупов, и давайте его сюда! Им, ясное дело, не нравится, что не знаем уже ничего и не хотим понимать, чего им от нас надо. В бешенство прямо входят. Как это, дескать, что не знаете ничего?! А в горах, в лесу, что говорили?.. И опять нам пистолетами в морду. Вижу, всю обедню мы им только портим. Да ведь и своя судьба - живая ещё, не станешь же её сам губить, наговаривать на себя! Стоим на своём. А нам опять: "Ах вы, сукины дети, распротакие и эдакие! А это - чьи показания?" Тычут нам в рожи бумажки, где мы оговорили себя. "Испугались, говорим, потому так и показывали, чтобы время выиграть". "Не-ет, голубчики, вам это просто так не пройдёт: чего крутите?! Кончайте дурака валять, сознавайтесь: завербованы?!"
Ну, сколько человек может выдержать? Столько, значит, и держались. А потом, как совсем уж отупела от боли голова, согласились: ладно, подпишем, только хоть воды дайте, сутки почти не пили. Вот так и уговорили они нас сесть на 40 лет. Каждому, значит, по червонцу. Остальное вы знаете: отбывали на Колыме, вместе с власовцами, шпионами. Порядочки там - под климат: суровые. Дальстрой! Двоих из нас потом уголовники проиграли в карты. Кульков - сам помер, язва его угробила. А вот я - дожил до освобождения. От звонка до звонка отсидел: 3652 дня. Амнистия - меня не коснулась. А вы теперь что же: реабилитировать меня собираетесь? Или как?.. Я слыхал, после 20-го съезда у многих дела пересматривают. Только ведь реабилитацией мне - уже ни здоровья, ни зубов не вернуть. И жена меня не дождалась, один живу. А деньги - что деньги... Да и в августе у словаков, я вычитал из газет, будет великий национальный праздник. Начнут всё вспоминать... А мы у них Шмидке расстреляли.
- Шмидке - не мы расстреливали, а они сами, - возразил Цаплинцев со смущением в душе.
- Сами-то - сами, - вздохнул Севидов, - но... по "совету" Сталина. А про него и его "справедливость" теперь и словакам всё известно - культ. А сейчас, когда они всё же начнут требовать от нас восстановления справедливости - а начнут обязательно, я в этом не сомневаюсь - наши отношения с ними могут... как бы это вам помягче... ну, повториться, что ли. Вы-то лучше меня знаете, что сталинисты опять поднимают головы.
Полковник выключил магнитофон, задумался: "А ведь он прав: повторятся. Наш "дорогой Леонид Ильич", трижды Герой, мужик решительный! Никиту сбросил вон как - одним махом. Сталин для него - пример твёрдости. Так что ему "какая-то там" Чехословакия со своими "требованиями" - тьфу, что Венгрия в 56-м. Может и повторить... Вот дать бы ему послушать этого Севидова. А ещё бы лучше заснять на плёнку: идёт заседание Политбюро, на трибуне "Лёня", а потом - во весь экран - его лозунг: "КПСС - это ум, совесть и честь нашей эпохи". Или по-другому: заснять Владимира Ильича в его гробу, а затем показать ему хронику заседания Нюрнбергского процесса, обвиняющего сподвижников Гитлера. А потом голос диктора подменить голосом моего Севидова. Затем снова голос диктора, который бы впрямую сказал: "Владимир Ильич, помните, вы говорили о "гнилых верёвках", на которых следует вешать перерожденцев партии?" И брошюру вашу "Государство и революция" они читали. А теперь напялили на себя звёзды Героев и делают, что хотят. И следователь по особым делам Цаплинцев хочет задать вам вопрос: как быть теперь с лозунгом партии "Ленин умер, но дело его живёт"? Какое "дело"?
Затем, вместо диктора включить плёнку с голосом кавалера Солдатской Славы Порфирьева, который искренне изумляется: "И все покорные, никто ничего даже не сказал против - никакой защиты и в помине!" А после него, чтобы и я сам мог спросить Ленина: "Владимир Ильич, вы тоже юрист по образованию. Как ответили бы вы Порфирьеву, почему дожили мы до такого? И мне, на мой вопрос: "Чем я могу закончить доследование, если Коркин у нас - Герой Советского Союза, бывший депутат Верховного Совета СССР, а Егупов-Батюк - до сих пор никто?""
"О, Господи! - простонал Цаплинцев. - Видно, не было у нас никогда справедливости, не восстановить её и мне в моём доследовании. Придётся искать "Соломоново решение", которое как-то смягчило бы всё, и на этом доследование закрыть". Однако такое решение показалось обидным ему: "Я же считаю себя честным коммунистом! А ищу лазейку тоже..."
"А может, попробовать поговорить ещё с самим Егуповым? Ведь он до сих пор не знает, что его тогда... Их же можно свести..."
"А не рано? Ну, сведём, а что из этого получится? Вопрос".
Однако чутьё подсказало Цаплинцеву, что психологический момент, неожиданность могут сыграть не последнюю роль в поведении этих людей и раскрыть многое. Может, попробовать?..
Полковник отложил папку, закурил и надолго задумался.

6

Батюка и Коркина полковник вызвал в Киев поздней осенью, когда задышали первые холода. Сначала разговаривал с Коркиным, и не в кабинете на этот раз, а в уютном ресторане. На другой день встретился с Батюком. Думал увидеть угрюмого, обозлённого человека, а в кабинет вошёл кирпичнолицый седой верзила с манерами уверенного в себе человека. Правда, почему-то с костылями, но лишь держал их при себе, а не опирался. Что-то во всём этом было не так, казалось неестественным. Был спокоен по поводу вызова - остальные все волновались, и не обижался, не жаловался. А ведь и орденов лишили, и судьбу искорёжили. А может, он приехал с надеждой на полную реабилитацию и "привлечение" Коркина к ответственности и потому так спокоен? Но ведь для такого торжества нет пока оснований тоже.
Цаплинцев объяснил Батюку, зачем он его вызвал, попросил извинения за причинённое беспокойство и долго и внимательно его разглядывал. Придя к мысли, что во всяком случае человек перед ним незаурядный, он переменил принятое до этого решение и сказал:
- Игорь Константинович, расскажите мне о своей жизни просто так, безо всякого протокола. От начала и до сегодняшнего дня. По-моему, это в ваших интересах. Времени у нас - навалом. Командировка ваша будет оплачена, спешить - некуда. А? Сходим с вами в ресторан, пообедаем... Чего не успеете сегодня, доскажете в другой раз. Ну, как?.. Понимаете, хочется узнать вашу точку зрения на эти события. Взглянуть на всё как бы вашими глазами, что ли.
Батюк невесело усмехнулся:
- Думаете, напьюсь? Что у трезвого на уме... - Не спрашивая разрешения, он достал сигареты и закурил. - Зря это всё. Я и так расскажу, без ресторана. А то один расход вам...
Полковник посмотрел, улыбнулся тоже:
- Вы не поняли меня. Я не собираюсь вас спаивать. Просто в ресторане обстановка для вас будет полегче. Легче вспоминать, легче разговаривать. Согласитесь, там на беседу - располагает всё. А здесь...
- Да я, в принципе, не против, - согласился Батюк.
- И записывать я ничего не буду.
- Тоже хорошо. Вот только у меня с собой... На рестораны, признаться, не рассчитывал.
- Ну, это уж не ваша забота, - опять улыбнулся Цаплинцев. И спросил: - А почему вы с костылями?..
Игорь Константинович рассказал о приступах.


Они приехали в "Лейпциг", старомодный, обитый шёлком, нешумный ресторан. Когда-то он был модным у киевской публики, но со строительством новых, современных ресторанов пальму первенства уступил и превратился во второразрядный, архаичный. Однако там кормили по-прежнему хорошо, поэтому полковник и выбрал его.
Сдав в гардеробной плащи, они осмотрелись. Оба зала на первом этаже Батюку не понравились. В потолке над ними зияла круглая дыра, и он заинтересовался:
- А это что?.. Вернее, зачем?
- Здесь есть второй этаж, - пояснил полковник. - Тоже зал. А "дыра" - это, чтобы музыка была слышна и там. Поднимемся?..
По витой деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. "Дыра" там была окружена метровым барьерчиком, возле которого стояли по всему кругу маленькие столики на двоих. Тут было и потише, и народу почти не было, и вроде бы уютно, но ресторан Батюку всё равно не нравился. Видимо, полковник выбрал его не просто так, а с умыслом: "Лейпциг", мол, немцы, понимаем, куда тебя ведём - поближе к "своим"! И свет был каким-то мрачноватым. Порадовали только соседи, что расположились за столиком напротив - по ту сторону "дыры". Уже немолодые, но какие-то влюблённые, что ли, не отрывались друг от друга и, казалось, забыли про еду, вино, которое стояло у них на столе, про всё на свете. Батюку было приятно смотреть на них. Полковник был занят разговором с официантом, а Игорь Константинович задумался о своём. О том, что` можно говорить этому полковнику в штатском, и как? Всего не расскажешь. Всего никому не расскажешь, даже любимой женщине, так уж устроена жизнь. А полковник вот хочет, видимо, чтобы ему выложили всё. Ждёт правды, для этого и в ресторан затащил.
С чего же ему начать? С плена? А потом что?.. В этом-то "потом" и кроется вся беда. Дёрнул же его чёрт сказать об этом тогда Фрицу! До сих пор не может себе этого простить.
В конце концов, лагери, каменоломни - всё это можно опустить. Полковника интересует его словацкий период жизни, а не то, как он туда попал. А в этом периоде ничего компрометирующего у него нет, так что пусть задаёт любые вопросы.


- Ну, что, Игорь Константинович, - тронул полковник Батюка за плечо, - выпьем? - Он держал в руке рюмку с коньяком. Перед Батюком стояла такая же. Батюк поднял рюмку и, оглядывая соседние столики, чокнулся с полковником, как когда-то чокался с Фрицем Бобровницки. Только тогда они пили не из рюмок, а гранёными стаканами - погарами. Добрая была паленка!
Они выпили, посмотрели друг другу в глаза. Полковник улыбнулся и, наклонив над тарелкой голову, стал закусывать. Потом он хотел что-то спросить, но заиграла музыка. А когда внизу играть перестали, Батюк сказал:
- Давайте, товарищ полковник, начнём, что ли?..
- Меня звать Василием Ивановичем, как Чапаева, - мягко представился следователь.
- Понял вас, Василий Иванович. Будете слушать?
- С удовольствием.
Батюк закурил, выпустив дым, произнёс:
- Значит, так... После побега из немецкого концлагеря в Польше перебрался я в Высокие Татры, на свободную тогда территорию Словакии. Приютил меня там один крестьянин, лесник Фриц Бобровницки. С этого и началось всё. Задумали словаки создать ещё один партизанский отряд, какой уже был где-то в соседнем воеводстве из беглых русских каторжников. Командовал там какой-то старший лейтенант Емельянов, бежавший из немецкого концлагеря, и назвал свой отряд именем Пугачёва.
Знакомые Бобровницкому старики слыхали, что советские войска - уже в Белоруссии, а где-то и к Польше подходят. И везде гонят немцев. Похоже, мол, что немцы займут теперь нашу Словакию. Так надо бы, наверно, собираться молодым словакам в партизанские отряды, пока не поздно. Словацкая армия одна не справится с немцами. Да и командуют ею там богатые. Неизвестно, мол, куда ещё повернут. Короче, помогать надо - Советской Армии, которая всех освобождает; поддержать её. А для этого, мол, уже теперь требуется вооружаться. Русского командира не мешало бы: свои - не хотят, да и опыта нет. Вот и нужно было старикам этим знать: не соглашусь ли я взять командование на себя. Вот, какой разговор был у нас. Я согласился. Но чувствовал, словаки из осторожности не решаются брать всю ответственность на себя. Мало ли что может получиться, и как обернётся их затея в последствие! Легче повалить вину на чужих, если что. Они-де тут воду мутят, мы не при чём. "Чужих" - можно спрятать потом в горы. А словаков всех - не упрячешь, и от беды тогда уже не уйти. Русских надо.
Русских в Словакии было уже много. Бежали они из лагерей, в которых охранниками служили чехи. Те - сами им помогали. Чуть удобный момент, и чехи "отворачивались". Бежали русские военнопленные и по двое, и по трое. Главное, переплыть Мораву. А в Словакии они были уже вне опасности.
Цаплинцев тоже курил, слушал, не перебивая, хотя один вопрос, самый главный, у него с первых же слов Батюка, ну, прямо вертелся на языке: "Как вам, Игорь Константиныч, удалось убежать из Дахау?". Но смолчал - рано. Слушал, подливал в рюмки. Они молча выпивали, закусывали, и Батюк продолжал дальше. Но после 5-й рюмки полковник заметил, что собеседник начал уставать - рассказывал уже нехотя, вяло. И, наконец, признался, что у него диабет. Тогда предложил ему отдохнуть:
- Посидим просто так - покурим, послушаем музыку...
Они сидели, курили. И Цаплинцев вдруг переключился на Коркина. Там, где сидела сейчас влюблённая немолодая пара, вчера сидел Коркин. А напротив него - он, полковник Цаплинцев: продолжали прерванный летом разговор. Разговор этот теперь в памяти Цаплинцева ожил - весь, до мельчайших подробностей.


- А вы, Олег Васильевич, я вижу, не забыли нашу первую встречу, - сказал Цаплинцев, отпивая из рюмки. - Вот только выглядите что-то неважно. Тогда вы... и не курили, а сейчас, вижу, курите.
- Застарелая язва, - небрежно сказал Коркин. - Кого это красит? - И продолжал курить.
Цаплинцев посмотрел на его руки. Там, где была зажата сигарета, виднелось жёлто-коричневое пятно. "Значит, курит уже серьёзно", - подумал он, и спросил:
- Зачем же вы, если язва?..
- Да вот после нашего с вами тогдашнего разговора и начал, - неожиданно признался Коркин.
- Это почему же?..
- Вспомнилось всё, расстроился. Стал думать...
- О чём же? О чём это вам думать, О-лег Васильич?! Ведь жизнь у вас - что у вареника в масле!
- Да вот всё о том же: о вашем предположении. - Коркин поднял голову и твёрдо посмотрел Цаплинцеву в глаза. Цаплинцев промолчал, и Коркин предложил:
- Давайте, я расскажу вам всё по порядку. Как я сам в отряд попал, как было дело дальше.
Цаплинцев кивнул.
- Служил я тогда при штабе партизанского движения во Львове. Этим движением командовал генерал Строкач. И вот летом 44-го прилетает к нам полковник словацкой армии Тальский - высокий худой старик, и мы узнаём от него о том, что их армия готовится к восстанию против немцев и что у них уже созданы и действуют в Восточной Словакии партизанские отряды.
А осенью, когда немцы уже вошли в Словакию, наш штаб решает послать меня в партизанский отряд Егупова для проверки и ознакомления с ситуацией на месте. На одном У-2 с ним полетел! Вылетали мы из Львова. На другом У-2 летел Тальский. От него я уже знал: в отрядах есть свои рации, поэтому я захватил с собой шифры, записал номера волн, время выходов на связь. Всё это было согласовано, конечно, с нашим штабом во Львове.
Были у меня, как вы, наверное, догадываетесь, и другие инструкции и поручения. Со слов Тальского мы уже знали: народу в отряды понабилось разного. Не исключено было, что попытались туда проникнуть и власовцы, и жульё, и другой сброд. А может - тоже не исключено - были птички и поважнее. У словаков сам руководитель их центра госбезопасности, полковник Дресслер, был связан с немецкой разведкой! Так вот он-то как раз и засылал к партизанам своих людей. Особенно натворил там разных дел какой-то Гандера. Надо было всё это проверить.
- Олег Васильевич, - перебил Цаплинцев, - ну, а самого Егупова вы хоть как-то проверяли, если усомнились в нём? Помните, я просил вас подумать над предположением о том, что Егупов не был в Дахау вообще? Думали?..
- Конечно, думал.
- И что же?..
- А то, что я вспомнил, как просил шифрованной телеграммой нашу штабную контрразведку выяснить в Запорожье все данные об этом Егупове: кто его родители, кем он работал сам, ну, и так далее... А мне ответили, что никакого Егупова в Запорожье никогда не было! Не проживал...
Цаплинцев сначала обомлел от такой наглости. Хотел заорать на Коркина: "Ах, ты, сволочь какая! Дураками считаешь всех?! Думаешь, если ты Герой, то тебе уже позволительны не только клевета на честного человека, у которого украл эту геройскую звёздочку, но ещё и дурацкая ложь с ответом из Запорожья?!" Но в следующее мгновенье сдержал себя и решил подыграть Коркину, изображая из себя тупого "валенка" и дальше:
- Вот даже как?.. И после этого вы... отправили ночью радиограмму о том, что... Егупов предатель? А какой текст вы отправили по радио? Радистка ваша могла его прочесть?
Коркин повеселел:
- Ну, что вы!.. Текст был зашифрован мною.
- А вы знаете, Олег Васильевич, о том, что Егупов жив, и был отпущен в 45-м году за недоказанностью вины?
- Нет, я этого не знаю. - Лицо Коркина напряглось, весёлость из его бодрого тенорка испарилась, когда он заканчивал новую ложь: - Странно, почему же он тогда... - И замолк.
- Что почему?.. А почему вы сами не поинтересовались потом, что с Егуповым, чем кончилось его "дело"? Ведь могли же...
Растерявшись от неожиданности, Коркин молчал.


Возвращаясь мыслями к сидящему перед ним Батюку, полковник спросил и его в лоб:
- Игорь Константинович, а как вы познакомились с Коркиным? Где? У себя в отряде или в штабе во Львове?
Батюк оторвался от своих дум - глаза далёкие - ответил:
- Сначала в штабе, потом - летели вместе на самолёте в наш отряд, где он представился и Корелу: кем он направлен в наш отряд и зачем. А что?
- Значит, в штабе Коркин уже знал, что Егупов - это ваш псевдоним, а ваша настоящая фамилия Батюк?
- Конечно же, знал. Генерал Тимофей Амвросиевич Строкач представил меня ему: вот, мол, знакомьтесь! Это командир партизанского отряда Егупов, к которому мы вас направляем. Его настоящая фамилия - Батюк. Орден Красного Боевого Знамени, которым он награждается уже второй раз, выдан ему с удостоверением на имя и фамилию настоящие, вы это знайте. Вместе полетите, вместе служить теперь будете. И пожал нам по очереди руки.
- Так, понятно! - крякнул полковник. И твёрдо уставясь Батюку в глаза, сказал: - И ещё один вопрос. Это очень важно, Игорь Константинович, поэтому прошу вас ответить честно... - полковник замялся, обдумывая, как задать свой вопрос поделикатнее.
- Спрашивайте, товарищ полковник. Я ничего нечестного вам ещё...
- Ладно-ладно, не обижайтесь! А вопрос такой: вы были в Дахау? Точнее, из какого концлагеря вы совершили побег?
Батюк расплылся в смущённой улыбке:
- Вот про Дахау, товарищ полковник, я... соврал. Но - только не вам, а леснику, который меня обнаружил в своём доме; чтобы разжалобить его. Я же в его дом проник, когда он отсутствовал. Боялся, что выдаст или прогонит. А как вы узнали об этом?! - удивился Батюк.
Полковник весело, радостно рассмеялся:
- Да уж узнал... От одного мерзавца. Но дело сейчас не в этом, а в том, что я этого мерзавца теперь - выведу на чистую воду! А за вас - так я просто душевно рад, что всё так легко и просто разъяснилось. Извини меня, дорогой ты мой человек, что столько мук досталось тебе из-за нашей службы напрасно! Читал я твою боевую тетрадку-дневник, чита-ал! И верну её тебе завтра с удовольствием. Вместе с орденами верну! Не в чем тебя больше ни подозревать, ни обвинять! Вот за что мы сейчас и должны с тобой выпить, остальное - пустая формальность теперь. Разъяснилось в доследовании главное: что ты заслуженный партизан, а подлец, который оболгал тебя... - полковник осекся и стал вновь извиняться: - Погоди, дорогой, я - сейчас, только сделаю заказ официанту... - Цаплинцев поднялся.
- Василий Иванович, а кто он, эта сволочь? Я же ему...
- А вот этого... делать нельзя, Игорь! Это - я обязан ещё доказать, иначе меня самого попрут с работы. Это я, старый дурак, проговорился на радостях. И пока доследование не будет завершено официально, ты ничего не предпринимай сам!
Батюк помрачнел:
- Значит, на праздник к словакам я не смогу?..
- Игорь, потом, потом договорим... - Полковник направился к официанту.


После новой бутылки и обоюдной радости разговор у них пошёл веселее. Цаплинцев, начитавшийся записей Батюка из его тетради о боевых действиях отряда в Сланских горах, произнёс:
- Я всю твою тетрадку прочитал, и понял, что гора Шимонка, на которой вы засели, была в центре огромного района, похожего на круглые часы, окружённые двумя сливающимися железными дорогами в узловых станциях. Одна, Прешов - на западе, другая, Гуменне - на востоке, от которой ветка уже только к советскому фронту. А вам с Шимонки была видна вся картина: где идут эшелоны с немцами, где мосты, туннели. Так, да?
- Точно! - согласился Батюк. - А действовали мы ночью: и взрывали, где надо, и просто уносили рельсы в лес. Создали им такую пробку из поездов, что уничтожали их там своими налётами - тысячами!
- Теперь понятно, за что командование так высоко оценило ваши действия!
- Это было потом. А начиналось всё и у нас с бардака... Оружия в отряде почти не было, - заговорил Батюк, отодвигая тарелку. - А набралось нас уже человек 800 к тому времени. Начштаба мой, Корел, был связан со словацкими коммунистами-подпольщиками, сообщил мне: готовится всеобщее восстание словацкой армии и народа. Руководил коммунистами Шмидке, его расстреляли после войны: оклеветан был.
- Знаю, - сказал Цаплинцев. - Реабилитирован теперь посмертно.
- Да, так вот от Корела я знал: была якобы уже договорённость, что к нам перейдут и голиановские начальники всех гарнизонов из Средней Словакии, и маларовские из Прешова. Но у них у самих там было ещё не всё ясно - ссорились из-за руководства, из-за планов восстания. Генерал Голиан был старой закваски, из дворянской семьи, хотел сам руководить всем. А коммунисты не хотели выпускать из рук инициативу и предлагали к нему в штаб своих людей, требовали, чтобы он снабдил нас оружием. А он, хотя и с нами уже вроде, однако и своего генерала побаивается, Малара, который командовал словацкой армией в Прешове - там он с корпусом стоял. В общем, неразбериха там была тогда полная - каша, можно сказать. Руководитель от компартии Шмидке - улетел в Москву. А мы - сидим и ждём у моря погоды.
Надоело мне так "партизанить", говорю Корелу: "Давай, Мартын - так мы его звали, на свой лад - давай, говорю, сделаем вылазку в Чехию. Ударим там по немцам, добудем хоть немного оружия". Он согласился.
Вот с того дня, собственно, и начали мы настоящие активные боевые действия; отряд стал партизанским на деле. Через месяц боевых стычек с немцами - то здесь, то там, нападали мы больше ночью, на небольшие караулы - и вооружили почти всех наших людей. А стало нас в отряде уже - полторы тысячи! Пришлось считать его соединением и разбить для мобильности на отдельные отряды. Назначили в каждый из них нового командира. Тут были и словаки, и наши ребята, и чехи, и поляки. Даже 2 француза откуда-то появились. Рядом действовали и другие отряды, но координации, без Шмидке - настоящей не было.
Ну, а жизнь-то шла своим чередом. Молодые мы все тогда были, кровь горячая. А в отряде всего одна женщина - Анка эта. С Корелом у неё была настоящая любовь, а другим - это только на зависть. И пошла тут... беготня по хуторам к девкам. То одного нет дня 3, то другого. Разве это порядок? Да и самого, чувствую, тянет к зазнобе, хоть я и женатый был. Рассуждение-то на войне, какое? Сегодня - жив, а завтра - неизвестно, что будет. Вот и не отказывали себе в желании жить. Наоборот, всё жаднее делались на жизнь. Анька ходит на глазах у всех, словно яблочко сладкое, соком вся налилась. Галифе на ней шерстяное - в обтяжечку: все прелести, все половинки видны. И партизаны мои, вижу, аж зубами скрипят, глядя на эту девку. Хоть и волчья у нас жизнь - сегодня сыт, завтра нет, а всё же не то, что в регулярной армии на фронте, где и пострашнее каждый день - бои-то не такие, как у нас, а во всю ширину фронта! Там не до баб, когда смерть гуляет по всем полям. Что делать? А она, чувствую уже, тоже меня ненавидит. Знаете, у женщин чутьё на недоброжелательство, как у собак: ты ещё и виду вроде не подаёшь, а она уже знает, как ты относишься к ней.
И решил я её взять вместе с отрядом на задание. Появился какой-то, в кавычках, "партизанский" отряд возле Бардеёва: ограбили там несколько хат, изнасиловали трёх женщин, убили их мужиков, и скрылись.
Мои разведчики - их всё-таки выследили. Говорят, отряд небольшой, человек 30 всего. Вооружены. Работают под партизан, а сами - кто власовец, кто из богатых словаков. Но, похоже, были они все людьми Дресслера. Был там такой - руководил центром государственной безопасности Словакии. Он-то и практиковал такие "партизанские" отрядики, чтобы вызвать к нам ненависть местного населения и опозорить всё партизанское движение.
Взял я и Мартына с собой. Думаю, пусть посмотрит, сукин кот, как будет вести себя его "партизанка" в деле. Рации-то у нас так всё и не было - на кой нам радистка? Вот и решил я ему её показать, когда пальба из автоматов пойдёт, как девка наделает в свои модные офицерские штаны. Может, думаю, согласится тогда он со мною: турнёт её из отряда.
Сказано, сделано. Подобрал ещё с полсотни ребят, что были поопытнее, и пошли мы на поиск.
Нашли их только к вечеру, когда они костры на горе разожгли. Начали мы осторожно к ним подбираться. Смотрю, Анька за Мартыном идёт, насторожилась вся, побелела. Ну, думаю, всё в порядке: и "партизан" этих сейчас возьмём, и "радистка" эта с нами в последний раз.
Подкрались совсем близко - уже пламя костров меж деревьев видать, фигурки людей. А ни боевого охранения, видим, не выставили, ни даже дозора: мы это проверили. И подошли к ним бесшумно и сразу со всех сторон.
За Анкой я уже не смотрел - не до того было - у парней, и то зубы стучали от нервного напряжения. Видим же: с оружием сидят, кому помирать охота? А у меня была ещё и особая задача: мне первому к ним выскакивать - так договорились заранее. Выскочил я к бандитам из-за кустов и кричу, будто бы с радости: - Братцы! Да это же свои - партизаны!
Они вскочили все, и ко мне. Окружили, таращатся. По-моему, испугались, хоть я и один был.
На этом и строился весь расчёт. Отвлеклись, значит, они все на меня, а мои ребята и взяли их тут в кольцо. Мартын скомандовал по-словацки:
- Руки вверх! Ни с места!
- Бросайте оружие! - добавила Анка. В общем, гладко так всё прошло, без единого выстрела - мы даже удивлялись потом.
Посвязывали мы им сзади руки и погнали вниз, на Бардеёв. Привели только под утро. Устали все, голодные, а не разойдёшься по хатам, не бросишь этих бандюг.
Стоим. Ждём, пока народ соберётся. А народ-то не идёт, заперлись на засовы и сидят; почему-то боялись они выходить. Вот тут Анька и пригодилась. Пошла по хижам приглашать всех на площадь. Её не побоялись - женщина всё-таки. Поверили, повыходили.
- Эти вас грабили? - спрашиваем у крестьян.
- Они... - кивают бабы.
Мы им объяснили, что это за "партизаны", и снова вопрос всем: что с ними делать? Решайте...
Посовещались, и говорят: расстрелять подлецов!
Отвели мы их в лес подальше, и из автоматов... Трое, правда, бежать кинулись, да разве от пуль убежишь. Война - скверное дело.
Дальше Цаплинцев не слушал, переключился на вчерашнее.


- Я постарше их был, мне тогда уж за 30 перевалило. В честь знакомства, начштаба Корел достал паленку - водка по-нашему, закуску, какая нашлась, и пошё у нас разговор. Я их - про обстановочку в отряде: что сделали, с кем связаны? Они - новостями интересовались: что, мол, там, в Москве? Разговор, в общем-то, обыкновенный. А вот разговор с радисткой - Анной назвалась - мне запомнился. Это уж когда я с нею отдельно знакомился: аппаратуру смотрел, как работает и прочее. А она стала мне жаловаться на Егупова: придирается, мол, такой и сякой, хочет её из отряда выгнать. Я тогда не понял, что и к чему, сообразил уж потом. Но радисткой она оказалась классной - чувствовалась школа! Вот только чья? Тоже дошло не сразу. А тогда она, видимо, хотела меня просто отвлечь. Дескать, не только не имеет ничего общего с Егуповым, но даже во вражде с ним.
- А что выяснили-то... конкретно? - спросил Цаплинцев, загораясь снова возмущением в душе.
- Ну, как же! Егупову - нужен был для связи с немцами радист, так ведь? Вот ему и дали... бабу. Чтобы и подозрения никакого. Да ещё в "ссоре". По-моему, ясно.
- Ладно, допустим. А какая же тогда роль Корела?
- Никакой. Надпоручик влюблён был в неё по-настоящему. Говорю же вам, бабёнка с соком была! А на каком-то этапе, видно, мешать ей стал. А может, узнал что-то о её делах - случайно. Мог выдать. Надо было его убрать...
- Так, допустим. И что же дальше было?..


Переключившись вновь на Батюка, Цаплинцев с удовольствием подумал: "Какое счастье, что я перенёс разговор с Коркиным на завтра. Вот уж завтра я с этим подлецом закончу, как надо! А вчера пошло под конец всё вроде бы в его пользу... Хотя и не понравилось ему моё "утешение", когда он стал притворно вздыхать о том, что не смог из-за моего вызова на доследование поехать к словакам на их праздник в Братиславу. Ух, и утешил же я его! "Да ведь вас там не любят, Олег Васильевич!" "Откуда вы знаете?!." Завтра я тебе, сукиному сыну, объясню, откуда! И спрошу, с чьим лицом памятник на холме стоит..."
Батюк вдруг побелел, как стена, а вырвавшимся стоном вообще оторвал полковника от мыслей о Коркине. Он встревожился:
- Игорь Константинович, что с вами?!.
- В ноги опять вошла такая боль, Василий Иванович, что и вздохнуть трудно, не то что рассказывать... Давайте, мы этот разговор перенесём, а?..
- Конечно, Игорь Константинович. Сейчас я рассчитаюсь, спустимся вниз, и я вызову к ресторану такси и отвезу вас в номер вашей гостиницы. А туда уж... если понадобится, и "Скорую помощь". Вот только непонятно: какой диагноз?.. Если приступ от диабета, то при чём тогда боль в ногах...
- Надеюсь, до "Скорой" дело не дойдёт. А пока, помогите мне выйти из-за стола.


На другой день, оставив Батюка в номере гостиницы после каких-то уколов "Скорой" в обе ноги, Цаплинцев вновь встретился в своём кабинете с явившимся к 10 часам Коркиным. Настроил магнитофон "Днепр-11", большой, словно радиоприёмник, на запись беседы: "Ну, голубчик, теперь уж ты не вырвешься из моих силков, как в ресторане. Сейчас я напомню все важные вопросы, а ты - ответишь не только мне, но и на плёнку!.."
В ожидании Коркина принялся думать, с какого вопроса начать ему с ним сегодняшний разговор. И придумал. Когда обмен приветствиями закончился, и магнитофон был уже включён, он в лоб спросил:
- Олег Васильевич, вот тут у меня, - он кивнул на магнитофон, - есть показания одного из свидетелей, который сказал мне, что вы свои действия в отряде Егупова начали с бессудных расстрелов. Что вы на это скажете?
Коркин побледнел, но ответил спокойно:
- Почему же с бессудных? Выездной сессии, конечно, не было - обстановка не позволяла и время, но вину их мы установили. При свидетелях. Партизаны присутствовали, когда я это дело распутывал. Вроде понятых, что ли. И приговор был. Так что, законы мы соблюдали и там. Вы думаете, если бы я приказал расстрелять двух словаков безвинно, это сошло бы там?.. Мы же были на их территории! Да они б нас... Однако ничего не случилось. Сам Корел - их офицер - присутствовал. Зато после этого все почувствовали, что партизанщина их - в смысле дисциплины - кончилась, и начинается дисциплина военная. Да и Егупов с тех пор старался быть со мной в дружбе. Я, правда, против него тогда ещё не имел улик, и не подозревал его. Это уж потом, когда я стал сопоставлять факты, кое-что показалось странным. А сразу-то и внимания не обратил, хотя во Львове меня предупреждали о бдительности. Это - было моей главной задачей: проверить людей.
А затем легче стало замечать всё: нашёл я там одного паренька. Комсомолец, из Харькова - решительный, боевой. Назначил я его к себе в адъютанты. Он людей знал, и где... чуть что - я уже в курсе. И в смысле обстановки, и в смысле отношений между людьми.
Вот так, постепенно и вошёл я во все дела отряда. Словацкая армия готовилась к восстанию. Надо было договариваться о совместных действиях. Генерал Малар к тому времени уже чувствовал, победит Советская армия, а не Гитлер. И тоже искал с нами сближения. Полковник Тальский - его помощник - побывал у нас во Львове по его указаниям. Так что мы уже знали о настроениях генерала.
Однако надо было ехать договариваться с ним обо всём конкретно. Тальский через своих людей передал, что Малар ждёт нас.
На переговоры поехал Егупов с двумя командирами. Я им Грабового подсунул в придачу. Чтобы знать потом: как там было и что?
- Олег Васильевич, - перебил Цаплинцев, - а где теперь этот Грабовой, не в курсе?
- Погиб он. Где-то под Берлином, говорили. Это уж без меня...
- Понятно. И что же дали переговоры с Маларом?..
- У Малара в Прешове - тысяч 10 солдат! Наших встретили ещё до Прешова. Посадили на грузовики, и прямо в штаб, к Малару. Там уж собрались все: сам генерал, полковники Тальский и Маркус, майор Полк, другие чины. И началась там у них комедия! Малар - предлагает свои условия, Егупов - вроде бы не согласен, сопротивляется. Но... как-то всё это у них мирно кончалось. У одного - спесь, а другому - видно, не очень-то нужно было, чтобы партизаны объединялись с его армией против немцев. Вот и нашли общий язык. Разговаривали по-словацки, без переводчика. А мой Грабовой - он тоже присутствовал при разговоре - больше половины не понял. Что он там знал: дорогу спросить, хлеба попросить, про оружие кое-что, вот и весь его лексикон. Это уж потом ему сам Егупов сказал, что ни до чего толком не договорились. Малар, мол, ссылался на то, что все вопросы решает не он, а генерал Голиан, который хочет командовать повстанческими войсками. А Голиан-то - находился аж в Баньска-Бистрице! Насчёт оружия, тоже никакой ясности: дадут, нет ли? Так Егупов Грабовому объяснил. Приехали назад, можно сказать, ни с чем. Только того и узнали, что всеобщее восстание назначено на 30-е августа. А кто им будет руководить, то ли коммунисты, то ли Голиан, осталось неизвестным. Егупов сказал, что в армии какие-то разногласия, а из-за чего, он не понял. Малар, мол, что-то скрывал или не хотел посвящать в это партизан.
А затем, в день самого уже восстания, вдруг узнаём, что Малар этот - предал нас: выступил, мерзавец, по радио с обращением: "Стой! Кругом марш! Мы этим восстанием можем погубить Словакию, мы маленькая страна..." Что-то в этом духе. Короче, от восстания отрёкся и даже заявил: "К чему нам революция?" И отдал приказ по войскам: не оказывать немцам, входящим в страну, никакого сопротивления, а партизанам - давать отпор.
Что после этого оставалось делать? Связался я по рации со Львовом. Оттуда сообщают, что уже знают о выступлении Малара - тоже слушали. Но восстание - всё равно будет; что об этом - есть договорённость с Голианом.
Голиан действительно отдал потом приказ своей армии громить немцев. Правда, разгромили его самого, но - хоть слово сдержал!
Я, когда расшифровал всё это, подумал: а не знал ли Егупов о том, что Малар и не собирался примыкать к восстанию? А если знал, то почему не сказал? И что он за человек вообще?
- Погодите, - перебил Цаплинцев Коркина обрадовано, - выслушайте теперь меня!
- Слушаю вас внимательно...
- Я вас вчера в ресторане спрашивал, знаете ли вы, что Егупов жив и оправдан. Вы ответили мне отрицательно. Так?
- Да. Так.
- А я спрашивал вас, почему вы не поинтересовались его судьбой? Но вы замолчали, а потом и вовсе не захотели продолжать разговор, сославшись на плохое самочувствие. Верно?
- Да, верно. Я действительно плохо себя чувствовал, и вы перенесли своё доследование на сегодня.
- Правильно, - кивнул Цаплинцев. - А знаете, почему я перенёс встречу на сегодня?
- Нет, разумеется.
- Я сделал это потому, что вы позавчера говорили мне, что делали запрос в штаб во Львов: просили выяснить, кто такой Егупов из Запорожья? И что вам якобы ответили, что такого человека в Запорожье никогда не было. Так?
- Нет, товарищ полковник, я вам... этого не говорил! - чётко, твёрдо выговорил Коркин, глядя на магнитофон.
- Как это не говорили, когда говорили! - возмущённо вырвалось у Цаплинцева. Он с изумлением уставился на собеседника. И Коркин снова чётко и твёрдо произнёс:
- Вы что, товарищ следователь, для того и повели меня в ресторан, чтобы я с пьяна не помнил, о чём с вами говорил, а о чём нет?.. Не мог я сказать такого!
Цаплинцев, закипев в душе: "Ах, ты, сволочь, ах, ты, мразь такая! Значит, понял, что наговорил лишнего и теперь хочешь дело поправить? Ну, погоди...", переломил себя, и, как мог, спокойно и тоже чётко, произнёс:
- А вот ваш Егупов - сейчас в Киеве. И дал показания, что генерал Строкач лично представил вам его в своём штабе как Игоря Константиновича Батюка, и пожал вам обоим руки. Это было в 44-м году весной, во Львове. Что вы на это скажете? Знали вы или нет, что Егупов и Батюк - одно и то же лицо?
- Не знал, вы что-то путаете, товарищ следователь, либо путает ваш Егупов.
- Во-первых, Егупов - не мой, а ваш! - резко оборвал наглеца полковник. - Это вы с ним улетали из Львова в Сланские горы в Словакии и начали его там вдруг в чём-то подозревать. Да ещё радиограмму дали в штаб, чтобы проверили в Запорожье, кто такой Егупов, а не - Батюк! Будучи в курсе, что Егупов - это псевдоним, а не настоящая фамилия!
Коркин растерянно проговорил:
- Погодите, вы уже шьёте мне прямо-таки обвинение! Веря... только этому Егупову. А мне - верить отказываетесь. Так что Егупов... или Батюк, как вы его называете, всё-таки, получается - "ваш", а не мой...
- Хотите очную ставку?!. - грозно спросил Цаплинцев, задыхаясь от ненависти к Коркину.
- Да при чём тут очная ставка?.. Он и на ставке будет вам говорить своё, а я - своё. Кто же нас рассудит?
- Генерал Строкач! Он живёт сейчас не во Львове, а в Киеве. Пригласим и его...
Коркин растерялся полностью:
- Товарищ следователь, прошло 20 лет! Разве можно сейчас утверждать что-либо определённое о том, что говорил тогда генерал Строкач? Он, насколько мне известно, с 57-го года - в отставке, на пенсии. Разве он может помнить тысячи всяких разговоров с людьми во время войны?
- А мы проверим... Если он подтвердит слова Батюка, значит, вы...
- Да не хочу я даже видеть теперь этого Батюка! Он же, во-первых, груб и горяч, а, во-вторых, вы - на его стороне. А это уже будет выглядеть как сведение счётов, а не доследование.
- Каких счётов?! Какие могут быть у меня с вами счёты?! Я вас вижу всего второй раз в жизни!
- Ну, я - не так, может быть, выразился, прошу извинения... Счёт ко мне - у Егупова, которого я... как я вам уже докладывал... подозревал. Имел я на это право? Имел. Для этого и был послан к нему в отряд...
- Посланы проверять Батюка? Разве, награждая его орденами, ему уже не доверяли?
- Да нет, - начал юлить Коркин, - вы не так меня поняли... Проверять ехал я людей, набившихся в отряд Егупова, возможно, даже по заданию Дресслера. Что в этом такого?.. Может, я и ошибся в своих подозрениях по отношению к Егупову. Наверное, чего-то и не помню теперь... Или перепутал. 20 с лишним лет, повторяю, прошло. А вы хотите стравить меня с ним на очной ставке, да?
- Почему - "стравить"? У меня и в мыслях этого нет! Выяснить истину, вот что меня интересует! - сбавил тон и Цаплинцев, прикинув, что очная ставка может превратиться в базарную перепалку, возможно, в драку, которая лишь погубит доследование и может навредить и самому. Да и у Строкача, по слухам, характер не из сахара с воском.
Коркин, уловив в его голосе нотки сомнения, обиженно вопросил:
- Василий Иванович, скажите откровенно, чего вы от меня хотите?.. Отобрать у меня уважение детей, лишить наград? Не делайте этого. Дети уже выросли, привыкли к тому, что я у них... Вы же понимаете, что это для меня значит!
Видя, что Коркин работает на магнитофон, Цаплинцев принял мудрое решение и для дела, и для магнитофона.
- Отлично понимаю, - как можно мягче, сказал он. - И думаю, что за давностью лет мы не будем всего этого касаться. Хочу только, чтобы вы, Олег Васильич, осознали: вот вы - Герой Советского Союза, в вашей личной жизни - всё в порядке. А из-за вашей... ошибочной радиограммы человек прожил 20 лет... в незаслуженном им ... унижении. Если вы это поймёте не только умом, но и сердцем... дальнейшая судьба незаконно обиженного человека... изменится к лучшему. Мы... не трогая ваших заслуг... вернём Батюку его ордена и честь солдата, совершившего со своим партизанским отрядом перелом на словацком участке фронта. И после этого не станет обиженных или забытых героев Словацкого национального восстания. Как вы считаете, это будет справедливо или нет?
Коркин с облегчением обрадовано согласился:
- Конечно же, справедливо!
- Вот и прекрасно. Но для этого вам необходимо будет подписать протокол доследования, - Цаплинцев, кивая на магнитофон, уточнил: - который мы оформим в письменном виде, - полковник лёгким щелчком выключил магнитофон. - А вам - мой совет: не ищите встреч с Батюком; не приезжайте в гости к словакам на их праздник "восстания", и впредь...
- Почему?.. - тихо перебил Коркин голосом, близким больше к согласию, нежели к недовольству.
- Я вам уже объяснял: вас там не любят, и вы... должны понимать, за что. И вообще, жить дальше в своём городе тихо и скромно... не высовываясь более... даже в депутаты городского Совета.
- Но почему-у?!. - Тон вновь был "обиженным": "Это уж зачем, и кому мешает?.."
Полковник уставился Коркину в глаза с таким укором, что тот опустил голову. Значит, понимал: следователь Цаплинцев - не болотная цапля, но проглотить лягушку, укравшую чужое счастье, может. А если уж и не проглотит, то ославит перед всем болотом так, что Герою Коркину стыдно будет показываться даже перед сопливыми головастиками подрастающего поколения в качестве "ветерана безымянных карпатских высот".
Расстался Цаплинцев с Коркиным, не подавая руки:
- Извините, что задержал. Прощайте, у меня ещё куча неотложных дел... - И сел за стол, склонившись над бумагами. Оттуда буркнул: - Протокол будет готов к 11-ти, подпишите его у Савочкина...


Созвонившись с Батюком, оставленным в гостиничном номере с непонятной болью в обеих ногах выше колен, Цаплинцев пообещал:
- Игорь Константинович, я уже заказал вам билет до Запорожья на сегодняшний вечер. Когда его доставят мне, заеду попрощаться и дам вам сопровождающего, который довезёт вас домой, а по возвращении доложит мне о вашем самочувствии. Ваши ордена, тетрадку и оправдательные документы - вручу вам лично, под расписку. Так что до встречи!

7

В поезде, когда боль в ногах отступила вроде бы полностью (врач сделал Батюку перед отъездом 2 каких-то хороших укола, сказав, что "с диабетом шутки плохи", и посоветовал не волноваться больше "до онемения в ногах" и не пить спиртного впредь вообще, ни с радости, ни от неприятностей), Игорь Константинович разговорился с сопровождавшим его секретарём Цаплинцева, Сергеем Савочкиным, который его спросил:
- Игорь Константинович, я тоже читал вашу тетрадь "Боевых операций" отряда имени Чапаева. И удивился: вы лично участвовали в большинстве самых опасных диверсий против немцев. Но вы же - были командиром отряда почти 4-х тысяч человек!
- Ну и что? - не понял Батюк удивления молодого офицера.
- А вот маршал Жуков пишет в своих воспоминаниях о Ворошилове, у которого принимал оборону Ленинграда, что командир - не должен брать винтовку и ходить в атаки, словно рядовой солдат. Ведь Ворошилов, вместо того, чтобы иметь перед собою крупномасштабную карту с нанесённой на ней дислокацией своих и вражеских частей и налаженную телефонную и радиосвязь со своими частями, уезжал на передовые позиции, и потому-де не мог руководить войсками по-настоящему, как грамотный командующий.
Игорь улыбнулся:
- Понял тебя, Серёжа, понял... Но я же не фронтом командовал. Для моих партизан важнее был личный авторитет командира и его пример в бою.
- А какой вам случай больше всего запомнился как самый страшный и опасный? Случалось такое, чтобы вам было страшно?
- Во-первых, Сергей, на войне - страшно и опасно всегда. Но к этому как-то привыкаешь, что ли, и тогда... страшно бывает уже потом, когда бой позади, и ты начинаешь его вспоминать. Так называемый "запоздалый страх". Был у меня, к примеру, такой случай...
За станцией Верхняя Радвань - километрах в 20 в сторону Лаборца - стоял железнодорожный мост через небольшую, но шумливую в глубоком ущелье речушку. Если этот мост взорвать, немецким эшелонам не пройти из Гуменне к польской границе, куда уже подтягивались наши войска.
Мост охранялся. По обоим его концам стояли немецкие часовые. Недалеко от моста находилось караульное помещение - там ещё 5 солдат и унтер-офицер. А подбираться к ним - надо высоко, со дна ущелья. Чуть что не так - загремишь камнями или какой шум, и ты сразу у немцев на виду: сверху хорошо всё пристреляно, и пулемёт у часовых был. Тогда конец, не уйти...
Перед глазами Батюка прошлое стало оживать вновь...
Когда они подошли впятером к нужному месту, он увидел по лицу Коркина, что тот тоже понял, что за обстановка перед ними, заёрзал, закурил в кустах и перестал торопиться. А то суетился, подгонял. Может, думал по неопытности, что всё просто. А оно - непросто.
У ног их журчала речушка - вроде и войны нет: лови себе карасей. Однако рассиживаться было некогда. Прислушиваясь к тихому плеску воды, Игорь стал объяснять:
- Я сейчас переплыву на ту сторону, и полезу вверх - буду снимать левого часового. А ты, Грабовой, - посмотрел он на адъютанта Коркина, - полезешь отсюда: будешь снимать этого. - Он кивнул вверх направо. - Только дождись моего сигнала, понял? Действовать надо одновременно. Если кто-то из нас начнёт раньше, операция будет провалена: увидит другой часовой, откроет пальбу...
- Понял, чё там!.. - отозвался Грабовой, темнея лицом. Ему не хотелось рисковать, но выхода не было. Пальцы его, державшие окурок, чуть вздрагивали. Никто не осуждал его. Понимали, снимать часового - дело смертельно опасное, и были рады, что командир назначил не их.
- А вы, товарищ майор, - продолжал Игорь, - возьмите с остальными под прицел караульное помещение. Во-он, видите избушку? Поползёте вслед за Грабовым...
Коркин промолчал. Игорь и сам закурил, руки тоже подрагивали. Жадно потянул 3 раза, и передал "бычок" Интре, молодому партизану-чеху. Осторожно ступая, вошёл в воду под самым мостом. Немцам сверху его не видно было. Зная об этом, он шёл через речку смело, держа над головой автомат. Оглянулся. Свои напряжённо следили за ним из кустов. Ему от этого немного стало полегче: понимают его положение, сочувствуют. Эх, на кой чёрт только эта война! Такое солнышко, водичка журчит, горы, красота - жить да жить. А тут в любую минуту можно пропасть, и больше не увидеть всего этого - просто жуть! Представил лицо матери, родную деревню под Запорожьем, почему-то помидоры на грядках.
Всё шло, как надо пока.
Метров 5 он проплыл и, нащупав сапогами дно, двинулся в воде по грудь. Впереди виднелись густые заросли ежевики, висевшие над водой. В том месте он и вышел к берегу. Над сизыми ягодами роились осы. Сорвал горсть ягод, отправил с ладони в рот и, почувствовав острый кисло-сладкий сок, подумал: "Хорошо это - жить!" Однако надо было идти, и он больше не срывал с кустов ягоды, осторожно полез вверх.
На середине подъёма оглянулся. По тому берегу тоже ползли. Значит, всё в порядке пока. Пригревало солнце. Намокшая одежда запарила, а под нею, казалось, сразу десятками, зашевелились вши. Вот проклятые, никуда от них не денешься! Сколько ни мылись, сколько ни кипятили партизаны своё бельё, а вши появлялись снова. Они не давали покоя ни днём, ни ночью. Всё тело чесалось, зудело, хотелось его разодрать.
Вот и теперь... Только и думал о вшах, и чесался, чесался. А ещё захотелось есть. Он всегда почему-то, с тех пор, как началась эта война, хотел есть. Даже у Фрица Бобровницки он ел бы ещё и ещё, но стеснялся, хотя еда была на столе.
От Фрица мысли перескочили на Любомирку. О ней он вспомнил с тоской и нежностью, но возникла мысль о жене: как там она?.. Совесть мучила недолго: зачем это, к чему казнить себя? Кто виноват в том, что война раскидала людей по свету? Кто знает, сколько кому осталось жить? И снова видел перед собою одну Любомирку, почему-то совершенно нагой, с распущенными волосами. Надо же, какая нелепость-то! Им овладело дикое, необузданное желание, и это в минуту, когда он крадётся к часовому. Он замер, чертыхнулся. Это называется - голодный! Обернулся, посмотрел на своих на той стороне, и снова пополз вперёд...
И вдруг, мгновенно, всё постороннее отступило и исчезло - увидел часового. Тот надвигался прямо на него, но... ещё не заметил. Лицо у немца скучное, невыдуманное - вот он, живой! Тоже, видно, о чём-то задумался - глаза далёкие. Интересно, о чём?.. Может, тоже о какой-нибудь женщине...
И всё-таки, несмотря на такое реальное в своей обыкновенности лицо немца, Игорь уже не думал о нём как о человеке. У него не было к нему ни ненависти, ни жалости. Просто понимал, что его надо убить. Иначе убьёт он. И потому смотрел на него взглядом опасливого охотника: не промахнуться бы, не зевнуть! Всё в нём напряглось до отсутствия чувств - один только расчёт: "Рано! Нужно одновременно, как уговаривались". Был, пожалуй, ещё страх. Но слабый, упрятанный так глубоко внутрь, что можно считать, не было и этого чувства.
Он выждал, когда немец остановился и отвернулся от него. Тогда оглянулся, нашёл на той стороне в кустах притаившуюся, как и сам, фигурку Грабового и, махнув ему рукой: "Давай!", выскочил из кустов к рельсам. Немец, должно быть, услыхал его шаги и обернулся. Но большего сделать уже не успел: Игорь ударил его автоматом по голове. Потом, заметив выпученные, то ли от ужаса, то ли от удивления и боли, глаза часового, выхватил нож и пырнул в его мягкое, падающее тело. А когда выдернул, то и нож, и рука, и галька вокруг были в крови. Немец взбрыкивал на мазутных шпалах ногами в тяжёлых кованых сапогах, дёргался. И тут затрясло и самого. Но побежал по мосту к Грабовому на помощь: там схватка ещё не кончилась.
Уже на бегу понял, что подал команду Грабовому рано: часовой от Грабового был ещё далековато и, видимо, успел отразить первый удар. А теперь они, сцепившись, катались на земле, и никто из них не мог пересилить.
Подбежав, Игорь нагнулся и, выждав момент, ударил ножом немца в бок. Тот в объятиях Грабового сразу ослаб, и руки его разжались. Опять всё было обрызгано кровью, дёргался в предсмертных конвульсиях и этот здоровый, рыжий детина. Каска с его головы откатилась, и ветерок шевелил на его макушке рыжий вихор - лёгкий, пушистый, уже неживой. Лицо парня было густо обсыпано крупными веснушками.
Игорь отвернулся, чтобы не думать о том, что опять убил человека, хотя и понимал, что война - это всегда убийство. А враг - это тот, кто может убить тебя. Хочешь жить, убивай первым, о чём тут рассуждать! Рассуждать люди будут, видимо, после войны, когда станут мудрее и станет понятнее весь её ужас.
Отыскал глазами залёгших в дальних кустах партизан и махнул им: "Сюда!" В избушке находился остальной вражеский караул. Но когда они окружили избушку, и он крикнул немцам: "Хэраус! Хэндэ хох!" - и они вышли, побросав оружие, майор Коркин тут же застрелил их, по очереди, из пистолета. Стрелял с близкого расстояния, прямо в лица. И тогда Игорь задумался об ужасах войны ещё до её окончания. Получалось у него в мыслях что-то не то...
Ну, враги, ну, фашисты. Но ведь такими они перестали быть, как только подняли руки и стояли все пятеро покорно и спокойно, превратившись в обыкновенных военнопленных, в людей. А Коркин, получается, стрелял в них уже не по закону войны, а просто убивал. Без суда. То есть, против закона. Да ещё истерично выкрикнул: - Куда нам их сейчас?! На то и война!..
Зачем он это? Оправдывался, что ли?
Вспомнив расстрелянных им партизан, своих, Игорь подумал: "Он перестал ценить чужую человеческую жизнь". И почувствовал: никогда уже не сойдётся с ним. Люди не думают об убийстве в бою - там, кто кого! Но потом они понимают это, и потому война им кажется ужасной и часто снится. А Коркин "воюет", очевидно, давно, настолько давно, что отвык и думать. Такие... думают только о себе.


Кончив рассказывать Сергею об эпизоде, Игорь Константинович вспомнил его слова о маршале Жукове, и в памяти воскресло прощальное напутствие Цаплинцева, в котором он тоже сослался на Жукова:
- Вы обратили внимание, Игорь Константинович, на то, что маршал Жуков в своей книге воспоминаний ни единым словом не обмолвился о том, что Сталин незаконно присвоил себе его боевые заслуги в завоевании Победы над Германией и сделал генералиссимусом себя, а не его? Причём, даже унизил Жукова, спихнув его на должность рядового генерала и отправив подальше от Москвы.
- Что вы хотите этим сказать? - не понял Батюк, лежавший в своём гостиничном номере на кровати.
- А то хочу я сказать вам, а точнее - посоветовать: наплюйте и вы на своего обидчика, обокравшего вас! Теперь - вы оправданы окончательно, вот вам ваши ордена, ваша тетрадь - живите с поднятой головой! А звезду Героя, к сожалению, отнять у прохвоста Коркина невозможно! Для этого - его надо отдать под суд. А за давностью лет, за отсутствием доказательств, что он совершил преступление, мы не можем его судить теперь. Я советовался с юристами. К тому же он - как бывший депутат Верховного Совета - возьмёт себе в защиту таких адвокатов в Москве, что лучше не связываться! Да и отношения нашего правительства с Чехословакией начинают, намекнули мне в "Верху", портиться: чехи, мол, позволяют себе то, за что в 56-м пришлось задавить венгров. Смекаешь, чем это всё пахнет?..
Игорь вздохнул:
- Смекаю... Сиди, мол, товарищ Батюк, и не рыпайся! Если не хочешь снова побывать на старых нарах киевской тюряги. Так, что ли?..
- Ой, извини меня, дорогой, я ведь и забыл расспросить тебя об этом: как с тобой там обращались?.. Издевались, нет?
- Вот и хорошо, что забыли, - погасла радость на лице Игоря, державшего в руках свои ордена и тетрадь. - Я об этом и вспоминать не хочу! Но и Коркину не могу простить всего, что он наделал мне! Я - не маршал Жуков. Да его и не оскорбляли так, как меня...
- Ну ладно, ладно, успокойся! Давай забудем всё это? А вот тебя - я уже не забуду: понравился ты мне! Настоящий мужчина. А Коркин - устрица, скользкий, как всё мокрое...
Расстались они хорошо. Потом пришёл Савочкин с доктором и билетами на поезд. Доктор сделал уколы, а Игорь лежал и... вспоминал, как очутился на нарах в киевской тюрьме. Многое с тех пор изменилось. А всё равно в душе больше жил прошлым. Часто вспоминал войну, свою молодость.
Савочкин, словно угадав его настроение под стук вагонных колёс, спросил:
- Игорь Константинович, а вы после войны женились?
- Почему ты так решил?
- Полковнику Цаплинцеву кто-то из ваших свидетелей сказал, что в Словакии у вас была невеста, будто бы из местных, словачка.
- Да, была. Но... погибла. Только я-то... женатым был.
- Ой, тогда прошу прощения, я не знал! Извините, пожалуйста...
Игорь Константинович промолчал. Но памятью сразу ушёл опять в прошлое, хотя колёса несли его вперёд, в будущее, к семье, которую хотелось обрадовать.
... В новом лагере партизан, перемещавшихся всё время на новые места из-за боёв с регулярными частями немцев, произошла печальная встреча с Фрицем Бобровницки, который каким-то чудом нашёл Игоря. Его привёл к нему в штабную землянку партизан Горохов, постучавшийся в дверь. Увидев Горохова с встревоженным лицом, Игорь спросил:
- Что случилось?..
- Подозрительный дед пришёл к нам в лагерь. Майор стал его проверять, а дедок этот, щупленький, говорит, что ему к вам надо, товарищ командир.
- И где же он?
- Ждёт за дверью.
- Ладно, зови!
Горохов впустил деда, который оказался Фрицем Бобровницки. Игорь радостно сгрёб его в охапку и расцеловал.
- Дость, дость боскать, шьяллэни! Устати я... Штврти дэнь скрзэ погоръе идэм. Манжелка того не розумье. Что староба - не штястье. Ано ещё сом прэхладнути... 1 - И жаловался на свои болезни, простуду, что трудно было идти по горам. Жена - ничего, а вот от сынов уже месяц ничего не слыхать! Немцы же наступают, а оба сына в войсках Голиана. А тут ещё и самого задержали, и пан начальник долго допрашивал.
После всех этих ахов и охов Фриц замолчал. Готовился сказать что-то тяжкое. Но не знал, как это сделать.
- Муожем файчить? 2 - спросил он.
- Кури, кури, - разрешил Игорь и насторожился. - Скажи, Фриц, ты ведь не просто так, повидаться пришёл?
- Сынов разыскиваю, - уклончиво ответил старик. - Вот и хожу по горам. Жена сказала, чтобы без них не возвращался.
- Нет, ты не всё сказал, - настаивал Игорь. - Что-то случилось?..
- Негода, негода! - Бобровницки не смотрел на него, опустил голову и заплакал. Потом, утерев слёзы кулаком, попросил прощения: - Прэпа`чте! 3
Рассказывал Фриц долго, с мучительными подробностями. В его лесную избушку зашли немцы - дождь лил, они погреться хотели. Ну, Фриц, чтобы ублажить их, достал из погреба вино. А потом они увидели Любомирку и хотели её изнасиловать. Допустить этого Фриц не мог, кинулся защищать дочь. Да и сама Любомирка - девка ведь сильная - не поддавалась, дралась до последнего, пока не убили. На выстрелы отреагировал пёс, стал громко лаять, и немцы удалились, не желая привлечь к себе чьё-либо внимание.
Не верилось, что уже нет на свете Любомирки. И хотя пекло от боли и ненависти в груди, он всё ещё думал: да как это - нет? Не может такого быть! Вот сто`ит только пойти с Фрицем туда, и из домика в лесу выбежит им навстречу счастливая Любомирка - тёплая, светлоголовая.
Но то были чувства. А умом понимал, нет больше Любомирки, и никогда уже не будет. Не будет её ласковых рук, горячих губ, призывного взгляда. Где-то в могиле лежит, не встретиться.
А Фриц не умолкал, рассказывал, какие ещё беды обрушились на словаков. Много он тогда печальных вестей принёс - много. Нет больше в Словакии свободной повстанческой территории - Средняя Словакия и её столица Банська-Бистрице пали. Войска разбрелись, отступали. Страшное то было отступление, масса народу погибла.
Всё это Фриц слышал в городе, где искал своих сыновей. Пересказывал он виденное и слышанное как умел, часто всхлипывая, утирая непрошенные слёзы. Он хотел предупредить обо всём Иржи, потому и свернул сюда - чтобы забирались скорее повыше в горы: по пятам за беженцами идут немцы!
Но куда уже было забираться, когда бывший отряд, разросшийся до 4 тысяч бойцов? Пришлось разделить на более мелкие отряды и распылить их по горам, срочно снабдив рациями, взятыми в армии Голиана, чтобы не остаться без взаимной связи. К сожалению, пришлось Игорю расстаться и с Любомиркой, которую, пожалев, отправил домой к родителям. Остатки голиановской армии ежедневно вливались в эти разрозненные патризанские отряды сотнями. Как этакой прорвой разделённых людей было руководить? Надо было кормить их, строить для них новые землянки, доставать продукты. Забот и так было по горло. А уйти с остатками своего личного отрядика выше в горы, где нет ничего, означало погубить всех. Надо было организовывать оборону и давать бой здесь, другого выхода не оставалось. Вся надежда была теперь на прорыв Советской армии.
Хватало "дел" и у Коркина - проверял прибывающих. У многих не было с собой никаких документов. Игорь просил Фрица извинить их за учинённый ему допрос - война, в горах полно провокаторов. Затем проводил старика вниз, вручил ему сумку с продуктами, и там они расстались.
- Иржи, когда придут русские войска? - спросил Фриц по-словацки. - Поторопи их! Не то останутся от Словакии одни чёрные головешки! - Старик вновь смахнул слезу.
- Скоро, Фриц, скоро! - утешил Игорь, как мог, хотя знал, что несколько советских батальонов были уже переброшены сюда по воздуху, но погибли. По воздуху много не перебросишь, только оружие. А вот когда через горы прорвётся наша пехота, тогда... - Потерпеть надо чуть-чуть. Спасибо тебе, Фриц, что предупредил о немцах!
Он знал, идут кровопролитные бои за Дуклинский перевал, но выбить немцев с позиций в горах пока не удаётся. Надо бы ударить теперь по немцам ещё и с тыла, вот в чём заключалась главная задача партизан. Да и генерал Строкач просил из Львова о том же.
А ударили первыми, вышло, немцы... Через 3 дня отряд Игоря, засевший на горке, с которой ушёл Фриц, был к ночи окружён плотным кольцом немцев. После дневного боя партизаны понесли тяжёлые потери: из 470 человек в живых осталось чуть больше сотни. Выбора уже не было - рассчитывать можно лишь на мощный прорыв, а сил для этого маловато. Сидеть на месте и ждать рассвета - тоже бессмысленно: немцы добьют артиллерией и с самолётов.
Ночью Игорь сам пошёл обследовать окружение, чтобы найти слабое место. И нашёл его на северо-восточной стороне. Там немцев было выставлено поменьше из-за труднопроходимой местности. Рассказал Коркину:
- Тут их не более одной роты. Другого выхода, товарищ майор, у нас нет - только прорыв... Сигнал к броску в прорыв - взрыв гранаты.
Коркин согласился, и тут же принялся за уничтожение рации, шифров. Ему помогала Анна с Корелом. А возле Игоря, трясясь от страха крутился мальчишка, словак Плучек. Ночью, когда Игорь швырнул в сторону немцев гранату и закричал "Вперёд!", этот мальчишка исчез где-то в темноте. А майор держался рядом, боясь потерять направление. Его "адъютант", партизан-украинец Грабовой бежал в прорыв за Корелом и Анной.
Поднялась стрельба с обеих сторон, рвались гранаты в темноте, безлуние как раз - и первые ряды партизан проскочили в этом аду удачно. Стали уходить на северо-восток, в сторону отрядов Шукаева. Всю ночь петляли по горам, обходя немецкие заслоны. А на рассвете, к счастью, наткнулись на своих. У них и небольшая рация была. Коркин сразу приказал Анне настроиться на известную ей волну и передать новые координаты отряда - без шифра.
На другой день приземлился на указанную ракетой точку У-2. Привёз какого-то старшего лейтенанта Тристога из штаба с новенькой рацией и шифрами. Он сказал, что штаб вызывает к себе во Львов командира Егупова и пришлёт для этого ещё один самолёт. Игорь спросил:
- А зачем, не знаете? Егупов - это я.
- Мне сказали, что для выяснения обстановки и, вроде бы, для награждения орденом.
Действительно, вскоре прилетел ещё один У-2, и майор, Корел и Анна проводили Игоря к самолёту. Как оказалось, распрощались они тогда навсегда.


Колёса под вагоном стучали, стучали. На нижней лавке напротив уже уснул Сергей Савочкин с раскрытым ртом - похрапывал. А Игорь Константинович всё ещё был памятью в прошлом. И вдруг ноги снова прошила острая боль.
В Запорожье Игоря Константиновича положили в больницу, где тщательное обследование показало: газовая гангрена на почве диабета, растревоженного нервным потрясением и алкоголем. Предстояла ампутация обеих ног.


"Правда Украины" с огромным очерком о Батюке "Его там звали Иржи" появилась в Запорожье, когда Игорь Константинович уже получил от Анны Влачековой из Словакии ещё одно письмо с двумя крупными фотографиями. На одной из них стоит на высоком холме перед Братиславой памятник советскому партизану, участнику восстания словацкого народа в 1944 году. А на другой - лицо этого партизана. И надпись на обороте (на словацком языке, как и письмо), гласящая о том, что этот памятник изваял её муж, а лицо он делал по её описаниям и старой фотографии.
В душу Игоря Константиновича горячей волной шибанула благодарность и гордость: ведь памятник с его лицом будет стоять теперь вечно. Он накупил себе в киосках "Союзпечати" сто экземпляров очерка, и один из них послал Анне.
"Партизанское Соединение Егупова-Батюка наносило немцам огромный урон и отвлекало на себя с Восточного фронта большие силы, - рассказывалось в очерке. - Гестаповцы оценили голову "чёрного Иржи" в 250 тысяч крон. Командир соединения был храбрым и умным, справедливым и честным, пользовался у партизан непререкаемым авторитетом. Все считали его коммунистом, хотя был он тогда беспартийным".
Читая эти дубовые, привычные для газет, штампы, Игорь Константинович морщился: "Пишут, будто теперь я коммунист. А год назад, наверное, рассмеялись бы, если бы я подал заявление в их партию. Неужели без этого и писать ничего нельзя? Только о коммунистах, тогда годится". Но всё равно настроение у него поднялось, несмотря на то, что сидел уже в инвалидной коляске, без ног. А что творилось на родном заводе! Очерком зачитывались все знакомые рабочие. Спрашивали, когда навещали: "Почему же ты молчал? Такие заслуги, и хотя бы слово когда... И в партию не вступал". А за глаза восклицали: "Вот это человек!.." Эта фраза, которую передала ему жена, радовала больше всего. А 8-го сентября, когда радость уже приелась, очерк, правда, в укороченном виде, перепечатали московские "Известия". И о его подвигах узнала вся страна. И опять он был переполнен счастьем и горечью - инвалид войны на старости лет...
А через год, летом 1968 года, произошли события, которые круто изменили жизнь и судьбу не только ему. Оказывается, дорога от счастья к несчастью бывает до смешного короткой... Чёрная судьба эта уже подкрадывалась ко многим, но они об этом ещё не знали.

Конец шестой части
книги "Рабы-добровольцы"
Продолжение в седьмой части книги
Апрель 1994 г.
г. Днепропетровск
----------------------
Ссылки:
1. Хватит, хватит меня тискать, сумасшедший! Устал я... Четвёртый день иду по горам. Жена того не понимает, что старость - не радость. А тут ещё простудился... Назад
2. Курить можно? Назад
3. Беда, беда! Извини. Назад
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"